Он не знал, как сказать по-французски "омар". И "рыба" вполне сойдет. Если рыба подходит для Иисуса Христа, Сына Божьего, Спасителя[16], то, конечно же, она подойдет и для мадемуазель Глэн.
— Понятно,— проговорила мадемуазель Глэн с явным, хотя и не выраженным словами, облегчением.— Я поймаля кошку как раз в нюжный момент.— Мадемуазель Глэн произвела легкое похлопывание по кошке.— А то она, проказница, могля порвать все в кусь-очки.
Белакву охватило некоторое беспокойство.
— Так кошка добралась все-таки до свертка? — спросил он, не делая в этот раз никакой попытки переходить на французский.
— Нет, нет, нет! — воскликнула француженка,— Я поймали кошку как раз во время! Но я не знала,— добавила она со стародевическим подхихикиванием, столь типичным для синего чулка,— что в том пакет может быть, поэтому я решился подойти к вам и спросить.
Пошлая сука, всюду сующая свой нос!
Представительницу старинного рода Оттоленги это небольшое происшествие слегка позабавило.
— Puisqu'il n'y a pas de mal...[17] — сказала она очень усталым голосом, но с весьма элегантным выговором.
— Heureusement[18].
И судя по интонации, с которой Глэн это произнесла, сразу становилось ясным, что она вполне искреннее считает heureusement, что все обошлось и ничего ужасного не произошло.
Наказав кошку легкими шлепками, Глэн повернулась и направилась к двери. Седина в волосах, которую только теперь, глядя вслед удаляющейся Глэн, заметил Белаква, резанула по его глазам своим стародевичеством. Благочестивая, девственная педантка, синий чулок, переживающая в душе так и не состоявшийся скандальчик.
— Так на чем мы остановились? — спросил Белаква.
Однако неаполитанское терпение отнюдь не безгранично. Более того, оно легко исчерпывается.
— А на чем вообще мы останавливаемся в этой жизни? — вскричала представительница рода Оттоленги.— Где, а?
Белаква приближался к дому, в котором жила его тетя. А какую пору года мы выберем? Ну, давайте остановимся на зиме — это позволит приблизить сумерки, а за ними и темноту, и вывести на небо луну. При подходе к дому Белаква увидел на скрещении улиц упавшую на мостовую лошадь и человека, сидящего у нее на голове. "Наверное, так зачем-то нужно",— подумал Белаква. Но все-таки зачем и почему он так сидит? Мимо Белаквы пронесся человек на велосипеде. Он держал под мышкой длинную палку, что напоминало рыцаря с копьем на турнире. Велосипедный рыцарь бился на копьях с лучиками желтого света, который испускали огоньки, там и сям засветившиеся ввечеру. Казалось, он вот-вот бросится со своим копьем на уличные столбы, как Дон Кихот на мельницу. Укатил. В подворотне Белаква узрел бедно одетую парочку. Женщина прислонилась спиной к решетке ворот, низко наклонив голову. Мужчина стоял прямо перед ней, очень близко, с безвольно опущенными руками. "На чем вообще мы останавливаемся в этой жизни?" — вспомнил Белаква слова Оттоленги. Он все ближе подходил к дому тетки, сжимая в руках заветный сверток. Почему нельзя допустить существование благочестия и благорасположения даже в аду? Почему нельзя сочетать милосердие и милобожие? Немножко милосердия перед лицом жертвенности. Белаква думал об Ионе, и о тыкве, которая выросла по повелению Божия над его головой для защиты от солнца, и о сострадании, проявленном заботливым Богом по отношению к Ниневии, столице кровожадной Ассирии.[19] И о бедном убийце Мак-Кейбе, которому на рассвете накинут удавку на шею. Что он, любопытно было бы знать, поделывает сейчас, в эту минуту? Что чувствует? Что ему в этой жизни осталось? Всего лишь еще один, последний ужин, всего лишь еще одна, последняя ночь. Сумеет ли он ими насладиться?..
Белаква нашел свою тетушку в саду — она занималась теми цветами, которые тихо умирают своей смертью в указанную нами пору года (в Ирландии, знаете ли, и зимой бывает достаточно тепло). Она обняла явившегося племянничка, и вдвоем они спустились в земное чрево — сошли в кухню, расположенную в подвале. Тетушка приняла из рук племянника сверток, быстрым движением положила его на стол, развернула. Обнаружился омар.
— Меня уверяли, что он свежий,— сообщил тетушке Белаква.
И тут он заметил, что морское бесполое чудище слегка пошевелилось. Да, совершенно точно, оно чуток передвинулось! Белаква невольно вскрикнул, а рука его сама по себе взметнулась вверх, прикрывая рот:
— Боже мой, да он живой!
Тетя бросила быстрый взгляд на омара, лежащего на столе. Тот изволил совершить еще одно движение, судорожно дернулся, являя тем самым бесспорное наличие в нем жизни. Белаква и тетка склонились над омаром, беззащитным, трепещущим распятием, распростертым на клеенке. Тот встрепенулся еще раз. Белаква почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
— Боже мой,— прохныкал он,— он живой, что мы теперь делать-то будем?
Тетушка нехорошо рассмеялась. А что еще ей оставалось делать? Она прытко поскакала к себе в кладовку на поиски передника, а Белаква остался стоять у стола с вытаращенными на омара глазами. Через мгновение тетка возвратилась к столу, с деловым и решительным видом закатала рукава.
— Ну что ж, будем надеяться, что этот омар еще живой. Чем живее, тем лучше.
— Значит, все это время...— пробормотал Белаква. И через мгновение, рассмотрев, какое ужасное приспособление тетка держит в руках, он вскричал: — А что ты собираешься делать?
— Как что? Сварить эту тварь,— спокойно пояснила тетка.— А зачем еще мне могла бы понадобиться кастрюля?
— Но он же еще не дохлый! — возмутился Белаква.— Разве можно живого — и в кипяток?
Тетка метнула в племянничка вопросительноподозрительный взгляд: а не повредился ли он несколько в уме?
— Не говори глупости,— резким тоном урезонила Белакву тетка,— Омаров всегда варят живьем. Так положено. Омаров готовят именно так.
Тетка ловким движением подхватила омара со стола и перевернула его на спину.
— Эти твари все равно ничего не чувствуют,— пояснила она.
Совсем недавно этот красавец омар по глупости своей забрался в подлую ловушку, установленную жестоким человеком. Потом его вытащили из воды, но еще много часов он потихоньку как-то дышал. Потом он пережил нападение кошки француженки и его, Белаквы, идиотское сдавливание и стискивание в пакете. А все для чего? Теперь вот ему придется отправиться в кипяток. Потому что так "надо". Ввысь вознеси мое дыханье.[20]
Белаква в упор посмотрел на старый пергамент, в который превратилась кожа на лице тетки. В неярком свете кухни пергамент выглядел мертвенно-серым.
— Ты вот бухтишь, сам заводишься и меня заводишь,— сердилась тетка,— а потом и за ужином сидишь набыченный.
Она подняла омара со стола. Вода закипала. Омару оставалось жить не более тридцати секунд.
"Ну что ж, по крайней мере, это быстрая смерть",— подумал Белаква. Боже, спаси нас всех и помилуй.
Отнюдь не быстрая.
ФИНГАЛ
Девушка, с которой встречался Белаква — последняя в ряду других,— была хорошенькой, заводной и весьма остроумной. По степени значимости и проявленности эти качества располагались именно в такой последовательности. Потом, правда, несколько позже тех событий, о которых повествуется в этой главе, после того как с Белаквой в самый неподходящий момент случился приснопамятный приступ беспричинного смеха, всякое ухаживание и встречи пришлось на некоторое время прекратить.
Так вот, в то время, когда ухаживание еще имело место, Белаква и его девушка отправились за город — Белаква вел Винни к Холму Фелтрим. Пройдя некоторое расстояние по дороге, связывающей Дублин с Мэлэнайдом, но не доходя до Замковых Лесов, они свернули с дороги на восток. Вскоре они увидели холм, который издалека вполне можно было принять за огромную кучу горных отбросов. На вершине виднелись развалины мельницы. Мягко поднимающиеся склоны густо поросли ежевикой и утесником. Холм благодаря полуразваленным останкам высокой мельницы приметной вехой торчал среди равнинных пространств, его окружавших, и был виден издалека. Его еще называли Волчьим.
Они взобрались на вершину, но спустя совсем немного времени Белаква почувствовал, что ему становится грустно, он ощутил себя одиноким, неприкаянным. А вот Винни, если судить по ее виду и поведению, пребывала в отличном настроении. Она наслаждалась теплым солнцем и открывающимися с вершины прекрасными видами.
— Посмотри, ну разве Дублинские горы не очаровательны? — пропела она.— Гляди, они подернуты дымкой, в них столько мечтательности!
А Белаква как раз в это время смотрел совсем в другую сторону — его взгляд бродил по устью реки.
— А ветер-то восточный,— проговорил он.
Винни продолжала восторгаться то одним, то другим: смотри туда, вон там, видишь, гряда гор на острове Лэмбей? Правда, напоминают замок? Гляди, отсюда кажется, что те холмы вырастают прямо из леса; смотри, а лес уже совсем стал каким-то коричневым; гляди, знаешь, как то место называется? Око Ирландии, но оно похоже не на глаз, а на акулу; а вон там, гляди, на севере, такие дурацкие низенькие холмы. Ты не знаешь, как они называются?
— Та местность называется Нол,— буркнул Белаква, повернув в указанном направлении голову.— Как это можно не знать, что такое Нол?
Последнюю фразу Белаква произнес возмущенным тоном; подобным тоном, например, много попутешествовавшая старая дева восклицает: "Как, вы были в Венэцыи и не катались в гондоле" (ставя ударение на первый слог в "гондоле" и насилуя произношение слова "Венеция"); или: "Как, вы ходили по Елисейским Полям в Париже и не заходили в магазинчик мадам де Варэн?"
— Северной части Дублина я не знаю вовсе,— сказала Винни.— Там все такое плоское и скучное, и все дороги ведут в Дрогеду.