Квин неожиданно остановил машину.
— Вылазьте! — гаркнул он, страшным глазом сверля священника,— Меня от вас воротит!
Пастор обратился к Смеральдине с немым призывом заступиться, но та отказалась это сделать. Никогда, никогда, решила она для себя, не будет она в этой жизни занимать чью-либо сторону, даже в том случае, если яблоко раздора будет выглядеть очень аппетитно.
— Давайте, оплатите кому чего следует,— рычал Квин,— и спрыгивайте!
Пастор поступил так, как того требовал Квин, чувствуя себя при этом очень несчастным. Ему даже не дали возможности подставить другую щеку! Он стоял и, как говорится, "ломал себе мозги", пытаясь решить, как же ему быть дальше, и надеясь, что обломки возгорятся. И в тот момент, когда машина тронулась с места, он с удивительным проворством вскочил на подножку и, частично прикрыв собою ветровое стекло, начал скороговоркой, жалобным голосом подвывать:
— ...не будет, не будет больше смерти, не будет больше горя, верьте мне, о, верьте мне, люди, верьте, не будет больше...
Машину стало опасно заносить в сторону, и ради спасения своей же собственной жизни пастору пришлось соскочить на дорогу. Он, стоя и глядя вслед удаляющейся машине, надеялся, что "Бог им простит", облекая надежду в форму молитвы.
— Прямо тошнит от него! — продолжал горячиться Квин.— От него и от его штучек!
Нам остается рассказать совсем немного. Вернувшись с кладбища, Смеральдина и Квин обнаружили, что Смеральдинов дом в огне. Пылало обиталище, в которое Белаква приводил трех своих невест, ставших его женами. Как выяснилось, в голове садовника что-то сдвинулось, а то и вовсе сломалось, и он сначала совершил насилие над служанкой, а потом взял да и поджег дом. Он не пытался бежать, не заявил о себе в полицию — он просто заперся в кладовой с инструментами и терпеливо ожидал ареста.
— Изнасиловал Мэри Энн! — возопила Смеральдина.
— Ну, по крайней мере, он так утверждает,— заявил старший полицейский чин.— Кстати, тревогу подняла именно она.
Квин подозрительным взглядом окинул полицейского с головы до ног.
— А у вас есть ордер на арест? — поинтересовался Квин.
— А где же Мэри Энн сейчас? — одновременно с Квином спросила Смеральдина.
— Она отправилась к себе домой, к матери,— пояснил полицейский чин.
— Ну а садовник где? — продолжала допытываться Смеральдина.
Чина этот вопрос не застал врасплох — он успел к нему хорошо подготовится.
— При аресте он оказал сопротивление, ну и его отправили в больницу.
— Ну а где же тогда наши героические пожарники? — включился в игру вопросов и ответов Квин.— Где эти бравые ребята из нашей старой доброй пожарной команды, эти доблестные казаки с улицы Тара? Есть надежда, что они прибудут уже сегодня? Они, знаете ли, могли бы сыграть в некотором роде антифлогистонную[281] роль.
Волосатик преображался прямо на глазах, и Смеральдина взирала на него с изумлением, словно бы он и в самом деле покрылся с головы до ног плотным волосяным покровом.
— Боюсь, они несколько задерживаются,— невнятно промямлил полицейский чин.— Задержка вызвана некоторыми чрезвычайными обстоятельствами.
— Ладно, увезите меня отсюда,— твердым голосом объявила Смеральдина.— Дом застрахован.
Полицейский чин тут же взял на заметку это подозрительное обстоятельство.
Ах, Смеральдина! Похоже, она, бедняжка, совсем растерялась.
— А почему бы вам не поехать со мной,— прошептал ей прямо в ушко Волосатик,— поедем ко мне, тут уже все закончилось, бесповоротно и окончательно... поедем, будешь моей любовью...
— Я не понимаю, о чем вы...— потупя глазки, пробормотала Смеральдина.
И Квин принялся очень доходчиво объяснять ей, что именно он имеет в виду. Посреди фиолетовых холмов машина вдруг остановилась. Не из-за поломки, а из-за того, что кончился запас бензина. Квина это ничуть не смутило, и он продолжал вести дальше свои разъяснения. Он все говорил и говорил, и все об одном и том же. Однако наконец запас и его энергии исчерпался.
— В конце концов, может быть...— задумчиво проговорила Смеральдина,— может быть, это как раз то, чего хотелось бы и дорогуше Белакве...
— Чего именно? — буркнул Квин, пораженный ее словами.
И Смеральдина принялась пояснять ему то же самое, что пояснял ей он, но ей удалось все растолковать ему намного быстрее.
— Моя радость! — вскричал Квин.— Ну конечно же, конечно!
Замолчали. Квин глядел прямо перед собой, и склоны холмов, видимые сквозь ветровое стекло, тонированное таким образом, чтобы не допустить ослепления водителя светом фар, идущего навстречу транспорта, или прямыми лучами солнца, казались окрашенными в странные цвета, чем-то напоминающие картины Пола Генри. Молчание затянулось и Квин стал подумывать о том, что пора бы предпринять какие-нибудь действия. Однако те действия, которые хотелось бы предпринять Квину, в тот момент начисто исключались. Мысли же Смеральдины постоянно убегали к далекому хладному телу, покоящемуся на той свалке трупов, которую называют кладбищем... а кладбище-то, между прочим, расположено неподалеку от моря... Думалось ей о и своем собственном погребенном духе... Надо бы уважить как-то то далекое хладное тело, может быть, поставить какой-нибудь надгробный памятник, но не сейчас, а несколько попозже, а то ведь с телом пока будет всякое там происходить, могила просядет, ну и все такое прочее, ну а потом можно будет и заняться... Отчего-то вспомнилась Смеральдине Люси, о которой ей рассказывал Белаква, однако Смеральдина тут же постаралась изгнать ее из своих мыслей.
— Надо подумать, что написать на могильной плите,— наконец нарушила она молчание.
— Я вспомнил, он мне когда-то говорил, какую эпитафию ему хотелось бы иметь на своем могильном камне,— воскликнул Квин,— но вот беда, не могу точно припомнить, что же именно... А было бы здорово написать нечто такое, что он сам бы одобрил...
Гробокопатель стоял, погруженный в раздумья: его окружают могильные камни, вздыхающие, мерцающие тусклым светом, как обглоданные ветрами и дождями кости; вон там, вверху, луна, уже отправившаяся на свою работу в небе, а вон там море, ворочающееся и урчащее во сне, а вон там, с другой стороны, холмы, бдительно застывшие на страже холмы благородных, древнегреческих, классических силуэтов — все замечательно, только вот никак не поймешь, можно ли назвать все это "романтическим пейзажем" или тут более уместно определение "классический"? Однако, поскольку явно просматриваются черты одного и другого, то, пожалуй, вернее всего можно было бы назвать открывающиеся с кладбища виды "классическо-романтическим" пейзажем. Итак — созерцаем "классическо-романтический" пейзаж.
А в душе могильщика было покойно и мечтательно. Ну что ж, имеем перед собой классическо-романтического работягу. В голове у него из неведомых глубин всплыли слова розы, обращенные к другой розе: "Живут садовники вечно, запятая, В душе алых роз беспечных..." Могильщик стал напевать незатейливую песенку и попивать виски прямо из бутылки, и скоро из глаз его выдавились умильные слезинки — ах, как ему был хорошо!
Да, господа, вот как бывает в этом мире.
КОНЕЦ