Вечером, спустя много времени после ее ухода, он ворочался и крутился в постели, не будучи в состоянии уснуть. Заснул он только под утро под молитвенное бормотание и воркование витютеней[187], после того как ему в голову пришла спасительная мысль, подобно Богу, являющемуся душе, страждущей в аду, что ведь он всегда может сломать какое-нибудь там колесико внутри этого часового монстра, засунуть внутрь гвоздик, повернуть циферблатом с черепным оскалом к стене. Да мало ли что еще можно придумать. Спал Белаква спокойно.
А в это время Кэппер Квин летал повсюду, делая все то, что было в интересах Белаквы, поручившего ему предсвадебные хлопоты. Понимая, что ему много не достает для успешного исполнения поручений, которые были так далеки от занятий, вовлекающих всю личность и направленных на самовыражение, Квин привлек, пообещав скромное вознаграждение, для помощи в осуществлении некоторых из возложенных на него дел некоего Спраула, недавно потерявшего работу маклера одной из фирм в Сити, который обладал обаятельными манерами и хорошо знал магазины и торговые центры к северу от реки, что являлось в глазах Квина бесценным качеством. И вот в ту судьбоносную субботу рано поутру они встретились и отправились покупать букеты — большой для невесты и семь поменьше для ее подружек.
— А госпоже ббоггс не нужно ли? — вопросил Квин.
— Не нужно ли что? — не понял Спраул.
— Ну, я подумал, не нужно ли и ей купить какой-нибудь цветочек,— пояснил Квин.
— Это было бы, если употребить биологический термин, суперфетацией[188],— отрезал Спраул и уверенным шагом направился в цветочный магазин, располагавшийся совсем рядом с улицей Мэри. Квин семенил рядышком. Владелица магазина испытала двойную радость — во-первых, появился такой покупатель, как Спраул, а во-вторых, она только что обнаружила у одного из множества цветков львиного зева пятую тычинку, пусть и в зачаточном состоянии.
— Ах, господин Спраул! Как я рада вас видеть! — воскликнула она.— Представьте себе, сударь, я вот обнаружила...
— Доброе утро,— отрывисто бросил Спраул.— Одну очень большую орхидею, пожалуйста, и семь гвоздик, наилучших из всего того, что у вас есть.
Кэппер Квин, хотя и абсолютно не умевший настаивать на своем при совершении какой-либо покупки, обладал тем не менее чувством, позволяющим предвидеть, что наилучшим образом приличествует той или иной ситуации, причем в такой развитой степени, что смог ясно выразить то, что это чувство ему продиктовало.
— От имени моего клиента,— заявил он с несколько излишней напыщенностью,— я вынужден настаивать на приобретении двух орхидей.
— Бога ради, сколько хотите, столько и закажем! — успокоил Квина Спраул.— Три? Десяток?
— Нет, нет,— быстренько проговорил Квин,— двух будет вполне достаточно.
— Итак, две большие орхидеи и семь белых гвоздик, наилучших из всех, что у вас имеются.
И словно по мановению волшебной палочки в руке владелицы цветочной лавки появилось девять цветков.
— Прекрасно,— проговорил Спраул, оценивающе осматривая цветы.— Это следует отправить по нескольким адресам.— И он быстро написал на листике бумаге адреса, фамилии и указал, кому какие цветы следует доставить. Закончив писать, он удовлетворенно сказал: — Так, первая часть дела сделана.
Объявление общей стоимости покупки вызвало крайнее изумление Спраула. И он воззвал к Квипу:
— Господин Квин, скажите, мне это снится или все это происходит наяву? А может быть, я просто ослышался?
Цветочница заверила Спраула, что опа не только тщательно выверяет свои счета, не набавляя ни пенни, но и к тому же ей ведь тоже надо как-то жить. Спраул не увидел связи между двумя частями этого заявления. Он даже демонстративно ущипнул себя за щеку, чтобы, так сказать, проснуться и убедиться, что он находится не в самом дорогом цветочном магазине на улице Нассау, а в маленькой цветочной лавке.
— Мадам,— сказал Спраул,— мы с вами не на улице Нассау, в том шикарном цветочном магазине.
Этот выпад настолько ослабил оборону его противницы, что она даже не сопротивлялась, когда он вложил ей монету в руку.
— Вот берите,— проговорил Спраул тоном священника, совершающего обряд причастия,— а не хотите, как хотите.
На ощупь определив, что монета вполне солидного достоинства, цветочница вспомнила о наступивших тяжелых временах, о том, что надо ведь как-то жить, и все это вместе решило дело в пользу Спраула. После чего обе сражавшиеся стороны с большой теплотой пожали друг другу руки. И впрямь, откуда могли бы взяться неприязненные чувства по отношению друг к другу, если каждая сторона считала, что одержала победу?
Спраул, по завершении всех дел, которые на него возложили, получил свое вознаграждение в Овальном Баре. Он настаивал на том — и ничто не могло бы его заставить отступиться,— чтобы Квин выпил за здоровье Белаквы, нанявшего его. Спраул считал, что самым подходящим для этого напитком был бы джин с мятным тоником.
— Повезло собаке,— вздохнул Спраул. Сам он прошел через всю Великую войну[189], не получив ни единой царапины.
Гиперестезия, или, иначе говоря, повышенная чувствительность Квина, которого, как мы помним, за почти полное отсутствие на нем волосяного покрова прозвали "Волосатиком", была столь велика, что простое нахождение в питейном заведении, даже без приобщения к тем вольным радостям, которые там можно было получить, уже само по себе веселило и даже пьянило его. И вот теперь, находясь в таком возбужденном состоянии, Волосатик с восхитительной бессвязностью принялся распространяться по поводу глубокого противоречия, заложенного в самой возможности превращения Белаквы в счастливого человека, и по поводу дерзостного желания увидеть его опустившимся до такого аномального для него состояния.
— Блуд и разврат! — гудел он голосом ветхозаветного пророка.— Блуд и разврат перед лицом Шекины[190]!
Это жизненное наблюдение сопровождалось и облагораживалось спазмом такой страшной гнусности, что бывший маклер Спраул, можно сказать, проявил милосердие и сострадание и незаметно заменил все еще полный стакан Квина своим, уже пустым.
Выйдя на ярко освещенную улицу, Спраул оказался охваченным сладко-горестной печалью: сладкой от того, что пришло время расставаться, а горькой от осознания того, что в его услугах уже больше не нуждаются.
— Прощайте, прощайте,— горестно пропел он, резким движением выставляя для рукопожатия свою гадкую руку,— да пребудет с вами удача на вашем многотрудном пути.
Однако Квин, находясь во власти своей гиперестезии, пребывал под столь сильным влиянием паров и самой атмосферы того питейного заведения, из которого они только что вышли, что не был в состоянии не то что ответить что-нибудь вразумительное, но даже не смог пожать протянутую ему руку. Он шагнул в поток движущихся по тротуару прохожих, словно бы ступил на эскалатор метро, и поток его тут же унес. Спраул воздел очи свои, полные печали, горе и узрел там весь прошедший день, счастливые часы которого уж не счесть, в виде Красивой и Крепкой Девицы, возлежащей среди облаков и явно, судя по всем внешним признакам, состоявшей в Организации Образцовых Девушек, Указывающих Путь. Девица поманила Спраула пальцем, словно приглашала его сыграть на рояле во время экзамена на получение соответствующего диплома в Лайнстерской Школе Музыки. Сделав над собой мягкое усилие, закрывающее для него это сладостное видение, и чувствуя себя так, словно воспаленный мозг жаждал прикосновения губки, смоченной в уксусе, он двинулся вперед, в поисках этого эфемерного облегчения.
И кого, как не Уолтера Драффина встретил Квин на самом гребне Металлического Моста. Драффин после своих каких-то женственных обливаний выглядел очень свежо и чисто, словно только что наточенный тесак. Маленького роста, он был одет и в маленький полосатый костюмчик с фалдами. Солнце заливало его невыразительную макушку еще яркими лучами — Драффин нес свой цилиндр в руке, верхней частью опущенным книзу. Квин и Драффин, увидев друг друга, сошлись и остановились. Они хоть и не состояли в друзьях, знали тем не менее друг друга достаточно хорошо, чтобы переброситься несколькими словами.
— Вот тут и пребываю,— сказало это маленькое создание, называемое Драффином, с таким вздохом, что Квин стал нервно оглядываться, ища взором тюрьмы и дворцы,— и наблюдаю за тем, как течет Лиффи[191].
— Кошки с голубыми глазами всегда глухи,— сообщил вычитанное где-то Кэппер, казавшийся колоссальным рядом с миниатюрным Драффином, и сделал это по той единственной причине, что фраза эта застряла у него в мозгу и он решился воспользоваться представившейся возможностью вывалить ее на кого-нибудь.
Уолтер улыбнулся очень довольной улыбкой и поднял маленькое личико к солнцу, как дитя, подставляющее свое личико для поцелуя.
— Роющий норы тукутуку[192],— сообщил в ответ Драффии,— слеп, а вот крот никогда не бывает трезвым.
Крот никогда не бывает трезвым. Какое глубокое наблюдение, и как отлично сказано. Квин, попытавшийся сказать в ответ что-нибудь столь же замечательное, повесил голову, осознав, что это у него не получается, но встретил свой проигрыш достойно, утешаясь тем, что Уолтер примет на свой счет это свершение. Бедняга Волосатик, он столько всего понимал, и осознавал, и ощущал, но он не мог передать этого никому другому по причине отсутствия навыков писательства и должного набора писчих материалов.
— Невыразимое,— воскликнул Уолтер,— более, чем что-либо другое, не терпит анжамбемана[193]!
Теперь он упрочился в своем изначальном предположении, что Квин, очевидно, не имеет четкого представления о том, что говорит. И это вполне заслуживало быть записанным в записную книжку, но вынималась эта книжка не сразу, а по истечении некоторого времени, ибо Уолтер рассматривал ее лишь как свалку того, по поводу чего ему не удавалось высказаться каким-либо другим способом и тем самым облегчить душу.