Обменявшись с медсестрой несколькими словами, Белаква как бы между прочим, obiter[257], обронил, словно бы это ему неожиданно пришло в голову, хотя на самом деле то, о чем он говорил в течение некоторого, пусть и не очень продолжительного времени, беспокоило его со все возрастающей силой:
— Дакстатизнаетелиячтотоподзабылгдетуттуалетнемоглибывыподсказать...
Именно вот так и проговорил, скороговоркой, очень проворно, словно бы без знаков препинания.
Сестра рассказала, как туда добраться, и Белаква смутно припомнил, где располагается ретирада, но, допустив большую оплошность, не сразу бросился туда, а предпочел остаться в кровати со своим тяжким грузом, убеждая себя (при этом заведомо обманываясь), что будет более приличным не проявлять излишней торопливости по получении сведений такого сугубо интимного характера. Испытывая страстное желание найти хоть какой-нибудь предлог своему ненужному промедлению, он спросил сестру, когда ему "назначено".
— А что, разве ночная сестра вам не сказала? — довольно резко ответила Миранда.— Начнем ровно в двенадцать.
Ага, значит та хорошенькая ночная сестра уже ушла... Ах, милая предательница!
Белаква выбрался из койки и отправился, следуя полученным указаниям, на поиски туалета. Миранда принялась оправлять постель. Когда он вернулся, в палате ее уже не было, и он залез в аккуратно свежезастеленную постель.
А вот и солнышко, исправно следуя своему распорядку, заглянуло в палату сквозь окно.
В палату мелким скоком заскочила уборщица, маленького роста, бодренькая, грязненькая, похожая на Aschenputtel[258], с ведром и шваброй.
— Здрасте,— поприветствовала она Белакву.
— Ага, привет,— буркнул Белаква, но тут же спохватился и вежливо добавил: — Такая палата хорошая, светлая, вот утреннее солнышко светит.
Вполне достаточно для этой Золушки.
— Хорошая, хорошая,— зло повторила уборщица,— кому хорошо, а кому вот полы тереть.
Ну что ж, можно на мир глядеть и с такой точки зрения.
Уборщица резким рывком пошире раздернула шторы.
— Светит, а чо ж тода шторы не раздвинули,— пробурчала она.— До вас отут старик лежал, храпел, все тряслось, а вот шторы никада не задергивал.
Судя по всему, предыдущий больной чем-то ей крепко досадил.
— И грязнуля был, страх, только подотру, опять нагадит.
В великом усердии, тыча шваброй под кроватью, уборщица опустилась на колени. Белаква услужливо подобрал ноги, спущенные было на пол.
— Да, бывает,— невнятно промямлил Белаква.
Уборщица, с покрякиванием, шуровала пол шваброй.
— Так я ему тут маленько болотцо устраивала,— уборщица хихикнула,— воды поболе на пол налью, штоб не очень шастал. Рваные тапки у его были...
Она говорила и говорила, а Белаква, делая вид, что слушает, кивал головой и мычал что-то нечленораздельное. И ему даже удалось создать о себе очень хорошее впечатление.
— Ну, вроде усё,— объявила наконец уборщица с тем неподражаемым произношением и той особой интонацией, которые отличают нижние классы общества.— Досвиданьица вам, болейте на здоровье. Приду ишо попозжее.
— Хорошо, хорошо, спасибо,— с плохо скрываемым облегчением воскликнул Белаква.
Ну зачем, спрашивается, ему знать, что она, эта Золушка, давно уже, несколько лет, как обручена с каким-то там "умельцем" Энди, но пока они еще "не поженились" и она "ему устраивает собачью жизнь"?
Белаква не смог устоять перед искушением сесть поближе к окну и подставить себя лучам солнца. Он сидел на стуле в своей тоненькой голубой пижаме и прислушивался к кашлю, доносившемуся сверху. Кашель звучал теперь намного тише, чем раньше. Успокаивается или умирает?.. А вот на той стене яркая полоса, как столб, свидетельствующая о том, что солнце медленно, но неумолимо выкатывается все выше и выше... время сочится по каплям, как гной, скапывающий в подставленный сосуд, кап-кап... весь мир нужно вычистить и вымыть, а не только пол его палаты... Нет, хватит этого солнца! Вон оно уже как высоко! Пора задергивать шторы!
Однако осуществлению этого намерения помешало появление сестры-хозяйки, которая принесла ему утреннюю газету. Мысли Белаквы убежали в сторону от штор и поднимающегося солнца. Описать сестру-хозяйку невозможно, достаточно будет сказать, что у нее все было на месте. Белакву несколько пугало то, как сновала она по палате, проверяя все ли в порядке. Он открыл рот, и слова хлынули, как вода из до конца открытого крана:
— Такая палата хорошая, светлая, вот утреннее солнышко светит...
Но сестра-хозяйка взяла и исчезла, другого слова и не подберешь. Вот только что она была здесь, а в следующее мгновение — раз, и нет ее. Просто поразительно.
Затем пришла сестра, которая должна была ассистировать хирургу во время операции. Сколько, однако, тут, в этой больнице, всяких женщин!
Вновь пришедшая была большая, на вид грубоватая и несколько мужеподобная, но не без какого-то романтического оттенка в духе Шатобриана. Она произвела быстрый осмотр шеи Белаквы и огромной опухоли.
— Ну, это совсем пустяк,— фыркнула она.
— Да, совсем пустяковая штука,— охотно согласился Белаква.
— И это все?
Белакве не понравился ее тон.
— Ну, и там что-то с пальцем ноги, сказали, что надо удалить, ну то есть не весь палец, а что-то там на пальце.
— Ясно. И сверху режем и снизу. Хо-хо! — по-мужски хохотнула операционная сестра.
И опять-таки, что на такое можно сказать? И Белаква, уже наученный горьким опытом, промолчал.
Как ни странно, эта большая женщина оказалась, стоило ее узнать хотя бы чуть-чуть получше, совсем иной, чем представлялась поначалу. Да, у нее были весьма резкие, мужиковатые манеры, но по натуре она была очень мягким и добрым человеком. Она учила всех больных, к которым испытывала по каким-либо причинам большее расположение, чем к другим, как делать себе, если это вдруг почему-либо потребуется, ладную, плотную перевязку, не позволяя бинту запутываться. Более способных больных, подчиняющихся слепо ее указаниям, она хвалила, говоря: "Отлично! Пожалуй, и у меня самой так не получится!" А когда устанавливались дружеские отношения, которые начинали развиваться в направлении — как бы это поудачнее выразиться,— ведущем к чему-то более существенному, чем просто милые беседы и обучение обращению с бинтами, как больной либо выздоравливал, либо умирал, но так или иначе уходил из больницы и из ее жизни. Эту женщину преследовал какой-то злой рок. Некоторые больные, спустя многие годы, вспоминали почему-то ее, а не кого-либо другого из всех тех, с кем им приходилось иметь дело в больнице. Белакву она почти сразу отнесла к тем, кого можно учить делать перевязку.
Ушла операционная сестра, но почти тут же пришла Миранда, на этот раз с подносом на котором располагались всякие лекарства, перевязочные материалы и прибор для бритья.
А какой у нее, однако, чувственный рисунок губ, и нижняя челюсть слегка выдается вперед, так вызывающе, и нос почти римский... Почему он ничего такого не заметил раньше? А может быть, это какая-то другая сестра?
— Ну что ж, начнем,— повелительно и кратко сказала сестра.
Шею ему сзади вокруг опухоли побрили, обработали какими-то лекарствами и эфиром, совсем не туго обмотали бинтами. Обращались с ним довольно сурово, и Белаква не понимал, почему. И вообще, зачем все это нужно?
Затем внимание сестры было перенесено на пальцы ноги, один из которых должен был подвергнуться операции. Сестра тщательнейшим образом обработала всю стопу, уделив особое внимание несчастному пальчику, и вдруг в какой-то момент она начала хихикать. Белаква едва сдержался, чтобы не лягнуть ее ногой в глаз! Он был просто потрясен. Как посмела она! А ведь он так старается не поддаться щекотке, он закусил нижнюю губу, он рвет ногтями себе ладони, все делает, чтобы не захохотать истерически от щекотки, а она его своим смешком так провоцирует! Да что она такое, в конце концов!? Всему есть предел, даже Демокрит не всегда смеялся!
— Такая забавная ножка! — просюсюкала она, словно обращалась к ребенку.
Господи Боже мой, да что ж это такое! Забавная ножка! Белакве с величайшим трудом, но все же удалось справиться с приступом гнева.
— Я бы назвал это не ножкой, а ножищей,— подхихикнул Белаква, пытаясь показать, что и он не лишен некоторого чувства юмора. Но попытка эта не произвела никакого видимого впечатления на Миранду, которую Белаква мысленно прозвал "Гранитной Медузой".
— Да, следует признать,— добродушно продолжил Белаква,— что стопа у меня, некоторым образом, необычно длинна. Это мне и самому известно. Я вот даже знаю, что обычно говорят: большая нога — большой нос. Ну и наоборот, соответственно. Но вот что интересно: а есть ли какая-нибудь связь между длиной стопы и длиной пальцев?
И снова Белаква не получил никакого ответа. А может быть, эта Миранда просто кретинка? Или, может быть, она туга на ухо?.. Мажет и мажет ему ногу какой-то медицинской пакостью, отдающей мочой... и молчит, и молчит, словно язык проглотила... Ну ладно, еще раз попробуем.
— Знаете,— взревел Белаква во всю мощь своих слабеньких легких,— а тот пальчик, который вы так любовно обрабатываете, скоро исчезнет и, так сказать, останется, бедненький, в одних лишь воспоминаниях!
На этот раз его попытка внести юмористическую нотку если и не была оценена, то, по крайней мере, услышана, и эта странная женщина хоть что-то сказала в ответ слабым умирающим голосом:
— Да уж, ему немного осталось...— голос совсем сошел на нет, но через мгновение возродился снова: — Да, да, уж не будет больше мучить ни себя, ни вас.
Женщина еще что-то говорила, но голос ее снова быстро угас до полной неслышимости.
И тут Белаква не выдержал и разрыдался. Он ничего не мог с собой поделать. Этот голос, словно долетающий до него от человека, убегающего в ночную даль, этот странный выговор, этот пальчик, вымазанный вонючим лекарством — все это растравило Белакве душу, а фраза про то, что "не будет больше мучить", оказалась последней каплей. Белаква опустил голову — ему вдруг сделалось все равно, как его воспринимают со стороны — и, прикрыв лицо руками, бормотал сквозь всхлипывания: