— Ну что ж,— сказал он,— отправляйтесь дальше заниматься делами вашего счастливого клиента, я пойду покупать себе бутоньерку[194].
Услышав такое заявление, воспоследовавшее сразу за кротом и анжамбеманом, Квин почувствовал, что мозги у него вскипают от умственного напряжения, а с его губ сорвалось, как большой пузырь, лишь слово "розу?".
— Красную как кровь, только что пришедшую в этот мир,— возвестил Уолтер,— обреченную на ароматическую боль. Вы это хотели сказать?
Квин, внезапно охваченный ощущением того, что он понапрасну тратит время, оплаченное человеком, на свадьбе которого ему предстояло выполнять обязанности шафера, и бессмысленно растрачивает свою собственную энергию, болтая с кем-то, кто напоминает игрушечного резинового Сталина, бесцеремонно и крайне неучтиво развернулся и, даже не попрощавшись, ушел, оставив Уолтера наслаждаться в одиночестве созерцанием величественной архитектуры, выставив на солнышко, так сказать, для просушки свой чуб. Какой-то прохожий шутник бросил монетку в цилиндр, который Уолтер, устремив взгляд вдаль, все еще держал в руке, но монетка упала на дно цилиндра, снабженного мягкой и толстой подкладкой, без малейшего звука, так что шутка оказалась незамеченной.
На улице Парламентской Квину повстречалась похоронная процессия, но он не снял шляпу. Многие из тех, кто составляли похоронную процессию, заметили эту непочтительность, проявленную Волосатиком, но, негодуя в душе, они, конечно же, не позволили себе в тот момент как-либо высказываться. Некоторое утешение они находили в тех знаках соболезнования и почтения горю, которые молча выказывали остальные прохожие. Пусть это послужит уроком всем тем молодым людям, которые несколько обделены чувством сострадания и скорби — при виде похоронной процессии следует снимать головные уборы не столько из почтения к усопшему, сколько из проявления чувства соболезнования, выражаемого по отношению к живым, но охваченным скорбью утраты родственникам и друзьям покойного. Скоро, ох как скоро, в один прекрасный день Квин, сидя в окружении родных и близких совсем другого покойника, в экипаже, следующим сразу за катафалком, увидит, как у дороги человек, ковырявший землю киркой, откладывает ее в сторону и замирает, а какой-то разнаряженный франт вынимает из карманов руки, и в жестах этих — в откладывании кирки и в вынимании рук из карманов — больше почтительности и утешения, чем в тысяче лилий, брошенных безо всякого проявлении чувств на гроб. Возьмите, к примеру, Белакву, который после перехода Люси в мир иной на постоянное место жительства, выходя на улицу, всегда носил шляпу, дабы при встрече с похоронным кортежем было что снять с головы.
Шафер получил — среди прочих — задание забрать на улице Кротовой автомобиль "морган", скоростной, но очень шумный, который был одолжен на самый важный свадебный период одним из друзей ббоггсов. Стоит ли упоминать о том, что какой-то безмозглый дурак поставил эту машину так близко к тому концу улицы, который обычно заставлен всякими шикарными и художественного вида машинами, что незадачливый Квин, добиравшийся туда с западной стороны дальней дорогой, спешивший по тротуарам по теневой южной стороне и полагавший, что время терять уже больше нельзя, бегал от машины к машине, выискивая ту, которая, как ему было сказано, имела одно заднее колесо, расположенное по центру. Когда он уже совсем было отчаялся обнаружить искомое по указанной ему примете, он наконец набрел на нее, испытав при этом невыразимое облегчение, почти в самом конце длинного ряда других автомобилей. Радость обнаружения "моргана" была несколько подпорчена одновременным обнаружением группы мальчишек и праздношатающихся, которые рассматривали "моргана" и обсуждали несколько странный вид этого автомобиля и скрытые в нем скоростные возможности. Квин не потерял, однако, головы и, протиснувшись сквозь кольцо любопытствующих, сам стал тщательно осматривать машину — как ему было строго-настрого предписано сделать — в поисках каких-либо посторонних предметов или знаков, которые могли быть прицеплены где-нибудь на кузове машины с целью обозначения — несомненно с наилучшими намерениями — ее свадебного предназначения, а также возможных надписей непотребного содержания или еще чего-нибудь неприличного. Удостоверившись в отсутствии чего бы то ни было такого, Квин погрузил свое громоздкое тело на борт легенькой машины, которая стала раскачиваться, как утлое суденышко на волнах, отчего экспертные оценки любопытствующей толпы сменились насмешливыми замечаниями и даже откровенным смехом, хотя, поспешим добавить, во всеобщем веселье не принимал участия человек, поставленный наблюдать за припаркованными машинами — он выглядел очень серьезным и внимательным. Квин, сидя на водительском месте, охваченный паникой, лихорадочно размышлял, что же ему делать дальше, и обильно краснея, в полной растерянности взирал на руль, рычаги и педали. Он в общих чертах был знаком с основными принципами включения двигателя и вождения машины, и теперь, комбинируя эти принципы в своем воображении в разных наборах, он безуспешно пытался отыскать ту комбинацию необходимых действий, которая, как можно было надеяться, могла бы привести к желаемому результату. Мальчишки проявили страшное желание подсобить и подтолкнуть машину сзади; праздношатающиеся предложили привязать к машине трос и таким образом отбуксировать ее в нужное место, а парковочный надзиратель давал советы и предупреждал об опасности нанесения ущерба "кальбуратору" и излишнего "форсирования двыгателя", который, в какой-то момент подло, без предупреждения, завелся. Сзади что-то стрельнуло, машина резко дернулась, сломав при этом услужливому служащему руку. Квин, решив, что у него времени в обрез, ожесточил свое сердце, доведя его до безжалостной непоколебимости Uebermensch'a[195], нажал еще какие-то педали, мотор взревел, и после пароксизма прыжков и рывков[196] Квин, к своему большому удивлению, обнаружил, что он срезает угол улицы Килдар, проносится прямо перед носом автобуса, который успел, к счастью, лишь содрать номерной знак с хвостовой части "моргана", чем явил не только чистый случай поэтического возмездия и утверждения справедливости, но и обеспечил пострадавшего служащего вещественным доказательством и возможностью найти обидчика и вытребовать компенсацию за нанесение телесного повреждения.
Напомним, что все эти небольшие происшествия и неприятности происходят в Дублине, залитом ярким солнечным светом.
Белаква провел прекрасную ночь, как это случалось с ним всегда, когда он снисходил до того, чтобы приписать ясно обозначенную ценность содержанию своих мыслей — не важно, были они радостные или печальные,— и не проснулся даже тогда, когда Квин с грохотом остановил машину под Белаквовым окном ровно в полдень. Жестокие часы уже отбивали полуденный час, а Белаква по-прежнему пребывал в оцепенении. Можно было бы предположить, что в эту спячку его ввергло большое количество алкоголя, выпитого предыдущим вечером в тайне ото всех, однако такое предположение имело бы под собой мало оснований, ибо не счесть, сколько раз бывало так, что он уже и на ногах держаться не мог, а сон все не шел, а часто и в трезвом виде Белаква никак не мог настроиться на сон, и ворочался, и крутился в постели, и какую бы позу он ни принимал, все никак не мог улечься так, чтоб где-нибудь в теле что-нибудь да не ныло.
Но вот наконец Белаква разодрал веки, глянул красными глазами на Волосатика, воздвигся, принял ванну, побрился, приоделся, и все это в полном молчании и без какой либо помощи со стороны. А вот упакованную сумку Белаква и Квин укладывали в "морган" вдвоем, словно опускали ведро в колодец. Вернувшись к себе в комнату, Белаква разместился перед трюмо и стал разглядывать свое отражение в зеркале.
— А знаешь ли, Кэппер,— задумчиво произнес Белаква, и голос его после столь продолжительного молчания резанул слух,— возлюбленных разделяет совсем малое...
— Да уж, не горная цепь,— согласился Квин.
— Да, и не городские стены,— продолжил Белаква.
Квин, которому почудилось сожаление, прозвучавшее в голосе Белаквы, сделал неуклюжую попытку его утешить — он просто не мог этого не сделать,— но попытка была отвергнута.
— Ты мне лучше скажи, как там у меня сзади, все нормально? — спросил Белаква, все еще смотрясь в зеркало.
— Ну, ты же сам прекрасно знаешь, что и как там у тебя сзади,— сказал Квин, проявляя, и притом с необычной для него ясностью, независимость своих мнений, равно как и неприятие каких бы то ни было задних видов,— ты гибнешь от того, что тебя слишком много.
Белаква указательным пальцем раздвинул губы и пробормотал:
— Ах, если бы то, что я люблю, встречалось лишь в Австралии...
Квин, обычно готовый поддержать беседу, на сей раз стушевался и этот поворот в беседе никак не продолжил.
— А я вот неустанно ищу,— продолжил Белаква излагать то, что могло почти показаться его ходом мысли,— то, чего никак не нахожу, нигде этого не вижу, где бы не смотрел.
— Vobiscum[197],— прошептал Квин.— Я угадал?
На солнце набежала туча, в комнате потемнело, свет схлынул с зеркала, и Белаква, чьи глаза увлажнились, отвернулся от своего отражения, потерявшего отчетливые очертания.
— Помни,— сказал Белаква,— ко мне в моем теперешнем состоянии, когда я, бывший, исчез, а новый еще не родился, приложимо сказанное:
Dum vivit aut bibit aut minxit[198]. Возьми себе это на заметку.
Квакерово отродье!
Уже в машине Белакве пришло в голову, что цветочек в петлице совсем не помешает, а его отсутствие наверняка будет воспринято пусть и не как ложка, но уж точно как наперсток дштя в бочке меда. Поэтому Белаква попросил Квина остановиться у цветочного магазина, нырнул туда и вскоре появился уже с фиолетовой кисточкой вероники, воткнутой в петлицу, да не в том лацкане, что нужно. Квин уставился на Белакву в некотором изумлении. И поразило его не нарушение правил этикета, а то, что, как он только сейчас заметил, Белаква собирался венчаться в перелицованном костюме.