Следующей остановкой была гостиница, это средоточие всякой заразы. Квин переоделся и стал еще больше похож на шелудивого царя зверей. Белаква пообедал луковым пирогом, который запивал пивом, что, как посчитали бы многие, вряд ли являлось обедом, подобающим человеку, который собирался жениться да еще во второй раз. Однако...
У церкви Святой Тамары, имевшей почти до неприличия много всяких остроконечностей, на паперти плотной стайкой стояли подружки невесты, облаченные в плотно, как перчатки, прилегающие легкие одежды и щеголявшие ужасной волоокостью. К ним присоединились: госпожа ббоггс, приколовшая кисею и букетик невыразительных цветочков, больше похожих на семена, и Уолтер, выглядевший очень неуверенным в себе и одновременно экзальтированным. Морганта и Моргютта, по поводу которых когда-то крайне ядовито высказалась Уна, не под ручку, а одна за другой вышли вперед. Все, пожалуй, кроме Уолтера, оказались прямо-таки ошеломлены мощным луковым запахом, исходившим от жениха. Брайди ббоггс все старалась спрятать лицо в своих цветочках ("Ах, бедная, бедная Тельма!" — словно бы восклицала она), близнецы Клеггс одновременно пунцово покраснели, семейство Пьюрфой дружно отступило в тень, а Уну удержало от высказывания в самых крепких и жестких выражениях, что она по этому поводу думает, лишь крайняя ее неприязнь ко всему тому, что может называться святотатством или богохульством. А вот Альба Пердью нашла этот запах вполне освежающим. Дурно пахнущий невежа и его верный компаньон проследовали вовнутрь церкви, двинулись по направлению к алтарю и заняли, держа шляпы в руках, место, им предписанное,— один несколько впереди, а другой несколько позади.
Скамьи с южной стороны были обильно заполнены членами и приверженцами клана ббоггсов, а вот скамьи с северной стороны были пустыми за исключением двух гротескных личностей, сидевших на значительном друг от друга расстоянии: одной из этих личностей был Джимми, по прозвищу Гусак Скырм, пожилой кретин, седина которого выглядела как-то особенно нелепо, при галстуке, в пуловере, то скрежещущий зубами, то жующий невидимые бесконечные спагетти; а второй личностью была Гермиона Нойцше, нимфоманка могучего сложения, тяжело отдувающаяся под весом собственных телес и множества черных и розовато-лиловых одежд, зажатых приставленными с двух сторон костылями, временно оставшимися без работы. Несмотря на то, что она всю жизнь везде и зорко высматривала свою сексуальную половину, она так никого и не отыскала, никто не вошел в сферу ее притяжения, а теперь, когда она достигла таких размеров, что при каждом ее движении все, что было на ней, грозило разъехаться по швам, у нее уже не оставалось надежд осуществить свои, несколько особого свойства притязания. И не подозревала она, какую бурю учинила она в душе Скырма, жующего воздух, бормочущего и сидящего в некотором отдалении позади нее, как раз на нужном расстоянии, чтобы оказаться очарованным.
— Ессе[199],— прошипел, как и было договорено, Квин.
И сердечко Белаквы прыгнуло в безуспешной попытке выскочить, ударилось о стенки темницы, в которой оно было заключено. Церковь для Белаквы вдруг сделалась крестообразной клеткой, небесные сторожевые псы ворвались на клирос, процессия на паперти вот-вот должна была загоготать, трансепты сделались каменными мешками. Органист по-воровски прокрался на свое место и привел в движение все те силы, которые в нужное время должны были, как им и положено, произвести веселый музыкальный всплеск. Тельма, выглядевшая замечательно и совершенно не к месту в серо-зеленой, в шашечку, юбке с разрезом и с черно-розовыми вставками пике, широким шагом шла по проходу, опираясь на правую руку Отто Олафа, в голове которого с того самого момента, когда он вышел из дому, вертелась песенка, которая никак не хотела отвязаться:
Пей, но понемногу, мой дорогой,
Разбавляй вино чистой водой,
Не пей вообще, если не тянет,
И сила твоя во век не увянет.
Мудрый старина Отто Олаф! Через некоторое время он умрет от тромба и оставит свое гнездо во владение любовнику жены.
Во главе стайки подружек невесты треугольником любопытной конфигурации стояли Альба, госпожа ббоггс и Уолтер, и их перемещения и скорость движения находились в строгой зависимости от перемещений и скорости движения невесты, а выражение на их лицах приводилось в соответствие с таковым на лице Уны, старшей подружки, и в результате подружки невесты и иже с ними двигались быстро, а вид при этом у них был весьма мрачный. А Уна имела угрюмый вид от того, что она, заметив дигесценцию[200], крайне не вовремя образовавшуюся на вуальке ее шелковой шляпки, оказалась охвачена опасениями, что это может привести ну просто к катастрофическим последствиям и именно в тот момент, когда в соответствии с установками разворачивающейся церемонии ей, Уне, придется принимать у своей гаденькой сестрички перчатки и букет; это грызущее Уну беспокойство в сочетании с ее обычной мизантропией привело к тому, что она сделалась мрачнее самой черной тучи, а у нее соответственно угрюмое выражение позаимствовала и вся остальная бригада невестиных подружек, которые стали выглядеть крайне обозленными и пасмурными. Правда, за исключением Альбы, которую никак нельзя было бы представить с таким выражением на лице, а она, между прочим, в тот день усилием воли постоянно разгоняла разгулявшуюся боль, выбравшуюся из самой глубины ее внутренностей, где она обычно пряталась; боль эта давно сделалась неотъемлемой частью ее существования, и Альба была настолько поглощена своей борьбой с ней, с этой болью, что будь она самой невестой, а не в общем-то лишней по счету подружкой на свадьбе, то и тогда она вряд ли бы обращала внимание на происходящее вокруг нее. К тому же Уолтер постоянно находился рядом с ней и пытался развлекать ее разговорами.
Мы не посмеем утверждать, что как раз тогда Белаква пришел к ощущению того, что Бог, воплощенный, как казалось ему, в Тельме, является именно таковым, каковым Его представляют Апостольские Писания, нет, мы не пойдем так далеко. Но даже и не делая таких излишне смелых предположений, надо отметить, что Белакве казалось будто надо всей торжественной церемонией витает некое трудно определимое и трудно улавливаемое мистическое сияние, которое, скажем, Джозеф Смит[201] нашел бы весьма трогательным. Передавая кольцо, Белаква оказался охваченным странным ощущением того, что он этим простым жестом словно бы ставил себя в весьма опасное положение, и он не замедлил прочитать в уме молитву, в которой просил, чтобы фаланга пальчика его возлюбленной, на которую надевалось кольцо, поскорее бы раздалась до такой степени, что снять этот символ единения и обета хранить семейные узы сделалось бы невозможным, а это, в свою очередь, избавило бы Тельму от неприятного огорчения, в которое она наверняка была бы ввергнута, если бы ненароком прочитала надпись, выгравированную — и не уничтоженную — на внутренней стороне кольца: Mens mea Lucia lucescit luce tua.[202] Описывая душевное состояние Белаквы, пришлось бы сказать, что оно было напряженным и сложным (что само по себе никоим образом не удивительно, особенно если мы вспомним о всех тех напастях, обрушившихся на него в относительно небольшой промежуток времени: тяжелую утрату, вынудившую его в знак скорби и траура носить шляпу и в жару, и в холод; его неожиданно вспыхнувшую сладостно-горькую, несколько болезненную страсть к Тельме ббоггс; длительное пребывание в постели с редкими подъемами, приведшее его в весьма жалкое состояние; крепкое пиво с луком; а теперь еще и прибавившееся ко всему прочему ощущение окольцованности и заклейменности внешним и видимым знаком[203]) и его можно было бы сравнить с тем состоянием, в которое впадала его дражайшая бедненькая Люси, когда слушала музыку, бледная и объятая сладостными предвкушениями повтора музыкальной фразы
первой части "Непринужденной симфонии"[204]. Говорите, что хотите, а воспоминаний об усопших под спудом не удержать.
Кстати о кошках — на протяжении всей церемонии Тельма имела какой-то непроницаемый, загадочный вид, какой бывает у кошек, и ее, по всей видимости, никак не задел знаменитый виноградарский отрывок,[205] который до такой степени смутил, а точнее, рассердил Белакву, что его тарелкообразная физиономия сменила свой обычный грязновато-белый цвет на пунцовый, а затем вернулась в свое исходное цветовое состояние, пройдя при этом лиловато-пепельную стадию. Может быть, ему воспользоваться первой же представившейся возможностью и... окурить невесту серой? Так, чтоб уж наверняка? Нет, это было бы низко и подло по отношению к человеческому простодушию и невинности... А собственно, наверняка что?.. Нелепость происходящего, музыка и слова как muscae volitantes[206] вызвали его на обильные насмешки и глумление, которые окончательно бы разрушили святость таинства венчания, если бы священник не проявил должное хладнокровие и не предпринял действия, сгладившие Белаквову грубость и несдержанность...
Кстати о руках — Тельмова правая рука, порхавшая с превеликой легкостью, руководила литургическим пением, предписанным для брачной церемонии, с такой легкостью, что совершенно заворожила хор. Младший священник клялся потом, что ему доводилось видеть такое изящество рук лишь в Музее Скульптуры Родена и больше нигде, а клирику-служке ее руки напомнили знаменитый рисунок рук Дюрера; священник почему-то вспомнил о своем собственном бенефиции[207], а Белаква, постанывающий от того, что приходилось крутить глазами в разные стороны и производить разные жесты, да еще в течение такого длительного времени, оказался пристыженным Мопассановой уничижительной фразой: он страдал филлоксерой