[208] духа.
И вот наконец жених и невеста дали свое согласие, безо всяких оговорок, пребывать веки вечные в люби и согласии, и выкрикнули последнее "да", а исполнение Отто Олафом эпиталамы
Возрадуйся, внушающий трепет Отец, Замуж выдающий дочь свою, красную девицу!
столь тронуло Сиднеевское сердце[209] Скырма, что он переместился — к обоюдной радости или огорчению сказать трудно — на ту скамью, на которой, словно на бревне, сидела Гермиона, и под предлогом заявленной "сродственности душ", с такой быстротой, свиноподобной жадностью и похрюкиванием добился ее расположения, что это вызвало бы отвращение и неприязнь у любого приличного человека, не знакомого с явлением кристаллизации[210]. Церемония венчания подошла к концу, все, что положено, было выполнено, подписи, где положено, поставлены, лобызания завершены, и казалось, органист едва успел привести свой инструмент в рабочее состояние и сыграть лишь первые аккорды, как все уже стали расходиться. Госпожа ббоггс вернулась домой и принялась снимать кисею со всяких Delikatessen[211], Альба отправилась с Уолтером на такси, Отто Олаф и Моргютт поехали на трамвае, две гротескных личности как-то добрались, но как именно, они не могли бы сказать, а подружки невесты, все, за исключением Уны, которая благоразумно завернулась в плащ и выклянчила у кого-то, чтобы ее подвезли,— так вот, все они, похожие на девочек-скаутов или на молоденьких добродушных ведьм, стайкой пропорхали по шумным улицам, завешенным аляповато яркоцветной рекламой.
В жизни так часто случается, что на первый взгляд нечто совсем незначительное оказывается весьма важным.
Сказать, что гостиная была переполнена народом — это не сказать ничего. Плотность наполнения помещения гостями была столь высока, что любое движение представлялось затрудненным. Отто Олаф оказался в особо ужасном положении, наихудшем из возможных, причинявшем ему тяжелые муки — он с трудом мог различить среди тел свою любимую мебель, он чувствовал, как он страдает, и, что особенно ужасно, понимал, что не может прийти к ней на помощь.
В собравшихся, стоящих неправильными спиралями и ожидавших первой возможности двинуться, было нечто столь яркоцветное и сочное, нечто такое закрученное, что у Вальтера волей-неволей и мало-помалу в мозгу стало всплывать некое сравнение с фреской Беноццо[212], и он об этой возникшей ассоциации не замедлил сообщить Альбе отвратительно высоким голосом.
— Да, ослы и все прочее,— ответствовала Альба с неописуемой горечью.
Уна топнула ногой подобно тому, как топают вожаки овечьего стада, и подобно ведомым овцам все присутствовавшие повернули к ней головы с несколько испуганными выражениями на лицах... Ей уже к этому времени удалось каким-то незаметным образом придать видимость цельности своей вуальке, но теперь у нее появились уже другие основания для недовольства, а именно: новобрачные, которые должны были прибыть домой первыми с тем, чтобы встречать гостей и прини-
мать поздравления, как оказалось, еще не прибыли! В результате чего все замерло. Собравшиеся в гостиной не могли развернуться и двинуться, как это было предусмотрено поздравительной процессией, так как отсутствовал ведущий, который мог бы их возглавить и направить в нужное русло, а раз так, то зажатые в плотную массу дамы и господа, многие из которых друг друга вообще не знали, не могли привести главную пружину, раскручивающую спираль, в действие и соответственно не могли высвободиться из человеческих тисков. Но пусть же наконец новобрачные, манкирующие своими обязанностями, появятся и займут свое, предназначенное им место, и посмотрите, тут же, словно по мановению волшебной палочки, толчея в гостиной рассосется, люди потекут мимо вступивших в брак, радостно и весело направляясь в столовую. Принимать пищу, правда, им придется стоя. Но прежде чем наша парочка объявится, сколько слюны пропадет понапрасну!
— Приподнимите меня, господин Квин! — крикнула Уна, в гневе своем начисто позабывшая о всякой осторожности.
Волосатик в смятении глянул на бюст своей напарницы, которая, как и он, должна была выполнять распорядительские функции. Они вдвоем пребывали в самой гуще свадебной толчеи и располагались сразу за госпожой ббоггс и Скырмом, который, в свою очередь, упивался разглядыванием массивных боков Гермионы, столь разительно похожих на огромные свиные копчености; Гермиона провисла и зависла между своими костылями, словно бы ноги ее уходили в зыбучий песок; Отто Олаф дрожал всем телом и каждой конечностью — на все это в смятенном трепете взирал Квин, одновременно выискивая глазами то место на Уне, за которое можно было бы ухватиться и которое должно было отвечать двум требованиям: оно должно было быть достаточно удобным для поднятия Уны вверх и одновременно таким, чтобы Квину не пришлось выйти за рамки приличия. Очевидно, ему следовало осуществить нечто вроде нельсона или балетной поддержки, но, размышляя надо всем этим, он так и не сподобился спросить, зачем, собственно, ей понадобилось быть поднятой.
Но прежде чем он, краснея, потея, сопя, приступил к неловкому исполнению этой просьбы, а исполнив ее, наверняка допустил бы непозволительную оплошность, из прихожей донесся громкий шум, над которым взвивался голос Белаквы, выкрикивающего ругательства. Ага, наконец прибыли новобрачные, но явились они в сопровождении самого настоящего полицейского — причем наивысшего ранга — и пострадавшего служителя автомобильной стоянки, белого как мел и державшего в несломанной руке автомобильный номерной знак, благодаря которому были разысканы Белаква и семейство ббоггсов.
Отто Олаф изловчился и, прицелившись локтем в пространство между поперечинами костыля Нойцше, сумел нанести тычок в телеса Гермионы, чем привлек наконец ее внимание. Добившись своего, он прохрипел разрушенным голосом:
— У меня очень слабое правое легкое. Гермиона издала писк притворного ужаса.
— Но зато мое левое легкое,— бодро выкрикнул Отто,— в прекрасном состоянии! Не хуже церковного колокола!
— Полагаю,— поспешила обратиться к Джеймсу Скырму госпожа ббоггс, которой показалось, что Скырм намеревается храбро вступиться за Гермиону, женщину, в которой он нашел духовное родство (на эту мысль ее навело бурное движение различных выступающих частей его лица),— и считаю, и думаю, что я права, что господин ббоггс в своем собственном доме волен делать и говорить все, что ему заблагорассудится.
Джеймс, выслушав госпожу ббоггс и согласившись с ее неопровержимым аргументом, тут же подчинился правилам дома ббоггсов.
Сбитая набекрень кепи служителя, ее зеленый околышек, золотая кокарда на тулье, столкновение белого и черного цветов в его непослушных волосах, торчащих во все стороны из-под кепи, а также размеры его лба произвели на Уолтера такое сильное впечатление, что он тут же закрыл глаза, чтобы .мысленно отправиться в Пизу. У этого ирландца, проникнутого итальянским духом, сила вызывать мысленные образы была поразительно велика, и если его пьеса "Мечтания о Пригожих и Невзрачных Женщинах", которая в течение десяти или даже пятнадцати лет пребывала в состоянии limae labor[213], когда-нибудь будет поставлена — что, по утверждению Уолтера, обязательно, рано или поздно, но обязательно произойдет,— нам непременно следует пойти и посмотреть ее.
Белаква крайне злобно поносил того, кто собирался его "увести для выяснения", и того, кто обвинял его в нанесении ему "тяжелого телесного повреждения". Отто Олаф, желавший во что бы то ни стало установить в своем доме мир и порядок, прорвался сквозь толпу на помощь Белакве; за ним удалось пробиться и Кэпперу Квину, который воспользовался возможностью сбежать от Уны, хотя и с трепещущим сердцем, но с чистою душой. Служителя совместными усилиями довольно быстро приперли к стенке и заставили сознаться в том, что он получил свое "телесное повреждение" не в ходе выполнения своих прямых служебных обязанностей и не во время оказания помощи, о которой его просили, а лишь в результате проявления им совершенно излишнего рвения, которое, как можно не сомневаться, проистекало из жадности и желания получить чаевые.
Был проведен сбор денег, и быстро набралась небольшая сумма, которую, как было заявлено, никоим образом не подлежало рассматривать как компенсацию за нанесенный ущерб, но которую из чисто благотворительных побуждений передали пострадавшему как вспомоществование. На этом инцидент был исчерпан.
— Я очень сочувствую этому несчастному,— заявил Уолтер,— У меня прямо сердце кровью обливается.
— Ничего страшного не вижу,— бросила Альба.— Он, что, не застрахован?
И тут ей в голову пришла неожиданная мысль.
— Проводите меня домой,— сказала она Уолтеру тоном, не терпящим возражений.
Уолтер начал пояснять ей, что его пригласили сюда, на свадьбу, для того, чтобы он произнес за-стольную здравицу в честь молодоженов, но что по завершении этой миссии, он был бы более чем счастлив проводить ее — если, конечно, ее предложение будет оставаться в силе — домой; и пойти они могли бы кружным путем, совершая длительную прогулку, а он просто обожает прогулки...
— Я никогда не делаю никаких обещаний,— отрезала Альба.
Свадебный обед оказался большим разочарованием для всех — и выпить было мало, и закуска скудная. В какой-то момент Белаква закрыл глаза, и перед его мысленным взором предстала пивная бочка. Видение было столь реалистичным, что к бочке захотелось прильнуть. Перешли к сладкому, а Тельма вдруг отказалась нарезать большой торт на порции. Странная, однако, девица, эта Тельма. На нее насели Уна и мать, а она обратилась за поддержкой к мужу. Подумать только — Белаква теперь ее муж! Его совет, как приходится честно признать, данный после того, как он хотя и с большим трудом, но наконец понял, что от него хотят, сводился к тому, что раз уж все так настаивают, то без дальнейших пререканий следует "взять и разрезать эту дурацкую штуку". Войдя во вкус, Белаква стал призывать Тельму продержаться еще немного, "уже недолго осталось", "скоро все закончится". То, что начиналось как поспешный ответ на просьбу дать совет, который, к тому же, не предполагал участливого внимания всех собравшихся, переросло в обыкновенную беседу тет-а-тет, и когда наконец Тельма вознамерилась "взять и разрезать эту дурацкую штуку", то обнаружила, что торт уже расхватали и от него остались лишь исковерканные к