А теперь мажем гренки мягким сырком, пока их поры еще раскрыты от жара, немножко соли и перчику. И никакого, упаси Боже, сливочного масла! Просто намазываем немножко горчички, для остроты и усиления вкуса, ну и еще немножко соли и перчику. Теперь в самый раз. Сливочное масло на горячие гренки — величайшая ошибка. От масла гренок становится мягким, словно мокрым. Гренок с маслом — это для всяких там старичков, у которых в челюстях одни только вставные зубы и остались, а своих уже и нету. А для такого крепкого бутончика, как Белаква, смазанные маслом гренки совсем ни к чему. Столько усилий пошло на их приготовление, и с каким вожделением предвкушал Белаква их поедание, которое наполнит его восторгом и трепетным победным чувством! Пожирать эти гренки будет так же приятно, как, скажем, сбить с ног какого-нибудь недоумка, впервые нацепившего коньки и выбравшегося на лед! Он будет вонзать в гренки свои крепкие зубы, ломать клыками, откусывать, растирать задними зубами в кашицу! Чувствовать сладкую боль, наносимую всеми этими обжи-тающими специями языку и нёбу! Из глаз слезы брызг! Кусок откушен, раздушен, проглочен, умер в желудке... Да-с.
Но Белаква пока не был готов приступать к трапезе. Еще предстоит столько всего сделать! Да, он возжег огонь на жертвеннике, воскурил фимиам, но пока еще не подготовил жертвы должным образом. А поглощать их умственно — это все равно, что ставить телегу перед лошадью.
Белаква ловким, хлопающим движением водрузил один гренок на другой, словно грохнул в литавры, и они тут же благодаря цементу расплавившегося мягкого сыра плотно сцепились. Затем Белаква завернул гренки в обрывок старой газеты. Пускай ждут своего часа. И стал Белаква собираться в путь.
Теперь исключительно важно не встретить никого из знакомых. Чтоб не приставали со всякими разговорами и расспросами. Страшно подумать, что вот сейчас, когда он полностью изготовился ко вкушению своего обеда, его могут остановить и подвергнуть насильственной беседе... О, это была бы катастрофа! Все его существо настроилось на восприятие превеликой радости, ожидающей его. Если его свободный полет к тому месту, где он сможет насладиться едой, будет прерван, он швырнет свои гренки в сточную канаву и не доставит им удовольствия стать его обедом. Развернется и отправится назад домой. Вот так-то. Бывали дни, когда это страстное влечение к поглощению обеда, проистекавшее не столько от позыва голода, исходящего из желудка, сколько, как вы, конечно, прекрасно понимаете и без моей подсказки, от позыва, исходящего из головы, достигало столь безумной силы, что он готов был без колебаний ударить, измочалить кого бы то ни было, кто по неосторожности или по злому умыслу осмелился бы стать на его пути, попытался бы задержать его, надеясь найти в нем слушателя своих никому не нужных и скучных излияний. Белаква грубым напором своего плеча тут же смел бы наглеца в сторону! Да, горе тому, кто попытался бы, случайно или намеренно, воспрепятствовать настроившемуся на обед Белакве достичь вожделенной цели!
Белаква, словно следуя нити Ариадны, низко склонил голову и суетливо ковылял сквозь лабиринт улиц, хорошо знакомый ему и безо всяких спасительных нитей. В одном месте он неожиданно, не замедляя ход, шмыгнул в маленькую семейную лавочку. Там его внезапному появлению отнюдь не удивились — почти каждый день он заскакивал туда с улицы именно таким образом.
Кусок сыру уже был для него приготовлен. Отчлененный еще утром от внушительных размеров головки, он терпеливо дожидался Белакву. Сыр горгонзола. Белаква знавал одного человека по имени Анджело. Этот Анджело родился в Ницце, но юные годы провел в Горгонзоле. Белаква, ныряя в магазинчик, знал наверняка, где именно, в каком месте лежит ожидающий его кусок сыра. Каждый день сыр располагался в одном и том же уголке и спокойненько дожидался, чтобы его востребовали. Да, владельцы этой лавки — люди весьма добропорядочные, любезные и услужливые.
Белаква придирчиво осмотрел отрезанный для него кусок сыру. Перевернул его, чтобы взглянуть на тот бок, что поначалу располагался снизу. Этот нижний бок, теперь очутившийся сверху, оказался на вид еще хуже, чем тот, прежний верхний. Ага, лучшую сторону, значит, выставили вверх напоказ, хотели ввести его в заблуждение. Но можно ли строго судить лавочников за такие мелкие уловки? Белаква потер сыр пальцем. Сыр был влажным, вспотевшим. Так, это уже что-то. Белаква наклонился и понюхал сыр. Легкий запах гниения. Но Белакву никак не устраивал просто легкий запах, он не какой-нибудь там завалящий гурман, ему нужен совершенно явственно ощущаемый смрад разложения. Его удовлетворит отменно позеленевший, вонючий кусок горгонзолы живьем, так сказать, и именно такой кусок он во что бы то ни стало получит.
Белаква швырнул в лавочника свирепый взгляд.
— Это еще что такое? — прошипел он сквозь зубы.
Лавочник нервно поежился.
— Я спрашиваю, что это такое,— требовательно и злобно бросил Белаква. Когда он был во гневе, то ни перед кем не испытывал страха.— Вы что, ничего получше не могли найти?
— Во всем Дублине,— принялся заверять лавочник Белакву,— сколько б вы не искали, не сыскать вам более подгнившего сырку.
Белаква был вне себя от гнева. Нахал, да как он смеет? Белаква был готов броситься на лавочника с кулаками.
— Вы это что себе позволяете? — возопил он,— Я такого не потерплю, слышите? Так дело не пойдет, понятно?
Белаква даже зубами заскрежетал.
А лавочник, вместо того, чтобы, так сказать, метафорически умыть руки, наподобие того, как это сделал когда-то Пилат, расставил умоляющим жестом эти свои руки в стороны. Получился крест. Белаква неожиданно прекратил скрежетание зубовное, развернул сверток с заветными гренками и быстрым движением засунул охаянный кусок сыра меж двумя обугленными, черными, холодными деревяшками, которые еще совсем недавно были хлебом. Потом проковылял к двери, остановился и, резко поворотившись к лавочнику, выпалил:
— Так вы меня поняли, а?
— Сударь,— проговорил лавочник тоном не вопросительным, однако, и не так чтобы неохотно-соглашающимся. По такому тембру голоса совершенно невозможно было бы определить, что у человека на уме. Лавочник, используя такой ловкий тон в своем неопределенном ответе, проявил исключительную изобретательность.
— А я вам говорю, что так дело не пойдет,— воскликнул Белаква запальчиво,— совсем, говорю вам, не пойдет! Если вы и в будущем мне ничего лучшего не будете предлагать,— при этих словах Белаква резко поднял вверх руку, сжимавшую пакет с гренками и сыром,— мне придется искать сыр в каком-нибудь другом месте! Вот так-то! Запомните мои слова хорошенько!
— Сударь,— безынтонационно произнес лавочник.
Как только Белаква выскочил вон из лавки, лавочник, осторожно подойдя к двери и выглянув наружу, посмотрел вслед ковыляющему прочь возмущенному покупателю. Белаква хромал на обе ноги, которые почти постоянно причиняли ему боль. Даже ночью боль или вообще не хотела угомониться, или просто немного стихала. Обычно ножная пытка начиналась с мозолей и пальцев, находящихся, по строгому медицинскому определению, в состоянии "молоткообразного искривления", потом боль распространялась все дальше, и вскоре судороги охватывали полностью обе ноги. И тогда Белаква в отчаянной попытке облегчить боль либо начинал тереть краями ступней о поперечину спинки кровати, либо же — что помогало лучше — скрючивался и принимался руками растирать ступни, лодыжки и икры. Проявляя должное терпение и применяя умелое растирание, боль можно было несколько угомонить, однако это отягощало и без того сложную проблему погружения в сон и получения достаточного ночного отдыха.
Лавочник, не спуская глаз с удаляющейся фигуры, не отводя их в сторону и не закрывая их, смачно высморкался в свой передник. Будучи человеком добросердечным и отзывчивым, он испытывал сочувствие и жалость к этому странному покупателю, который всегда выглядел болезненным, удрученным и подавленным. Но при этом, не забывайте, лавочник был мелким торговцем и обладал чувством собственного достоинства, столь свойственным мелким торговцам, и своим собственным пониманием того, что почем. И он стал прикидывать, сколько денег набегало за неделю от продажи сыра этому покупателю — и получалось совсем мало. Ну нет, за такие деньги он не будет заискивать, не будет раболепствовать ни перед кем, ни за что. У него есть своя гордость.
Ковыляя по улочкам, ведущим окольными путями — во избежание случайной встречи с кем-нибудь из знакомых,— к той скромной и дешевой закусочной, в которой он обычно вкушал свой обед и в которой его приход не являлся неприятной неожиданностью — в том смысле, что его гротескный, нелепый вид не вызывал ни язвительных замечаний, ни смеха,— Белаква мало-помалу овладевал своим гневом. Желчь улеглась. Теперь, когда обед можно было считать уже почти fait accompli[5] (вряд ли кто-нибудь из болванов, таких же, как и он сам, страдающих словесным недержанием и испытывающих непреодолимое желание сообщить всем и вся свою очередную великую мысль, мучающихся от зуда навязывания себя другим для ведения никому не нужных бесед, забредал в этот захудалый район города), можно было вернуться в мыслях к более пристальному рассмотрению двух других пунктов повестки дня: к омару и уроку итальянского языка.
Итак, на урок он должен явиться без четверти три, ну самое позднее — без пяти три. Закусочная закрывается на перерыв в половине третьего, зато открывается после перерыва рыбная лавка, та, что по соседству. Предположим, что его тетка — эта старая, вшивая сука — утром оставила в той рыбной лавке свои строгие и подробные распоряжения касательно до того, что именно ей нужно, сообщила, когда придут забирать заказанное, потребовала, чтобы ее племянничка, который должен объявиться в лавке сразу по открытии ее после перерыва, не заставляли ждать ни минутки. И если она все это сделала, то у него будет достаточно времени на все, даже если он досидит в закусочной до самого момента ее закрытия. Benissimo