даже со счета сбился. В этот раз, правда, опа объявилась не одна, а в сопровождении еще каких-то женщин, облаченных в бесформенное серое. Палата прямо кишела женщинами в сером! И от этого все сделалось похожим на средней пакостности кошмар.
— Пора,— объявила Миранда.— Кстати, если у нас вставные челюсти, самое время их вынуть и передать мне.
Итак, пришел его час, моргай не моргай, а этого факта не сморгнешь.
Спускаясь в лифте с сопровождавшей его Мирандой, Белаква вдруг обнаружил, что держит в руках свои очки. Это случайное открытие произошло как нельзя кстати, в тот самый момент, когда молчание становилось уже тягостным.
— А можно передать вам на сохранение вот это?
И он протянул Миранде очки.
Она взяла их и довольно бесцеремонно засунула в кармашек в верхней части своего передника, прямо на груди. Божественное создание! Вот он сейчас возьмет и бросится на нее, свершит насилие прямо в лифте!
— Нет, нет! — воскликнула Миранда, увидев, что Белаква достает из нагрудного кармана пижамы пачку сигарет.— Вы что, курить вам уже нельзя.
Белаква, пытавшийся напустить на себя важный вид, ковылял к операционной, а хирург уже мыл свои бесценные руки. Тот, у которого руки неповинны и сердце чисто, да получит благословение и силу![264] Хирурга Белаква не удостоил своим вниманием, а вот операционную сестру, ту самую, которая приходила к нему в палату утром и нашла его подходящим кандидатом для обучения искусству наложения бинтовых повязок, одарил ослепительной улыбкой. Такую улыбку она не скоро забудет!
Белаква живчиком подскочил к операционному столу. Врач был в прекрасной форме — он явился на операцию прямо со свадьбы, где исполнял обязанности шафера, и сними он свой хирургический халат, обнаружился бы его шаферский наряд. Хирург произнес какие-то свои врачебные заклинания и надел Белакве на лицо наркозную маску.
— А вы уверены, что делаете все правильно? — успел промычать Белаква.
Та смесь газов, которую давали Белакве, оказалась слишком насыщенной — да, в этом не было никакого сомнения! Он получал слишком сильную дозу наркоза! Сердце Белаквы странным образом трепыхалось и дергалось, словно хотело куда-то убежать, а в голове вертелась фантасмагория вспыхивающих желтых огней... "Один из лучших..." смутно донеслось до Белаквы, и хотя слова эти относились не к нему, услышанное приободрило его... А хирург, ломая пальцы, пытался перекрыть кран подачи наркоза.
Белаква, подобно незадачливому пастору, мог бы вскричать: "Господи, Боже мой! Умираю!", но не успел.
Просто потому, что взял и действительно умер.
Перед операцией забыли провести кардиологическое обследование на предмет определения, как будет реагировать на наркоз его сердце.
ДРЯНЬ
Хотя госпожа Шуа сама поместила заметку в газету (сделав это по телефону), однако, читая ее в утреннем выпуске этой газеты, несмотря на то, что сообщаемое не являлось чем-то новым и неожиданным, она испытала небольшое потрясение, смешанное с некоторой долей удивления, сродни тому, которое возникает, когда открываешь только что полученную телеграмму и обнаруживаешь, что в ней, в этой телеграмме, подтверждается, что место тебе в гостинице забронировано, хотя на это было мало надежды, так как гостиница эта обычно переполнена. Затем пришла мысль о друзьях, предающихся скромной, непритязательной скорби, не мешающей им с аппетитом поедать яичницу с беконом; подумала она и о первых соболезнованиях по поводу такой "страшной потери", высказываемых по телефону в момент перехода от овсяной каши к мармеладу и чаю, о возгласах удивления и сокрушения, которые начнут раздаваться во многих домах, где знали семейство Шуа, по прочтении печальной заметки. "Не может быть", "Ах, Боже мой!" Вот какие мысли бродили у нее в голове, оказывая воздействие на общее душевное и телесное состояние, и последствия такого воздействия совершенно явственно начали появляться на ее лице. Закрутились колеса скорби, да так быстро, что все мысли и чувства ее разлетелись в разные стороны и осталось лишь хлюпанье носом, слезливость и ценестезия.
Эта госпожа Шуа, о которой мы ведем речь, как-то плохо соотносится с Тельмой, урожденной ббоггс, и тут мы прямо должны заявить, что Тельма госпожой Шуа уже не является. Да-с, такой вот печальный факт. Тельма Шуа, урожденная ббоггс, трагически погибла на закате во время медового месяца, проводимого в Коннемаре. Как-то так странно получилось, что на протяжении весьма непродолжительного промежутка времени все, кто входил в круг людей, наиболее близких Белакве, взяли и поумирали: Люси, ушедшая, правда, в мир иной уже довольно давно; за ней исправно последовала Руби; Винни почила прилично; Альба Пердью совершенно неожиданно рассталась с жизнью как раз тогда, когда ее провожали домой. Белаква стал в растерянности озираться, но воды океана жизни вокруг него были пустынны, и лишь вдалеке он заприметил одинокий белый парус Смеральдины. Решение сочетаться с ней браком пришло к Белакве весьма быстро, и на это решение повлияла не только ее любовь к нему, но и та бурная страстность, с которой она домогалась его объятий, засыпая Белакву письмами, полными нетерпеливого вожделения, одно из которых мы привели полностью, даже не правя ни орфографии, ни пунктуации. У Белаквы все это каким-то странным и непонятным образом почему-то ассоциировалось с Медузой Горгоной.
Смеральдина — именно она и является теперь госпожой Шуа, той самой, которая, как мы сообщили в начале главы, прочитала некролог, помещенный ею же в газете, и только сейчас до конца и полностью осознала, что пережила своего мужа, сочетавшего в себе черты эфеба[265] и старой бабы, не прожив с ним и полного года.
Хотя главное в человеке его дух, а не тело, о Смеральдиновом теле можно было бы сказать вот что: большая, необъятная грудь; широкий зад; Боттичеллиевы[266] ноги от бедер и ниже; вывернутые вовнутрь колени, стукающиеся друг о друга при ходьбе; толстые лодыжки; походка шатающаяся; общий вид неряшливый и небрежный, соответствующий сентиментальной натуре; все формы сочные и зрелые, пуговицы отлетают и швы лопаются; аппетитная Weib[267], в общем, так и хочется потискать, шлепнуть по вкусным булочкам, эх, шлеп по попке, а там ухватиться, а там помять, ух... хвать... плюх... ооопля! И завершает всю эту дельфинообразную пирамиду голова, невидимая, как вершина горы, скрывающаяся за облаками, но могу вас уверить, что личико было пре-миленькое, бледненькое, совершенно в духе Пизанелло[268], хотя кое-кто, может быть, увидел бы в нем что-то птичье — правда, очень хорошенькой птички. А кое-кто другой, может быть, сравнил бы ее с красавицей Лукрецией дель Феде[269] с мраморным, словно бы без кровинки, лицом; такая себе Braut[270], бледная красавица с зимней кожей, скажет один, нет, с кожей цвета старого паруса, отбеленного всеми дождями и ветрами, скажет другой... Корень и источник атлетического или эстетического прыщика, который можно называть и носиком, похожим на птичий клювик, никогда не засыхал и не иссякал...
А когда у самого Белаквы случался запорный насморк, на кончике его указательного пальца и на ногте этого пальца, с помощью которого он проникал в одно укромное местечко и затыкал его на протяжении многих лет с той же частотностью, с которой он протирал свои очки (о экстаз трения!), обнаруживалось нечто такое... а как часто ему приходилось переносить потряхивания и мелизмы[271] удавливания и удушения шопеновской "Winkelmusik", или Пичона, или Шопинека, или Чопинетто, или что там еще трогало ее сердечко, с такой же неизбежностью, с какой приходится признать, что его звали Фред и что он умирает всю жизнь (спасибо за поддержку, господин Обер)... у него действительно был особой талант создавать в доме обстановку больничной палаты (и вам спасибо, господин Полле) и Leidenschaftsucherei Kleinmeister'a (ну и вам, конечно, спасибо, господин Беккет, за всю эту галиматью), и поднимаясь по Фульде, или Тульде, или Тольке, или Подле, или Волге, или по какой другой речке, он никогда не думал о том, что каждый раз и во всех этих случаях он потворствовал самым чудовищным излишествам сублимации...
О эта верхняя губа, похожая на жалкую влажную тряпочку, дергающаяся вверх и загибающаяся назад, отчего все, вместе с раздувающимися ноздрями становилось похожим на утиную или коброву ухмылочку; однако это, к счастью, можно было в некоторой степени исправить выставлением вперед нижней подруги верхней губы с сообщением ей некого развратно-неприличного склада и одновременным выдвижением нижней челюсти — можно даже сказать, что результат получался блестящим... А черепушка этой рослой, дебелой и пышной девицы имела форму клина. Ушки, как и положено, следовало бы сравнить с завитыми раковинами, а глазки — с резедой (между прочим, бледно-зеленый был его любимый цвет), чьи корешочки уходили вглубь, туда, где гнездился рассудок, начисто лишенный какой-либо ценности, нераскрытых возможностей и величия. Волосы ее были черны, как донышко закопченной кастрюльки, и росли столь густо и опускались столь низко, особенно на висках, что брови оставались лишь намеком (а именно такими бровями он восхищался больше всего). Но разве имеет значение внешний вид человека? Разве телесность важна?
Смеральдина выбралась из узкой кровати и начала вылезать, как обычно, не на ту сторону, словно бы хотела войти в стену. Не сразу ведь и сообразишь, на какую сторону слазить, особенно по утрам. Отправилась в комнату, где лежал убранный упокоившийся Белаква. Под самым подбородком, на груди, все еще лежала Библия, завернутая в салфетку. Она стояла рядом в своей ситцевой пижаме с лотосами и, затаив зачем-то дыхание, смотрела на покойника, глаза которого, если бы поднять ему веки, выглядели бы столь же тусклыми, как и материал ее пижамы. Смеральдина после некоторого борения с собой отважилась положить руку тыльной стороной на лоб Белаквы, который оказался значительно менее холодным, чем она предполагала, что, по всей вероятности, можно было объяснить особенностями ее периферийного кровообращения, между прочим, отвратительного и не обеспечивающего достаточный приток крови к конечностям. Смеральдина быстрым движением взяла руки Белаквы в свои и сложила их не на груди, как поначалу ей хотелось сделать, а несколько ниже, а потом переместила их в положение, которое ей показалось более подходящим. Сделав это, она опустилась на колени, совершая это медленно и поэтапно, но тут же беспокойная мысль о том, не произошло ли что-нибудь нежелательное с телом после того, как миновала стадия трупного окоченения — а на то, что она миновала, со всей ясностью указывала открывшаяся возможность поменять положение рук покойника,— подняла ее снова на ноги. Осмотрев Белакву, Смеральдина пришла к заключению, что все вроде бы было в порядке. Отказавшись от молитвы, отказавшись от длительного прощального вглядывания в лицо Белаквы, в недовольном, презрительном выражении которого присутствовал также оттенок неподкупной честности — а лицо и выражение на нем, знаете ли, скоро развалятся, распадутся,— Смеральдина отправилась готовить свое траурное облачение, ведь не пристало же ей, в самом деле, показаться на людях в ситцевой пижаме! К