[124] и этим удовлетвориться. Именно это мы просим читателя сделать и в данном случае.
Нормальная здравомыслящая женщина предпочитает спрашивать "что?", а не "почему?" (это укоренено очень глубоко), но бедной Руби всегда не хватало этого замечательного качества — здравомыслия,— так что как только Белаква открылся ей и сообщил о своем намерении, Руби принялась взывать к его рассудку. И хотя у него не было, как мы могли уже видеть, никакого мало-мальски нормального рассудка, он так хорошо вооружился соответствующими познаниями, касающимися данной проблемы — его подтолкнуло к изучению этого вопроса наблюдение за своим собственным непредсказуемым разумом,— что он смог немедля засыпать ее сведениями, почерпнутыми из множества источников в результате их тщательного штудирования: доводы древнегреческих и древнеримских философов в пользу самоубийства; доводы пред-романтиков эпохи "Бури и Натиска"[125]; доводы метафизические, эстетические, эротические, антэротические[126] и химические, доводы Эмпедокла из Агригента и Сан Хуана де ла Круса[127],— короче говоря, привел все возможные доводы за исключением истинных, каковые просто не существуют, по крайней мере для нужд беседы. Руби, придавленная таким обвалом доводов и аргументов в пользу самоубийства, вынуждена была признать, что намерение Белаква являлось не случайным порывом человека, не умеющего взвешивать свои поступки и действующего под влиянием момента, а замыслом отчаявшегося человека, все обдумавшего и устремленного к четко осознанной и даже благородной цели, и признав это, она перешла в состояние почти радостное. Руби, тоже чувствуя себя конченым человеком, воспринимала теперь намерение Белаквы как возможность красиво уйти, хлопнув дверью. И поэтому было достигнуто согласие по поводу того, как это лучше всего сделать, после чего были предприняты все необходимые меры, установлена дата — весною того же года — и выбрано место; свершение задуманного в Венеции в октябре было отвергнуто как трудноосуществимое. И вот роковой день пришел — Руби, сидя в позе Философа, Погруженного в Тяжкие Раздумья, настраивала себя на нужный лад, а Белаква в это же самое время жал на педаль газа шикарного спортивного автомобиля, взятого напрокат с почасовой, невероятно огромной оплатой, и мчался в Айриштаун.
И вел он машину так отчаянно, что вслед ему неслись возмущенные восклицания, порицания, проклятия и крепкие выражения остальных участников дорожного движения; Белакве, у которого не имелось ни водительских прав, ни особых навыков вождения, даже в голову не приходило, что при такой езде он отнюдь не застрахован от происшествий, которые могут вовлечь совершенно посторонних людей. Пешеходы и велосипедисты, принадлежавшие к классам выше нижних, не ругались, а просто останавливались и осуждающе смотрели вслед. "Ох уже эти Джаггернаутовы[128] колесницы! — должно быть, восклицали некоторые из них,— вот уж новая напасть!" "Да, да, эти спортивные машины давят людей, что тараканов!" — возмущались другие. Те Стражи Порядка, мимо которых пронесся Белаква в нескольких точках города и окраин, записали номер его машины. На улице Пиерс Белаква снес одно колесо у древнего извозчичьего экипажа так же лихо, как Апостол Петр ухо Малху после Моления о Чаше[129], но даже не остановился. На другой какой-то улице дети, одни игравшие в свои игры, а другие гонявшие мяч, разлетелись в разные стороны, как опавшие листья на ветру. Но когда Белаква подъехал к ужасному горбу Моста Виктория, он, напуганный собственным безрассудством и устрашенный крутизной подъема, остановил машину и, вылезя из нее, воззвал к какому-то милосердному прохожему, с помощью которого перекатил машину через мост, толкая ее сзади. Остальной путь он ехал не спеша и осторожно и безо всяких приключений прибыл в назначенное послеполуденное время к дому своей соучастницы.
Госпожа О'Крутых широко распахнула дверь. Она очень тепло поприветствовала Белакву, внимательно всматриваясь в его бледное лицо, в него всего, предававшегося, по слухам, разгулу и распутству.
— Рууу-бии! — пропела она призывно тоном кукующей кукушки.— Рууу-бии! Рууу-биии!
А поменяет ли она когда-нибудь свой тон, вот в чем вопрос.
Руби, раскачиваясь и размахивая руками, скатилась вниз по лестнице; на нижней губе, в которую, как они ни старалась убедить их не делать этого, постоянно кусали пчелы, явственно виднелись следы ее собственных зубов.
— Надевай шляпку, накинь шаль, и поедем,— бесцеремонно приказал Белаква.
Госпожа О'Крутых в ужасе отшатнулась — она впервые в жизни слышала, чтобы кто-либо разговаривал с Руби таким тоном. А Руби спокойно накинула пальтишко, смиренная как овечка, и по ее виду совсем не было заметно, что такое обращение как-то ее покоробило. Госпоже О'Крутых тут же стало ясно, что ее никуда приглашать не будут.
— Разрешите предложить вам чай и что-нибудь еще подкрепиться,— обратилась она к Белакве ледяным тоном.— А потом поедете.
Она просто не могла обойтись без того, чтобы не похлопотать...
"В жизни своей не слыхала более нелепого предложения,— подумала Руби.— Подумать только: подкрепитесь, а потом поедете! Вот когда — или точнее если — они вернутся, тогда им действительно понадобится подкрепиться".
— Мама, ничего не надо. Ты что не видишь, мы очень спешим,— попыталась смягчить Руби впечатление от Белаквова тона.
Белаква монотонно пробубнил, что он плотно пообедал в ресторане "Бейли". Но соврал он очень неубедительно.
— А разрешите полюбопытствовать, куда это вы так спешите? — спросила госпожа О'Крутых.
— Ну, куда-то,— воскликнула Руби.— Просто спешим, и все.
"В каком она, однако, странном настроении,— подумала госпожа О'Крутых.— Но до калитки проводить свою дочь ей никто не может запретить!"
— Интересно, а где вы взяли такую машину?
Если бы вы видели ту машину, то ничуть не удивились бы этому вопросу.
Белаква небрежно бросил название компании, в которой он взял эту машину напрокат.
— В самом деле? — для вежливости удивилась госпожа О'Крутых.
А господин О'Крутых в это время украдкой подобрался к окну и осторожно стал подглядывать в щель между занавесками. Всю жизнь он работал, не покладая рук, и все для семьи, а для себя что? Позволил себе лишь простенький велосипед! На его синюшном лице появилось горькое выражение.
Белакве после многих неудачных попыток, нанесших немалый урон сцеплению машины, наконец удалось включиться в какую-то скорость — в какую именно, он не смог бы сказать наверняка,— и они отъехали с шиком, как в голливудском фильме. Госпожа О'Крутых прощально махала вслед рукой, но с таким же успехом она могла махать Лоту[130]. Неужто единственным ответом на ее напутственный жест был дымок из выхлопной трубы их машины? В ее ушах еще звучали какие-то странно насмешливые прощальные слова: "Мы вернемся, когда вернемся". Поднимаясь в доме вверх по лестнице, она повстречалась со спускавшимся по той же лестнице мужем. Они посторонились, пропуская друг друга, и продолжили движение каждый в своем направлении.
— Знаешь, в том молодом человеке есть чего-то такое, что мне очень не понравилось,— быстро проговорила госпожа О'Крутых в спину удаляющемуся мужу.
— Самонадеянный молокосос,— гаркнул вслед жене господин О'Крутых.
Расстояние между ними все увеличивалось.
— Руби вела себя очень странно,— крикнула вниз по лестнице госпожа О'Крутых
— Шлюха! — рявкнул господин О'Крутых, направляя звук вверх по лестнице.
Хоть он мог позволить себе купить всего лишь простенький велосипед, он тем не менее был человеком немногословным. "В этом вонючем мире,— думал он, направляясь к заветной бутылке,— есть кое-чего получше, да-да кое-чего получше, чем всякие там Синие Бороды".
А молокосос и шлюха катили в машине, храня гробовое молчание. Они ехали и не обменялись ни одним словом, пока не приехали к подножию какого-то высокого холма. Руби молча наблюдала за тем, как Белаква извлекает из багажника большую сумку, и вот тогда-то она решила, что пришло время нарушить молчание, которое и так слишком затянулось и стало просто неловким.
— Чем беременна,— спросила она,— твоя сумка?
— Сократом,— ответил Белаква,— его старым плащом и цикутой[131].
— Ладно, шуточки в сторону, что там у тебя в сумке?
Белаква стал перечислять, загибая пальцы:
— Револьвер, патроны, веронал, бутылка, стаканы и пояснительная записка.
Руби не смогла сдержать нервной дрожи:
— Какая еще записка? Ради Бога, скажи мне, что за записка?
— Ну, в которой говорится, что мы убежали,— пояснил Белаква, и, как она ни молила его, он не захотел добавить ни единого слова к этому непонятному пояснению. Написать и оставить записку решил он сам, и он гордился тем, что такая идея пришла ему в голову. Когда придет нужный момент, ей придется подписаться под ней тоже, хочет она того или нет. А пока он будет хранить содержание записки в тайне от Руби — пусть это будет для нее маленьким сюрпризиком.
Бекасы, куропатки, тетерева и Бог весть еще какие птички выскакивали прямо из-под ног и взлетали над вереском быстролетными дымками, а число зайцев, спасающихся прыжками при приближении Белаквы и Руби, делало честь местному леснику, охраняющему дичь от браконьеров. Если, конечно, таковой имелся. Белаква и Руби все шли и шли сквозь вереск и кусты черники. Руби начала потеть. И тут им путь преградил высокий забор из проволочной сетки, опоясывающий холм.
— А зачем тут кругом понатыканы эти пучки? — спросила, тяжело отдуваясь Руби.
И действительно, в обе стороны от них, насколько хватал глаз, виднелись понатыканные в ячейки проволочной сетки фасции