День, а вместе с ним и свет начали умирать, и времени терять уже больше нельзя было.
— Ты хочешь быть застреленной или отравленной? — пьяным голосом спросил Белаква.— Если первое, то в какое место ты предпочитаешь:
в сердце? В висок? Ну, а если второе,— и Белаква сунул Руби свою сумку,— давай, действуй сама.
Руби вернула сумку Белакве.
— Заряжай,— отдала Руби распоряжение.
— Chevaliers d'industrie[137],— сообщил Белаква, вставляя в барабан патрон,— почти всегда в подобных случаях стреляются в голову. Вот и Крюгер подтвердил это правило.
— Так что, мы умрем не в один и тот же момент, а? — заплетающимся языком спросила Руби,— Или как?
— Увы,— вздохнул Белаква,— не получится сразу вдвоем. Но — и Белаква сделал широкий жест, держа револьвер в руке,— пройдет всего каких-то пару минут, и все. Что такое пару минут перед лицом вечности? Даже яйцо всмятку как следует не сваришь.
— И все же,— не унималась Руби,— было бы вроде как неплохо уйти сразу, одновременно вдвоем.
— Проблема того, кто первее, существует всегда,— провещал Белаква словно бы с амвона,— Например, она возникала и между папой Римским и Наполеоном[138].
— Папа этот — лужа блевотины, вот что я тебе скажу,— процитировала Руби,— он выхолостил ей душу...
— Подожди, может быть, ты не знаешь эту историю во всех деталях,— запротестовал Белаква, не сказав, однако, ничего по поводу непочтительного и к тому же совершенно неуместного замечания о папе.
— Не знаю,— подтвердила Руби,— и знать не желаю.
— Ну, в таком случае могу тебе сказать,— начал пояснять Белаква,— не вдаваясь в детали, что они решили проблему, так сказать, пространственным образом.
— Пространственным? Это как? А мы так не можем?
Кажется, где-то наблюдается утечка газа.
— Ну, мы,— бормотал Белаква,— вроде как близнецы...
— В смысле того, что сбились, так сказать, с пути, да? — презрительно ухмыльнулась Руби.
— В смысле того, что мы рабы песочных часов, мы подчиняемся диктату времени. Мы как в темнице, нам же некуда бежать, взявшись за руки.
— Можно подумать, что бежать можно только в одном направлении! — возмутилась Руби.
— Мы томимся в одной и той же темнице,— настаивал Белаква,— вот в чем наше главное затруднение.
— Ну, ладно, я все равно не понимаю, к чему ты клонишь, ну и к тому же дам всегда пропускают вперед.
— Да, да, пожалуйста, я тебя пропускаю вперед,— галантно заявил Белаква.— И между прочим, я стреляю лучше тебя.
Однако Руби, вместо того чтобы подставить грудь или голову, чтобы ей поразили сердце или вышибли мозги, налила себе еще виски. А Белаква пришел в ярость.
— Разве мы, трах-тарарах,— возопил он,— не договорились обо всем? Мы же все обсудили несколько недель назад! Так или нет?
— Да, какое-то там соглашение,— пьяно хихикая, сказала Руби,— действительно было достигнуто.
— Ну, если так, то к чему все эти дурацкие разговорчики?
А Руби пила свой виски.
— Эй, подожди, оставь хоть немножко! — прорычал Белаква.— Мне самому, когда тебя уже не станет, виски очень понадобится!
Белакву охватило то неподдающееся описанию сложное чувство, в котором объединяются раздражение, гнев, разочарование с одной стороны и огромное облегчение с другой; подобное чувство возникает у человека, которому предстоит сложная операция, но который узнает, что хирург отсутствует и неизвестно когда вернется. То была вспышка ценестезии[139], позволяющая все ощущать значительно острее. Белакве вдруг стало жарко. Эта сучка идет на попятную! Не хочет исполнять обещанное!
Хотя обычно виски ввергал Руби в звездномечтательное настроение, однако теперь он не произвел такого воздействия, что, вообще-то говоря, совсем неудивительно, если учитывать то, по какому поводу этот виски распивали. И тут, к ее величайшему изумлению, револьвер выстрелил, к счастью, не нанеся никому вреда, и пуля, пролетев положенное расстояние, упала in terram[140], никто не знает где именно. Но Руби целую минуту казалось, что она смертельно ранена. За хлопком выстрела последовало ужасное, потрясенное молчание, внутри которого встретились их взгляды.
— На курок нажал Перст Бога,— наконец прошептал Белаква.
Кто даст оценку поведению Белаквы в тот страшный момент? Следует ли его осудить и признать такое поведение совершенно отвратительным и вызывающим лишь презрение? А может быть, существует вероятность того, что он просто хотел таким нелепым образом помочь молодой женщине выйти из крайне неловкого положения, в котором она оказалась? Было ли то проявлением такта, трусости или вдруг вспыхнувшей похоти? А может быть, простая случайность? Или Бог весть еще что? Однако мы излагаем здесь лишь факты и не берем на себя смелость дать им окончательную оценку или выявить их глубинное значение.
— Digitus Dei[141],— пробормотал Белаква,— на это раз вмешался...
Эти слова выдают его с головой. Вам так не кажется?
После того как прошел первый шок и неистовство молчания улеглось, в груди наших фелонов[142] вспыхнул пожар жизненной энергии, взыграла их кровь, и они бросились друг на друга в неизбежном в такой момент плотском порыве. Со всем почтением к нашим героям, которым мы располагаем, мы упоминаем об этом вполголоса и на цыпочках отходим от того места, где они лежат в высоком вереске.
Вполне возможно, что Белаква в течение многих лет — и после смерти Руби и после того, как он сделался постаревшим оптимистом,— мог бы по праву хвалиться тем, что по крайней мере в тот раз — чего не было ни до того, ни после — он достиг того, к чему и стремился, car[143], если говорить словами того, кто имеет полное право благодаря своему гению высказаться по сходному поводу, I'Amour et la Mort — цезура[144] — n'est qu'une mesme chose[145].
Как бы то ни было, да будет ночь для них полна сладкой музыки.
ПРОГУЛКА
Одним знаменательным, прекрасным весенним вечером Белаква остановился посреди Пастбища Гэллопс, принадлежавшего когда-то покойному Босс Крокеру. На этом пастбище в прежние времена обычно паслись лошади, которых теперь нигде не было видно. Не было и Притти Полли, этой красивой и добросердечной кобылы, которую похоронили где-то поблизости. А остановился Белаква не столько для того, чтобы передохнуть, сколько для того, чтобы дать возможность красоте окружающего пейзажа наполнить все его существо. Бродить по тем местам, по ярко-зеленой муравушке, укрывающей все вокруг, в хорошую погоду было почти столь же приятно, как и ходить по скаковым кругам ипподрома в Шантийи[146] и поглядывать на Замок.
Белаква стоял, опираясь на палку, и сожалел о тех добрых старых временах, когда здесь, между Леопардстауном, расположенным там, внизу, у подножия холмов, и теми местами, которые прозывались Две Скалы и Три Скалы, находившимися дальше к югу, паслись лошади, ибо они придавали пейзажу нечто такое особенное, чего не могли придать ему овцы и ягнята, во множестве бродившие вокруг. Казалось, каждую минуту в мир приходят все новые ягнята, трава была забрызгана алыми пятнами — следами, остающимися после их рождения; пели жаворонки; живые изгороди одевались новой листвой; солнышко, хотя уже и двигавшееся к закату, все еще ярко светило, небо было цвета плаща Марии[147], маргаритки расположились на своих местах, где им и положено, все, в общем, было в порядке. Не хватало лишь кукушки. Стоял один из таких Весенних Вечеров, когда представляется весьма сложным, предаваясь размышлениям, не думать о Боге.
Белаква всем тем своим весом, который не распределялся на ноги, опирался на палку и обозревал окрестности в некоторой степени невидящим, но влюбленным взглядом, а его собака Керри-Голубка сидела рядом на изумрудной траве. Собака была уже старой и вряд ли пригодной для охоты. У нее еще хватило бы сил, чтобы загнать кошку на дерево, но на большее она не смогла бы сподвигнуться. И она спокойно сидела рядом с Белаквой, прекрасно зная, что в тех местах не было никаких кошек, и вполне равнодушно относясь к тому, что будет происходить дальше. Хотя, надо признать, блеяние ягнят ее несколько будоражило.
"Боже,— думал Белаква,— наверное, я уже прожил свои лучшие времена, уже качусь вниз, раз стал предпочитать эту пору года Осени..."
Мысль сия, высветившая с полной ясностью рубеж жизни, достигнутый Белаквой, поразила его, но не до такой степени, что он не был бы в состоянии двинуться с того места, где стоял. Да, он уже оставил позади наихудшее из наилучшего, что дается человеку в жизни, но ничего особо ужасного в этом нет, скорее даже наоборот. Можно надеяться, что по прошествии некоторого времени он, пройдя следующий жизненный этап, будет ковылять, по-старчески едва переставляя ноги, по своему саду камней, устроенному на японский манер, со слезами счастья на глазах. Доказательством — если, конечно, нужны какие-то доказательства — того, что мысль об ушедшей молодости с ее глупостями отнюдь не огорчила Белакву, пригвоздив его к месту, а подняла настроение чуть ли не до восторженности, может служить то обстоятельство, что он, освободив палку от той части своего веса, которую он на нее возложил, преспокойно двинулся дальше. А вот мысль о старческой беспомощности, немощности и покинутости действительно обычно ввергала его в крайне мрачное настроение — когда она его посещала, он чувствовал себя кораблем, вышвырнутым бурей на берег, лишенным какой бы то ни было возможности даже шевельнуться. Белаквова сучка плелась за ним; ей было жарко и скучно.