[46]. Что ж, будем надеяться, что это так.
Прохаживаться по этой улице было весьма приятно, хотя на ней никаких груш и не росло — здесь всегда было достаточно убогости и ветхости и шлялось много честных голодранцев и пауперов. А на проезжей части целый день толклось великое множество автобусов — красных, голубых и серебристых. Как раз тогда, когда Белаква подходил к железнодорожному виадуку, под один из этих автобусов попала девочка. Девочка бежала из магазина, где она купила молока и хлеба, и в великой спешке поскорее попасть со своим молочным и хлебным сокровищем на Маркову улицу, где она жила, безоглядно бросилась через дорогу. Молочко расплескалось по дороге, а буханка хлебушка, которая ничуть не пострадала, уютно устроилась у бровки, словно бы ее там пристроили чьи-то заботливые руки. Людей, стоявших в очереди в кассу кинотеатра Пэлэс Синэма, раздирали противоположные желания — с одной стороны, им хотелось сохранить свое место в очереди[47], а с другой — не менее страстно им хотелось посмотреть, что же там такое происходит на дороге. Они становились на цыпочки, вытягивали шеи, крутили головами, спрашивали у прохожих, кого там задавило, но мест своих в очереди не покидали. Только одна девица, весьма беспутного вида и закутанная в черное одеяло, выскочила из хвоста очереди, который загибался крючком, как жало скорпиона, пробежала несколько шагов и лихо подхватила осиротевшую буханку. Засунув ее под одеяло, выполнявшее роль накидки, она скользнула в соседнюю улицу, и никто ее не остановил и не потребовал возвращения буханки. Совершив небольшой обход, девица вернулась к очереди, но место свое она, конечно, потеряла. Правда, к хвосту очереди за время, затраченное девицей на подхватывание буханки и на обходной маневр, успело пристроиться всего пару человек, и она стала в самый конец, потеряв по сравнению со своей предыдущей позицией всего лишь метр-два.
Белаква, свернув в Ломбардову улицу, на которой проживало много сантехников и ассенизаторов, зашел в пивную. Здесь его знали — знали в том смысле, что его гротескный вид давно уже не приковывал к себе взгляды и не вызывал хихиканья забредавших туда молодых священнослужителей, а также еще в том смысле, что ему тут же подавали то, что он обычно пил даже и без заказа. Хотя далеко не всегда такую привилегию можно было рассматривать как преимущество. К нему относились весьма терпимо, и даже грубые завсегдатаи, которые были представлены в основном портовыми грузчиками, железнодорожниками и всякими бездельными шутниками, его не цепляли. В то заведение не заходили, чувствуя, что им там не место, представители богемы и влюбленные парочки, там не велись жаркие споры. Ничего такого в пивной не происходило. Эстеты и немощные телом искали себе другие пристанища.
Все это вместе взятое превращало этот паб в удобное для Белаквы прибежище, и он всякий раз, когда ему случалось оказываться в том районе, непременно наносил визит в эту пивную, если, конечно, у него в кармане имелось достаточно денег на выпивку.
Когда я спросил у Белаквы, не вступает ли в противоречие пребывание в пивной с его стремлением постоянно находиться в движении — ведь он, например, мучительно переживал даже краткую вынужденную остановку у памятника на Колледжевой улице, происшедшую после подъема на поверхность из подземного общественного туалета,— он ответил, что не вступает. "Разве не имеет права моя решимость постоянно находиться в движении время от времени ослабевать?" — риторически вопросил Белаква. Я высказал предположение, что, очевидно, имеет. "Ну, если хочешь, я совершаю свой налет и тут же удаляюсь. Заскочил и выскочил, а время пребывания там не в счет. Разве это, скажи на милость, отменяет мою решимость?" — вскричал он. Я поспешил заверить его, что он имеет полное право поступать так, как ему заблагорассудится, ведь, в конце концов, он сам себе определил такую схему поведения, и налет, как он сам изволил высказаться, на пивную не терял своей сути от того, что совершался именно тем способом, который был для него наиболее приемлемым. "Приемлемым? — воскликнул он,— Насколько приемлемым?"
Обратите внимание на двойной ответ— как две лунки, на некотором расстоянии одна от другой, в борозде...
...Сидя в этом гнезде пьяного разгула, Белаква попивал пивко, свой обычный напиток, а острое удовольствие, получаемое от разглядывания пивной и созерцания всего, в ней происходящего, по непонятной причине начало почему-то угасать. А ведь в пабе было на что посмотреть и чем восхититься: бутылки удивительных конфигураций и размеров, являющие собою результат сотен лет настойчивых поисков все более совершенных форм; табуреты абсолютно особой конструкции; стойка бара; всякие могучие винты и заклепки; фаланга пивных насосов с ручками, сверкающая хромом, как доспехи. Все в этом питейном царстве было устроено так хитро и мудро, чтобы создавать наилучшие отношения между пиво-отпускателями и пиво-получателями. Пиво нацеживалось в бокалы, с легкими хлопками открывались бутылки, и то и другое опорожнялось мгновенно; в бочонки с превеликой ловкостью всаживались краны, цедилось из них пиво; усталые пролетарии отдыхали на своих натруженных задницах, упираясь локтями в столы и подпирая ладонями отяжелевшие головы; постоянно грохотала касса и, обратите внимание, никогда не жаловалась на свой тяжкий труд; священники сновали от посетителя к посетителю, что-то нашептывая каждому на ухо,— вот каким зрелищем и действом обычно услаждался Белаква, позволяя себе при этом считать, что вся эта замечательная машинерия лишь прелюдия к вкушению пищи. В пабе играла могучая симфония спроса и предложения, причины и следствия, которая вращается вокруг центрального "до" стойки и сияющего полировкой дерева; музыка пивной лилась, сочетая в очаровательной гармонии ругательства, богохульства, звон бьющейся посуды и все сливая в равновесном звучании усталости и опьянения. Белаква говаривал, что пивная самого низкого пошиба являлась тем единственным местом, где он мог "стать на якорь и хотя бы на время пришвартоваться" и где он мог бы — при условии, конечно, если бы ему дано было провести всю свою жизнь в подобном местечке,— напрочь избавиться от своих навязчивых, нелепых идей и депрессивных состояний.
Однако, так как пивная закрывалась в десять часов вечера, а постоянное в ней пребывание и исполнение предписания "покинуть помещение" следовало считать вещами полностью взаимоисключающими, да и в любом случае у Белаквы не имелось ни денежных, ни психических ресурсов, необходимых для постоянного пребывания в питейном заведении, пусть даже и в самом захудалом и дешевом, в вечно-статическом состоянии, он делал неизбежный вывод о необходимости довольствоваться спорадическим потаканием своей прихоти захаживания в пивные и пребывания там в течение некоторого, весьма, увы, ограниченного времени и благодарить судьбу за то, что ему хотя бы время от времени дается такая благодать.
Но в тот вечер обычного чудодейственного воздействия пивной на Белакву почему-то не произошло, и в результате он стал испытывать уныние и подавленность, каковые он испытывал, сидя в своем большом кресле, охваченный страстным желанием двигаться, перемещаться, куда-нибудь отправиться, но при этом удерживаемый на одном месте неведомой силой, не позволяющей встать. Почему такая же хандра стала охватывать его и в пабе, он понять не мог. То ли превращение ребенка в кровавое месиво под колесами автобуса произвело на него значительно более страшное впечатление, чем это показалось поначалу, то ли в нем что-то изменилось (это второе предположение он выдвинул с убийственно спокойным самодовольством) и он подошел к какому-то новому жизненному рубежу,— но вот которую из этих двух вероятностей принять как более соответствующую истине, он не знал. А наверняка он знал лишь то, что все, обычно дающее ему душевное отдохновение и развлечение, потеряло способность оказывать на него свое благотворное воздействие. Мало-помалу он вообще сделался, можно сказать, чуть ли не равнодушен к окружающим его радостям паба, а все его душевные терзания охватили его с прежней силой. Подумать только, ему понадобились такие усилия, чтобы покинуть насиженное местечко рядом с Томми Муром, он так спешил поскорее добраться в пивную, и что же— вот сидит он здесь, словно неожиданно разбитый параличом. и душевно страдает, и спрашивается, все это где? Невероятно, но в пивной! Ни на что он уже не годен, разве только на то, чтобы тупо глядеть в бокал со своим скисающим пивом.
Спроси его кто-нибудь некоторое время спустя, что заставило его поднять голову и поглядеть вокруг, толком он бы не смог ответить. Но так или иначе, ощутив непонятный, но могучий внутренний толчок, побудивший его оторвать взгляд от бокала с умирающим черным пивом, Белаква прошелся глазами по пивной и тут же был вознагражден зрелищем женщины без шляпки, медленно, через всю пивную, направляющейся явно в его сторону. Надо полагать, он ощутил ее появление в пивной с того самого момента, когда она только входила вовнутрь. И уже это само по себе исключительно любопытно. Поначалу ему показалось, что она предлагает что-то купить у нее, но что именно Белаква не видел, хотя и был уверен, что не запонки, не шнурки, не спички, не лаванду, не что-нибудь из того, что обычно пытаются навязать посетителям в пабах. Ничего особо удивительного не было и в том, что в пивную зашла женщина, ибо достаточно много женщин посещало пабы, забредая туда, чтобы утолить жажду и немножко развеять печали, и делали они это так же запросто, как и мужчины. Более того, видеть женщин в пивных было всегда приятно, их заговаривание с мужчинами имело очень дружественный и благородный характер, и Белаква всегда с удовольствием вспоминал о таких встречах.
Никакой видимой причины, которая могла бы побудить Белакву увидеть в приближающейся фигуре таинственной торговки нечто непотребное или неуместное вроде бы не было, как не было никаких оснований отклеить зад от табурета и покинуть пивную еще до ее закрытия. Не наблюдалось и никаких знамений, провещающих необходимость поскорее убираться из паба. Тем не менее позыв уйти оттуда был очень силен, и Белаква приготовился ему поддаться. По мере того как женщина приближалась, получая больше отказов, чем монеток, несмотря на все ее усилия распродать свой товар (что именно она предлагала, Белакве никак не удавалось определить), ему становилось все очевиднее, что чутье на нечто примечательное его не подвело, и женщина эта, по крайней мере в том, что касается внешности, вполне заслуживала внимания.