Я смотрю на взволнованного и отчаянно не понимающего, что происходит, Троцкого, уступившего мне трибуну.
— Кто вы такой? — нервно шепчет он.
— Вырожденцев и троцкистов! — добиваю его я. — Вот он хочет знать, кто я такой. Я совесть эпохи, я есть комсомол, передовой отряд молодёжи. Так ответит каждый из присутствующих здесь. А вот кто такие вы, господа Пеньковы и Троцкие?! Считаю, что Пенькова нужно гнать из комсомола, Рыбкиной — объявить благодарность, а Галкиной поставить на вид, чтобы была впредь скромнее. Прошу голосовать за мои предложения пакетом! Кто за, товарищи?
Единогласное голосование сопровождается улюлюканьем и свистом.
— Рыбкину в комитет! — кричат с галёрки.
— Поступило предложение избрать товарища Наталью Рыбкину в комитет комсомола вместо исключённого гражданина Пенькова. Кто за, товарищи, прошу голосовать!
Народ голосует, как всегда, единогласно.
— Вносите всё в протокол заседания! Я должен подписать!
Собрание превращается в фарс. Все орут и улюлюкают, топают ногами и смеются.
— Это и есть, — перекрикиваю я толпу, — народная демократия рабочих, крестьян и студентов. Да здравствует ленинский союз молодёжи! Ура, товарищи! Объявляю собрание закрытым!
По аудитории прокатывается раскатистое «ура» и лавина радостных студентов, срывается со своих мест и несётся вниз.
— Ты не имеешь права! — шипит на меня председатель собрания. — Пеньков секретарь высшего органа факультетской…
— Пи**ишь, как Троцкий, — не сдерживаюсь я, выпаливая то, что хочу сказать с момента, как только увидел этого парнишку. — Высший орган — это собрание, и его решение непререкаемо. Поверь мне, я прослежу, чтобы такие приспособленцы, как вы с Пеньковым оказались подальше от комсомола! Ты понял? Плевать мне, что он родственник проректора. Да хоть генерального секретаря. Посмотри в мои глаза, и ты поймёшь, я знаю, что говорю. Я вас маменькиных сынков всех к ногтю прижму. Вы у меня в Афган поедете, завоевывать право называться комсомольцами!
— Да кто вы такой?!
— Я комиссар Брагин, — небрежно отвечаю я и, схватив Наташку за руку, выволакиваю из аудитории.
Мы вылетаем на крыльцо, сбегаем по ступенькам и, подбежав к машине, хохочем как сумасшедшие. Игорь едва за нами поспевает.
— Ну, Егор! — только и может сказать Наташка сквозь смех. — Ну, Егор!
Отсмеявшись, мы забираемся в машину и едем домой.
— Ты чего творишь? — качаю я головой. — Ты почему людей избиваешь?
— Ты же ответил на этот вопрос с трибуны, — усмехается она. — А ещё, потому что могу.
— Ты смотри, нос особо не задирай. Может она. Игорь, ты слышал? Ты видел пончика, которому она по щам надавала?
Игорь хранит серьёзность. Он кивает и выдаёт своё мнение:
— Можно налететь на такого пончика, который инвалидом на всю жизнь оставит. Далеко не все мужики думают, что бить девчонок нельзя. И многие из них умеют драться. Нужно быть осторожнее и не лезть на рожон. Тебе ещё детей рожать.
Наташка хочет что-то ответить, но сдерживается и отворачивается к окну.
— Вот именно. Игорь — человек с опытом, он жизнь не понаслышке знает, понимаешь? Нельзя, выучив пару приёмов, бросаться на каждого встречного с кулаками. Нужно работать головой, интеллектом, а не приёмчиками.
Она молчит. Подозрительно как-то…
— Но сам-то ты постоянно ввязываешься во все драки, — заявляет она, как только мы переступаем порог квартиры.
— Во-первых, только в те, которых нельзя избежать, а, во-вторых, я парень вообще-то, а ты девчонка.
— А кто двадцать минут назад задвигал речи о равноправии в царстве свободы?
— Нет, Наташ, ты издеваешься что ли? Парням рожать-то не надо. Тебе даже Игорь сказал. Ты что, не понимаешь, или специально меня позлить хочешь? И как после всего этого тебя одну оставлять? Я что, постоянно должен там с ума сходить, не выкинула ли ты опять какое коленце и не надрал ли тебе кто-нибудь зад?
— Ну я же схожу постоянно с ума не надрал ли тебе кто-нибудь зад и не надрал ли ты. Какой-нибудь знойной комсомолке или милиционерке. А может, и медсестре.
— Чего?
— Да ничего, — пожимает она плечами. — Ты голодный? У меня есть котлеты, можем к ним картошки нажарить.
— Наталья.
— Чего так официально?
— Мы же с тобой договорились.
Она чуть хмурится.
— Договорились? Я что-то этого не припоминаю. Я пообещала, что не буду ревновать, вот и весь договор. Одностороннее обещание. Ты же вроде ничего не обещал? Так что никакого договора не было. А, так-то я и не ревную.
— Серьёзно? А это тогда что?
— Просто рассказываю тебе, что чувствую, о чём думаю. Ты хочешь знать, о чём я думаю?
Она стоит передо мною, вроде та же самая Наташка, но что-то в ней поменялось, что-то стало другим. Как так? За такой короткий срок? Почему она меня бесит? Специально? Да, точно, она специально меня злит и провоцирует. Зачем? Или почему? Может быть, внутри неё сейчас происходит что-то подобное? Она обижается на меня? Но почему? Потому что не звонил, долго не приезжал и, может быть, трахал чужих баб? Так она думает?
Она чуть прищуривается и облизывает губы, переносит центр тяжести на одну ногу и чуть сгибает в колене другую. Меня сводят с ума эти колени, торчащие из-под юбки, острые, соблазнительные. И стройные бёдра, и икры, и изящные стопы… Мне просто крышу сносит.
— Так что? — чуть разводит она руки.
Так что? Серьёзно? Так что? Ты правда хочешь знать, да? А вот что. Вот что, милая, вот. Я не могу больше сдерживаться, я срываюсь с места и набрасываюсь на неё. Как вихрь, как чудовище, как дикое животное, не знающее жалости и пощады.
Я срываю с неё кофту и блузку, оголяю грудь, грубо сдвигая бюстгальтер, заваливаю на диван, жалобно стонущий от такого неуважения. Я задираю юбку и стаскиваю с неё трусы и колготки. Давайте! Давайте, стаскивайтесь, бл*дь, скорее!
На меня наваливается вся тяжесть последних дней, все эти опасные, кровавые и дурацкие происшествия. Они душат меня и тянут назад, а я сбрасываю их, отмахиваюсь, отбиваюсь и убегаю к Наташке. Вскакиваю на неё, как на лихую, разгорячённую конягу и мчусь что есть духу, пролетая сквозь ветви, сквозь град раскалённых пуль, сквозь огонь и вьюгу.
Она мотает головой и рычит подо мной, не привычная к такому напору. И я, я тоже рычу и хриплю, как недобитый зверь, как оборотень, почуявший молодую и сладкую кровь. Я безумствую и моя добыча, моя дичь бьётся и изнывает в тисках моих объятий.
Она стонет то жалобно, то азартно, то дико и неистово, постепенно сливаясь со мной в одном ритме, ритме фантастической симфонии, возможно, принесённой из далёкого космоса, или другого, неведомого времени. Я бы хотел, чтобы следующую жизнь мы тоже провели вместе.
Когда всё заканчивается, я поднимаюсь на ноги и смотрю на неё. Кажется… кажется не нужно было так… не нужно было становиться дикарём. Наташка лежит с закрытыми глазами, растерзанная, придушенная, тихая и измождённая. Потом она открывает глаза и долго смотрит на меня, и я не могу понять, что означает её взгляд. Пауза становится невыносимо долгой, но она вдруг неожиданно улыбается.
— Я и подумать не могла, — тихо говорит она хриплым голосом, — что так бывает. Надо как-нибудь обязательно это повторить… Если ты не против, конечно.
От этих слов я чувствую небывалый прилив сил, и мы всё повторяем. Но уже не так. Совсем не так. Теперь мы делаем всё очень и очень медленно и бесконечно нежно.
А потом мы сидим на кухне и с жадностью пожираем котлеты и золотистую, жареную картошку. А ещё мы глупо улыбаемся и не отрываем друг от друга глаз. Вдруг, её глаза увлажняются, лицо становится по-детски беззащитным, а по щекам скатываются слезинки.
— Ты… ты… — тихонько шепчет она, — ты моя жизнь…
В город мы приезжаем уже ближе к вечеру. Я заезжаю на фабрику и заглядываю в комитет. Завтра мне будет не до фабричных дел. Нужно будет встретиться с Цветом, с Валей, с её отцом и с Радько, его преемником. Нужно хорошо поговорить со Скачковым. А ещё неплохо было бы забежать к Печёнкину и проверить, чем он дышит. Так что на основную работу времени у меня явно не будет. И в институте, кстати, надо бы появиться, а то я там по большому счёту ни разу и не был.
Поэтому, сейчас фабрика, потом Платоныч, а завтра уже всё остальное. Сначала заглядываю в комитет. Надо же, Галя ещё здесь, несмотря на то что рабочий день уже закончился. Труженица ты моя.
— Егор! — радостно восклицает она. — А я уж и не чаяла тебя увидеть.
— Это как так? — удивляюсь я.
— Да, Эдик сказал, что ты, наверное, в Москве останешься, что Новицкая тебя к себе возьмёт.
— Эдик? Уж не Снежинский ли?
— Да, — смущённо подтверждает она. — Знаешь, он на самом деле, совсем неплохой человек. Добрый и душевный. Он очень многое пересмотрел в своей жизни и переоценил. Ты его, возможно, даже и не узнаешь теперь.
— Да что ты? — качаю я головой. — Я милого узнаю по походке. Он носит, носит брюки галифе…
— Егор, — весело хмурится Галя. — Вечно ты со своими шуточками.
— Он что, к тебе клеится? — спрашиваю я. — Ты не забывай, он порнограф. Озабоченный извращенец.
— Ничего он не клеится. Перестань, у нас с ним чисто дружеские отношения.
— Дружеские? Серьёзно? Со Снежинским? Куда катится этот мир! Галочка, я в твою личную жизнь, конечно, лезть не могу, к сожалению. Но умоляю, ты его только ни к комитету, ни к прожектору на пушечный выстрел не подпускай. Поняла? Это я серьёзно, вообще без шуток.
Она хлопает глазами.
— Или ты уже? Галя!
— Нет, ну а что такого? Он просто помогает с…
— Галя, нет, только через мой труп. Или через его. Или через твой. Ясно тебе? Чтобы никаких Снежинских здесь не было!
— Но… вообще-то за него проголосовали. У нас же место одно в комитете освободилось после Кургановой. Вот его и…
— Галя, — перебиваю я, — никаких Снежинских. Нравится он тебе, дружба у вас, или любовь, а может, любовь к порнографии, но чтобы здесь его не было. Хоть что делай, а то вместе с ним пойдёшь работу искать. Нет, я сказал.