Мы долго сидим у Чурбанова, и вслед за Луи тринадцатым идёт четырнадцатый, пятнадцатый и сто пятнадцатый. Сколько у вас этих Луёв, товарищ генерал? Ребята сильны и пьют умело, чего не скажешь обо мне.
Через некоторое время совещание перестаёт быть секретным и к нам присоединяется Галина. Она безумно радуется моему присутствию и заставляет меня петь мою, можно сказать, единственную песню.
— Юра, посмотри, — говорит она, — какой талантливый мальчик. А у него до сих пор ни квартиры в Москве, ни машины. Ему надо помочь.
— Галя, — отвечает он, качая головой. — Он сам нам скоро помогать будет, вот увидишь.
— А вы слышали, Толстую ограбили? — в ужасе сообщает она. — Закрыли в ванной и обчистили. Все драгоценности вынесли. Все! А я ведь просила её продать ту лилию французскую.
— Слышали, — мрачнеет Юра. — И даже подозреваемых имеем.
Он намекает на Галиного друга Борю, но я-то знаю, что он там не при делах. Скоро и Чурбанов узнает.
Утром я провожу совещание с Абрамом и довожу до него согласованную со Злобиным и Чурбановым инфу. Сам Юрий Михайлович в эти игровые дела погружаться не собирается, но назначает куратора, с которым мы и будем координировать все дела.
Сейчас на некоторое время установится затишье, пока будут бушевать процессы вскрытия коррупции в МВД. Это дело непростое, поскольку к таким вопросам Щёлоков относится крайне болезненно. Важно, к тому же, не перегнуть палку. Но всё уже предопределено, и вряд ли какие-либо силы кардинально изменят расклад. Ашотик, скорее всего, сейчас затаится и будет выжидать. Что же, мы тоже затаимся и займёмся чем-то творческим.
— Конкурс красоты! — говорю я Абраму. — Красота спасёт мир, а девичья, сами понимаете, Мамука Георгиевич.
— Егор! — восклицает он и глаза его загораются. — Ай, молодец!
Поговорив с ним, мы с Игорем уезжаем в аэропорт. Сегодня летим в Новосиб. У нас же там машина, да вот только водителя нет. Я звоню на фабрику и прошу кого-нибудь прислать.
Водитель прилетает раньше и встречает нас в аэропорту. День клонится к вечеру, поэтому первым делом я еду к Наташке. Но её дома не оказывается. Блин, какого хрена… Где её носит! Потоптавшись перед домом, решаю поехать на факультет, посмотреть расписание или найти Пистона.
В расписании на это время ничего не значится. Университетские коридоры кажутся пустынными и тёмными. Я стою перед расписанием и размышляю о том, как мне найти Песта. Поехать в общагу, понятно. А если его не окажется на месте? Похоже, нужно заканчивать с сюрпризами. Надо было позвонить и предупредить заранее, тогда бы она была сейчас дома, варила борщ и ждала моего приезда.
— Ты кого ищешь? — раздаётся рядом со мной приятный голос.
Я оборачиваюсь и вижу улыбающуюся рыжую девчонку.
— Рыбкину, — пожимаю я плечами. — Знаешь такую?
— А я думала, меня, — усмехается девушка. — Нет, не знаю.
Тряхнув копной огненных волос, она поворачивается и идёт в сторону выхода, но сделав несколько шагов, останавливается и оборачивается.
— Погоди… Это первокурсница, да? Ну, Рыбкина твоя…
— Да, — киваю я.
— А-а-а, — тянет она. — Так её сейчас на факультетском комсомольском собрании песочат.
— Как это песочат?
— Прорабатывают то есть. Она набедокурила вроде. Иди, это вон туда по коридору, двадцать вторая аудитория.
Я благодарю и иду, куда она мне сказала. Нахожу аудиторию и захожу внутрь, оказываясь внизу внушительного амфитеатра. У кафедры с независимым видом стоит Наташка, а рядом заседают товарищи комсомольцы.
Я невольно любуюсь своей красавицей, юной козочкой с острыми коленками. Сердце ёкает и в груди становится тепло. Старею, становлюсь сентиментальным.
— Есть предложение, — горячо и яростно восклицает юнец, похожий на молодого Троцкого. — За поступок, недостойный звания комсомольца, исключить Рыбкину Наталью из рядов ВЛКСМ!
14. Я милого узнаю по походке
Во как! Прямо из рядов ВЛКСМ? Невесту комсомольского вожака? Ничего себе!
— Погодите! — раздаётся возмущённый девичий вопль с галёрки. — Это что значит, из рядов ВЛКСМ?! А мнение противоположной стороны?!
— Прекратите реплики с места! — негодует Троцкий.
Я присаживаюсь на первый ряд с краю у входа и спрашиваю у девчонки, внимательно следящей за происходящим:
— В чём суть проблемы? За что её исключают?
Она окидывает меня удивлённым взглядом и говорит, как нечто само собой разумеющееся:
— За хулиганство.
— За хулиганство? — изумляюсь я.
— Ну да. Ты с какого курса? Я тебя не помню.
— А ты с какого? Я тоже тебя не помню.
— С третьего, — отвечает она тоном, типа как ты можешь этого не знать?
— А я думал, с первого, — улыбаюсь я. — Я просто никого ещё не знаю. Так в чём там дело-то?
— Надо же, уже ноябрь, а ты никого не знаешь до сих пор, — качает она головой. — Короче. Вон тот в президиуме видишь, с разбитым носом, он якобы приставал вон к той девочке. Видишь с косой, сидит прямо напротив президиума?
— Как приставал? Домогался что ли?
— Ну, типа в углу зажал и щупал. Но этого никто не видел. А Рыбкина, это вот эта, она ему дала в нос, смотри какой у него пельмень. А когда он на неё набросился, пнула по яйцам.
— Куда? — делаю я круглые глаза.
— Туда-туда, — ухмыляется моя соседка.
— Ну, а почему тогда Рыбкину исключают?
— На неё хотят ещё представление к отчислению сделать. Потому что Пеньков, это отрицает. Он настаивает, что не хотел давать ей списывать контрольную и за это она его избила.
— Она? Его? Вот этого борова?
— Он не боров, а двоюродный племянник проректора, — поясняет девчонка. — Секретарь комитета комсомола, к тому же. Порядочный человек. А у Рыбкиной уже была история в общаге. Её выселили, правда потом замяли это дело. В общем ей веры нет.
— А потерпевшая? Показания дала?
— Галкина? А её не поймёшь, она из тех, кто и рыбку съесть и… чтоб приятно было. Ну, ты понял, да?
— Как не понять, — улыбаюсь я. — Это дело известное.
Соседка расплывается в улыбке.
— Так, товарищи! — восклицает Троцкий. — Заканчиваем прения. Если все высказались, переходим…
— Не все! — во весь голос заявляю я и встаю со своего места.
Наташку надо видеть. Вот, что называется глаза по полтиннику. Она даже рот раскрывает. Это эффект разорвавшейся бомбы, товарищи. Ура!
Уверенным шагом я подхожу к президиуму и захожу за трибуну.
— Посторонитесь, товарищ.
Троцкий хлопает глазами и отходит в сторонку.
— Пожалуйста, — растерянно говорит он.
— Товарищи! — обращаюсь я, к заинтересовавшемуся происходящим залу. — Я только что прибыл из аэропорта. Я был в Москве, в Центральном Комитете ВЛКСМ, вот документ. Мой мандат!
Я трясу над головой командировочным удостоверением.
— Там жизнь бьёт ключом, строятся смелые планы и создаются дерзкие проекты, нацеленные в успешное и поистине великое будущее нашей славной Родины. Первый секретарь ЦК сказал мне, Егор, мы верим, что на местах и, прежде всего, в вузовских организациях работают неравнодушные ребята с пламенными сердцами и горящими глазами. От них, от их горячих голов зависит завтрашний день страны советов. И вот я прихожу на собрание факультета. И что я вижу? Где эти неравнодушные люди, где горящие глаза, где бой за справедливость и где равноправие женщины? Они не здесь, они погибли в мечтах первых комсомольцев, отдавших жизни за идеалы революции, за идею равенства и братства. Все идеалы попраны и оставлены в прошлом!
Я поворачиваюсь к членам президиума. Их сонные до этой минуты лица начинают выражать заинтересованность и недоумение.
— Посмотрите на людей за этим столом. Чванливые и безразличные. Безразличные не только к идеалам комсомола, но и ко всему советскому. Посмотрите на Пенькова. Вот торжество безнаказанности, харрасмента и непотизма. Чего добился он в своей жизни сам? Да ничего, всё что у него есть, он получил даром и на блюдечке с голубой каёмочкой.
Челюсть Пенькова отвисает чуть ли не до стола. Девчонка из первого ряда та, что разъяснила мне что к чему, выглядит не лучше, пытаясь понять, что, собственно, происходит.
— И вот это существо, пользуясь своей безнаказанностью, пристаёт к своему товарищу, к комсомолке Галкиной. Встань, Галкина, пусть все посмотрят, может ли это юное, беспомощное и запуганное создание дать отпор такому вот важному, козыряющему родственными связями, чудищу! Стыдно, Пеньков. Ты не комсомолец, а похотливое животное, фавн в человеческом обличии.
По аудитории проходит волна гомона и смешков. Кажется, скучное и рутинное мероприятие превращается во что-то, по меньшей мере, забавное. Я бросаю взгляд на Наташку и замечаю озорной огонёк в её глазах. Она кое-как держится, чтобы не рассмеяться.
— Товарищи, ЦК даёт нам чёткий и понятный сигнал на очищение рядов и обозначает тренд на идеологическую чистоту совести и укрепление духовных скреп. Давайте посмотрим друг на друга и ответим, какие мы комсомольцы и достойны ли мы наших дедов, грудью проложивших нам путь в царство свободы. И почему в этом царстве царствуют вот такие, с позволения сказать товарищи Пеньковы. Они сексуально невоздержанны и озабоченны.
По залу проходит стон.
— Он сегодня очень-очень сексуально озабочен! — выкрикивает кто-то с задних рядов.
— Они привыкли к наслаждениям, — продолжаю обличать я, — и забыли, что комсомол — это борьба с такими, как они. Вот пример настоящего комсомольца.
Я ленинским жестом показываю на Рыбкину.
— Она не побоялась и заступилась за товарища. Пожертвовала собой и прекратила отвратительные антисоветские действия!
— А ты видел?! — вскакивает и гневно кричит Пеньков. — Нет, ты видел?! Да тебе кабздец! Ты понял?
— А перерожденцы вроде Пенькова пытаются всё извратить в угоду своей похоти, — продолжаю я, не обращая на него внимания. — Или будешь моей наложницей, или вон из комсомола. Стыдно, товарищи! Стыдно видеть ваше равнодушие! Стыдно наблюдать, как вы идёте на поводу у вырожденцев!