Там, где дорога выходит к реке, стоит маленький дом. Больше ничего нет, только какие-то болотные заросли. Рядом с домом лежит на берегу моторная пирога. Заметив меня, лопарь идёт мне навстречу. Он немного говорит по-немецки, хочет взять у меня рюкзак и отнести в лодку. Я спрашиваю, слышал ли он тот мощный удар. Да, слышал, и вспышку тоже видел. Как ему кажется, что это было такое? Может быть, где-то упал самолёт.
Не слышал ли он тогда и шума моторов? Я — нет.
Нет, он тоже не слышал.
Как широка Карасйокка. Неужели это и вправду река? Скорее, бесконечно растекающаяся лужа, лишь едва-едва достаточно глубокая для лодки. Она постоянно разветвляется на рукава, обходя покрытые галькой участки суши, слишком низкие для того, чтобы называться островами.
Я сижу в носу лодки, спиной к направлению движения. Домов больше нигде не видно, как не видно и других лодок. Река извивается, и мы, в свою очередь, лавируем по её извилинам. Деревянное дно лодки глухо и ворчливо трётся о дно реки. Иногда даже мотор оказывается не в состоянии протолкнуть нас дальше, и лопарь жестами объясняет мне, что я должен встать, пересесть, переступить с одной ноги на другую, чтобы лодка снова поплыла.
Карасйок. Деревянные дома вдоль воды. Лопарь подгоняет лодку к берегу возле стального арочного моста. Мы выходим на сушу. Видим, как стадо бурых коров робко и беспорядочно поднимается на мост. Невдалеке стоит деревянный дом цвета ржавчины, относительно большой, трёхэтажный, с высокой остроконечной крышей. Рядом с ним — длинная мачта с норвежским флагом. Государственная гостиница.
Лопарь сопровождает меня к магазину, где я покупаю новую рубашку и пару резиновых сапог. Я снимаю сапоги биолога и отдаю их лопарю с просьбой при случае отвезти их обратно. Надеваю новые сапоги. В гостинице я принимаю горячую ванну, сбриваю бороду и ложусь в кровать, на чистые простыни.
На следующее утро за мной заходит полицейский, он спрашивает, сколько дней я не видел Арне прежде, чем обнаружил его мёртвым. Я во всех подробностях рассказываю, что произошло, и даю ему посмотреть блокнот Арне. Он внимательно изучает ту страницу, на которой встречается моё имя, кивает головой, возвращает мне блокнот и спрашивает, хочу ли я ещё раз увидеть Арне.
Вместе мы направляемся в больницу. Проводив меня к врачу, полицейский уходит.
— Вы его родственник? — спрашивает врач.
— Нет, друг.
— Вы знаете его семью?
— Нет, никого.
— Вы хотите его видеть?
— Я не знаю.
— Я вам этого не советую. Правда не советую.
— Тогда я пойду.
— Нет, подождите. Почему вы так хромаете?
Врач осматривает мои ноги, вызывает медбрата, медбрат промывает мне раны, аккуратно перевязывает колено и наклеивает пластыри на ссадины.
Через полчаса я сижу в автобусе, который вначале пойдёт на север, в Руссенес, а потом повернёт на запад, вдоль берега к Алте и дальше на юг.
В Руссенесе автобус останавливается довольно надолго: сюда приплывают катера с Северного мыса.
На остановке я замечаю девушку. На ней длинные брюки, голова повязана платком, а у ног девушки стоит картонный чемодан. Я вяло хожу вокруг неё. Её правая штанина залатана на колене, а брови неумело выщипаны. Она тоже смотрит на меня, может быть, просто потому, что я так жалко хромаю. Перед отправлением я стараюсь войти в автобус сразу за ней, и мне удаётся сесть с ней рядом.
— Ты тоже едешь в Алту? — спрашиваю я.
— Нет, дальше.
— Возвращаешься с Северного мыса?
— Нет.
— А как же тебя сюда занесло?
— Я живу в Хоннингсвоге.
— А где это, Хоннингсвог?
— На том же острове, что и Северный мыс.
— Это далеко на севере.
— Да.
— Зимой, наверное, всё время темно.
— Да, всю зиму.
— И что же ты тогда делаешь? Ходишь по вечеринкам?
— Нет, учу уроки.
В это я охотно верю, потому что она отлично говорит по-английски, но всё-таки зачем-то спрашиваю:
— Значит, ты ещё учишься в школе?
— Конечно.
— Сколько же тебе лет?
— Пятнадцать.
— Пятнадцать? Да ты шутишь. Девятнадцать.
— Нет, пятнадцать, — и она отворачивается от меня.
Ну и дурак же я. Теперь она, наверное, думает, что я счёл её слишком маленькой. Она ведь и так всего лишь отвечала на мои вопросы. Проходит довольно много времени, прежде чем я осмеливаюсь снова с ней заговорить. Наконец решаюсь:
— Я из Голландии.
— О.
— Я довольно долго пробыл в Финской Марке.
— А что ты там делал? Ловил рыбу?
— Нет, изучал грунт.
— Ты студент?
— Да.
— Нашёл что-нибудь интересное?
— Как тебе сказать.
Она протягивает руку к моему ремню и указывает на футляр, в котором когда-то был компас.
— Что у тебя там? Пистолет?
— Просто пустой футляр.
Я открываю его, демонстрирую пустоту и говорю:
— Там был компас, но я уронил его в трещину. Глупо, правда?
— Жаль. Такая красивая кожа. Твой футляр всё ещё выглядит как новенький.
— Хочешь — возьми его.
— Да ты что!
— Мне он всё равно больше не нужен.
— Ты ведь можешь купить новый компас.
— Возьми на память.
— Да зачем он мне?
Нет, этого я тоже не знаю — зачем он ей. «На память!» О человеке, о котором она не знает ничего, даже имени.
Теперь я уже совсем не понимаю, о чём я мог бы с ней поговорить, и битый час тупо сижу, не произнося ни слова, как будто я и не пытался с ней познакомиться.
Скайди. Остановка на плато, у деревянного ларька. Я выхожу, ковыляю по площадке. Девушка тоже выходит из автобуса, и, к моему удивлению, идёт со мной рядом, держась со стороны моей больной ноги. Очевидно, она всё же считает, что имеет ко мне какое-то отношение. Кажется, она с трудом сдерживается от того, чтобы предложить мне свою помощь.
Туристический лопарь появляется из своего шалаша, во рту трубка с медной крышкой, в руках оленьи рога. Точно так же он появился и в прошлый раз, когда мы с Арне стояли здесь, поёживаясь, под серым, как будто зимним, небом. Тогда всё было ещё впереди, тогда Арне был жив.
Я останавливаюсь, как вкопанный, и беру девушку за руку. Она смеётся.
— Почему ты смеёшься?
— А ты почему не смеёшься?
В ларьке я, исполненный отцовских чувств, покупаю ей шоколадку.
Когда автобус снова отправляется, я долго и мучительно ломаю голову над вопросом — как бы мне всё-таки продолжить разговор, но в конце концов так ничего и не придумываю, кроме:
— Ты так и не сказала мне, как тебя зовут.
— Меня зовут Ингер-Мари.
Называюсь сам: одно слово. Сюжет исчерпан.
Поэтому я достаю блокнот Арне, открываю его на той странице, где написано моё имя, и передаю блокнот девушке.
— Вот, — говорю я и указываю на ту строчку, в которой говорится обо мне. — Ты можешь разобрать, что здесь написано? Можешь перевести мне, начиная вот отсюда?
Она смотрит в блокнот, шевелит губами. Указательный палец, кончающийся обкусанным ногтем, скользит от слова к слову. Дойдя до конца страницы, он возвращается к моему имени, и Ингер-Мари читает вслух:
— Альфред свернул не в ту сторону. Сначала я подумал, что это шутка. Подождал минут пятнадцать, но он не возвращался. Я искал его весь день. В конце концов вернулся в ущелье. Буду ждать его здесь.
Местные габбровые породы легко рассыпаются на мелкий щебень. 33. П. 234…
Ингер-Мари начинает запинаться.
— Это можно пропустить.
Через пару строчек она снова начинает читать:
— Альфред так и не вернулся. Всё-таки останусь здесь; если понадобится, хоть на неделю. Я давно заметил, что ему приходится трудно на такой непривычной для него местности. Восхищён его упорством. Никогда не жалуется, хотя несколько раз очень неудачно упал. К тому же по ночам я не даю ему спать своим ужасным храпом. Другой давно бы сказал — всё, хватит, с меня довольно.
Склон…
Я киваю головой, забираю блокнот у неё из рук, захлопываю его, не могу выговорить ни слова.
Автобус едет дальше в облаках пыли.
— «Альфред» — это ты? — спрашивает она.
— Да.
— У тебя очень болит нога?
— Нет, не болит уже давно, — лгу я.
— Надеюсь, что я всё правильно перевела. Я тоже хочу поступить в университет, но отец говорит, что я сумасшедшая. А скажи, может быть, ты что-нибудь об этом знаешь: вчера в окрестностях Карасйока люди слышали страшный грохот. Так сегодня утром передали по радио. Сначала думали, что упал самолёт, но потом так ничего и не нашли. Что там, интересно, случилось?
— Понятия не имею.
— В летающие тарелки я не верю. А ты?
— Я тоже.
— Может быть, шаровая молния. Ты когда-нибудь видел шаровую молнию?
— Нет, никогда.
— А я видела. Один раз. Я стояла поблизости от дома с косой крышей, пережидала дождь. С крыши как будто скатился огненный шар. Но он только шипел.
Когда автобус останавливается в Алте и я встаю, я протягиваю ей руку, но она не обращает на это внимания, обхватывает меня обеими руками за шею и целует в губы. Моя ладонь лежит у неё на спине, я чувствую её худые лопатки. Потом я целую её ещё раз в обе щеки и в смятении чувств выхожу из автобуса.
Шофёр тоже выходит и лезет на крышу, чтобы спустить оттуда мой рюкзак.
Ингер-Мари стоит у окна и смотрит на меня. Она не улыбается, и её лицо не выражает ничего определённого. Я машу ей рукой без особого энтузиазма, ни на что не надеюсь, ничего не хочу. Шофёр возвращается в кабину.
Когда автобус отъезжает, она подходит к окошку в задней двери и продолжает на меня смотреть, так же, как смотрела на меня и всё это время. Только когда нас разделяет такое большое расстояние, что мы почти уже не в состоянии различить друг друга, она делает какое-то движение. Машет рукой? Может быть, стоя у окна, она видела меня как будто нарисованным на школьной доске, и теперь она просто стирает моё изображение. Так, наверное, и правда лучше всего.
43
Друзья Арне всё ещё в отпуске. Я прошу у соседей ключ и нахожу дом точно в таком же состоянии, в котором мы его оставили. Мой чемодан стоит под диваном в гостиной. Я раздеваюсь, потом надеваю свою городскую одежду — сорочку, галстук, пиджак. Управившись с этим, я звоню в Геологическую Службу, в Тронхейм. Директора Офтедала нет, Валбиффа, или как там его зовут, — тоже. Но его секретарша в курсе дела. Она сообщает мне, что аэрофотоснимки временно находятся в университете Осло. Дубликатов у них нет, только негативы. Нужно ли заказывать новые оттиски? Да-да, это можно сделать, но нет, заходить завтра бесполезно. Дело займёт довольно много времени, по крайней мере, месяца два-три. К тому же с этим связаны весьма существенные расходы. Не хочу ли я оставить ей свой адрес?