Примус, разумеется, нельзя жечь бесконечно. Особенно теперь. Потому что, пока не кончится дождь, нам придётся всё время готовить на примусе. А где мы возьмём ещё бензина, если кончится то немногое, что у нас есть?
И если погода не изменится в ближайшие дни, сколько ещё может пройти времени прежде, чем карликовые берёзы просохнут настолько, что будут гореть?
Может быть, думаю я, дождь будет идти неделю, две недели. Я не решаюсь спросить у Квигстада, сколько у нас осталось бензина, но вряд ли его очень много. Если мы не сможем жечь костёр, то нам придётся есть лишь хлеб, галеты и консервы. А на сколько дней ещё хватит хлеба?
Я думаю об этом без истерики, скорее, это меня развлекает. Единственное, чего я боюсь — это то, что придётся вернуться в Скуганварре и ждать там улучшения погоды. Но на это никто пока даже не намекал. Квигстад встаёт, Миккельсен выключает примус. Они надевают дождевики, обвешиваются планшетами, становятся на колени, расстёгивают молнии на палатке, берут сапоги, вытаскивают их из мокрых пакетов, кладут пакеты обратно, и так далее. Всё — одинаково размеренно. Пока они выходят из палатки, внутрь влетают тучи комаров. Арне застёгивает вход, я ожидаю, что он сейчас возьмёт распылитель, но, кажется, такая мысль даже не приходит ему в голову.
— Я не хочу сидеть тут целый день, — говорю я. — От этого только хуже.
— Да.
Комары забрались мне в волосы и кусают в голову.
— Пойдём тогда, — говорю я.
— Можно мне осмотреть твою ногу?
— Нет, пожалуйста, не надо! Всё отлично.
Я переворачиваюсь на живот и выползаю наружу на одном колене. Это тоже не так просто.
К шести вечера я прошёл по меньшей мере десять километров под дождём. На дождь в конце концов перестаёшь обращать внимание; и в самом деле, не повторяет же, например, пловец то и дело про себя: «ох, как мокро». К тому же дождь то усиливается, то ослабевает. Иногда почти прекращается минут на двадцать.
Я исследовал восемь маленьких круглых озёр. Обошёл вокруг каждого, внимательно присматриваясь, не приподняты ли слегка берега. Метеоритные кратеры, как правило, окружает низкий вал, состоящий из земли, выдавленной вверх падением метеорита. Я не замечаю ничего такого, что стоило бы записать. Продвигаюсь всё медленнее, всё отчётливее вижу, как капли дождя прокалывают водную поверхность, и как брызги потревоженной воды устремляются вверх, точно сок из переспелого помидора.
Больше я ничего не видел. Хотя на всякий случай и подобрал несколько камней. Возвращаясь к палаткам, я вижу Арне, он делает какие-то зарисовки. Прежде, чем подойти поближе, надеюсь, даже до того, как Арне меня замечает, я выбрасываю камни. Потому что боюсь, что Арне спросит: «Зачем ты их собрал?», а я ничего не смогу ответить.
Даже если Арне меня и заметил, догадаться об этом невозможно. Он рисует. Его правая нога лежит на земле, на камнях, а левую он держит согнутой в колене под прямым углом и использует как мольберт. Блокнот он накрыл куском прозрачного полиэтилена — от дождя, и рисует, просунув руку под полиэтилен.
Я далёк от того, чтобы осмелиться его отвлечь. Ах! Одинокий естествоиспытатель в необитаемых полярных краях. Как восхитителен он за работой. И отнюдь не из издевательских побуждений я мысленно произношу все эти громкие слова. Наоборот, пока я приближаюсь к нему, мне хочется стыдливо опустить глаза.
Арне смотрит то на ландшафт, то на свою тетрадь. Его карандаш — это маленький жёлтый огрызок, но остриё безукоризненно заточено, а на другой конец карандаша надет металлический колпачок. Дёшево, но эффективно.
Вот я уже стою у него за плечом. Он рисует быстрыми, очень выразительными штрихами. Я так просто не умею. Собственно, я и не люблю рисовать, и всегда об этом жалел.
На правой странице разворота блокнота Арне рисует, а на левой делает заметки. Я не могу их прочесть, потому что он пишет по-норвежски, но и так очевидно, что это ясные, аккуратные записи. Без исправлений, без помарок, чёткая нумерация и деление на абзацы. Такие записи сохраняют свою ценность независимо от того, доступны ли они в данный момент автору. Даже если Арне потеряет блокнот и его найдут только через пятьдесят лет, даже если Арне погибнет, их всё равно можно будет прочесть.
Это в точности такие записи, какие должен делать учёный в экспедиции, — с мыслью: вот, я сюда пришёл. Я должен сделать здесь все необходимые наблюдения. Всё, что я увижу, я обязан изложить в ясной и понятной для каждого форме. Я должен понимать, что всё, что ускользает от моего внимания и всё, что я забываю записать, потеряно навеки. Потому что возвращаться сюда снова было бы непозволительной роскошью.
— Привет, — говорю я, — я тебе завидую, так здорово ты рисуешь.
— Вот как?
Он продолжает работу. Рисунок выглядит, как картинка из учебника.
— Когда я пытаюсь что-нибудь записать, меня вечно преследуют всякие неудачи, — поясняю я. — Авторучки я теряю, шариковые ручки кончаются в первые же дни поездки, а карандаши с роковой неизбежностью ломаются.
— Купи колпачок, — говорит он и простодушно демонстрирует мне тот, что надет на его собственный карандаш. — Они очень дешёвые и хорошо фиксируются с помощью вот этого колечка.
Он показывает колпачок в действии: снимает его с карандаша, надевает обратно.
— Что, разве такие не продаются в Голландии?
— Нет, — лгу я. — Ни разу не видел.
— Ох уж эти шариковые ручки, — говорит Арне. — Одно из тех новшеств, что придуманы только для того, чтобы заставить людей платить побольше за всякие сложные штуки, в то время как простые и надёжные существуют уже несколько веков.
Я с ним полностью согласен. Но даже с полными карманами остро отточенных карандашей я не смогу рисовать так же, как он.
Чтобы не мешать Арне, я отхожу на некоторое расстояние и сажусь на большой камень.
Когда Квигстад сортирует свои горные породы, он записывает на листке в специальном блокноте, когда и где он нашёл тот или иной камень, потом ещё раз осматривает камень в лупу, добавляет предполагаемое название, вырывает листок и упаковывает его вместе с камнем в пакет из водонепроницаемой бумаги. Иногда он собирает по десятку таких камней за день. Каждый из них весит по меньшей мере двести граммов. Путём несложных вычислений получаем, что рюкзак Квигстада тяжелеет на два килограмма в день. Кажется, Квигстаду наплевать. Его рюкзак, наверное, эластичный, и каждый день увеличивается из-за собранных камней. И пока я не замечал никаких признаков того, что Квигстад этим как-то озабочен.
Или вот Миккельсен. Миккельсен собирает в пакетики песок и щебень, но не гнушается и большими камнями. Он складывает их в рюкзак поверх одежды, в качестве сувениров.
Я вижу, как они появляются из-за холма с удочками в руках. Квигстад опять несёт рыбу, на этот раз очень большую. Он не знает, как она называется по-английски, но, разумеется, знает норвежское название: харр.
Harr. Я записываю слово к себе в блокнот. Они проверяют, не сделал ли я какой-нибудь ошибки.
Мы входим в зелёную палатку, Миккельсен разжигает примус. Чуть позже подходит и Арне.
— Есть хочется, — говорит он.
— Голод, — говорит Квигстад. — Недавно я повстречал (непонятное слово), он только что вернулся из Индии. Ездил туда, кажется, по ООН-овской программе помощи. Голод, говорил он, приезжие из Европы каждый день сталкиваются с голодающими, но сами ходят обедать в Хилтон-отель.
Я ему ответил: «Если бы ты и в самом деле был сделан из другого теста, чем Гитлер или Гиммлер, ты бы так не смог. Вот, скажем, было у тебя с собой восемь тысяч крон командировочных. Ты мог бы раздать их четырём тысячам голодных. На эти деньги каждый из них мог бы в течение суток есть досыта. Конечно, это вроде капли воды на раскалённой плите; но всё-таки сытый день — незабываемый праздник для человека, который всю жизнь прожил на пустой желудок. Самому тебе, конечно, пришлось бы пешком отправиться на ближайшее лётное поле, или занять денег у консула. Неприятно — конечно; поездка испорчена — разумеется. Но по сравнению с голодом четырёх тысяч бедняков это сущие пустяки».
— И что же сказал (непонятное слово)?
— Он сказал: «Конечно, я бы с удовольствием. Но деньги мне выдали не для того, чтобы я раздавал их направо и налево. Мне нужно было написать отчёт для Social Science Relief Program Committee!»
— Ну да, вот так и всем что-нибудь нужно. Надзирателям в Освенциме нужно было кормить свои семьи, да и крокодилы тоже не святым духом живы. Господи, ну и воняет же здесь.
В палатке висит синее облако дыма, но рыба вкусная. Мы едим её с хлебом, хлеб промок. Чья это вина? Точно не моя.
— Полное разоружение под международным контролем, знаешь, что это такое? — говорит Квигстад. — Примерно как поранить левую руку, а потом пытаться той же самой левой рукой наклеить на рану пластырь.
Он смотрит на Миккельсена, который, как мне кажется, часто думает о подобных вещах, но Миккельсен не отвечает.
— Я был бы счастлив сделать одно изобретение, — говорит Квигстад, — это канкан, но его, к сожалению, уже давно изобрели. А больше я не знаю никаких открытий, которые мне хотелось бы сделать.
Арне делает ему какое-то замечание по-норвежски. Все трое на некоторое время переходят на норвежский. В конце концов они надевают дождевики, и я, по их примеру, тоже. Конечно, Квигстад и Миккельсен собрались ещё порыбачить, а нам с Арне придётся вернуться в свою палатку — ведь квигстадовская слишком мала для того, чтобы спать в ней вчетвером.
Постепенно до меня доходит, что все начинают собираться.
Я никого ни о чём не спрашиваю. Я засовываю свои вещи в рюкзак и помогаю Арне разобрать и сложить насквозь промокшую палатку.
— Складывать мокрую палатку — это для палатки очень плохо, — озабоченно размышляет он вслух.
Да, да, очень плохо для его шикарной палатки.
Более серьёзная проблема: мокрую палатку трудно нести. Насколько она тяжелее, чем сухая? На три килограмма? На четыре?