Бидди ждала меня в дверях кухни с кружкой парного молока и ломтем хлеба.
– Бидди, – сказал я, пожимая ей на прощанье руку, – я не сержусь, но я очень обижен.
– Ох, пожалуйста, не нужно обижаться, – взмолилась она чуть не со слезами, – пусть уж одной мне будет обидно, если я вас не пожалела.
Снова туман уплывал вверх, открывая передо мной дорогу. Если он, как я смутно догадываюсь, хотел показать мне, что я не вернусь и что Бидди была совершенно права, – мне остается признать одно: он тоже был совершенно прав.
Дела наши с Гербертом шли все хуже и хуже – сколько мы ни пытались «разобраться в своих финансах», сколько ни «оставляли резервов», долги неуклонно росли. А время, несмотря ни на что, шло, по своему обыкновению, быстро, и предсказание Герберта сбылось: не успел я оглянуться, как мне стукнул двадцать один год.
Герберт достиг совершеннолетия на восемь месяцев раньше, чем я; но так как ничего, помимо совершеннолетия, он и не предполагал достигнуть, событие это не особенно взволновало Подворье Барнарда. Другое дело – мое рожденье: в ожидании его мы строили тысячи догадок и планов, не сомневаясь, что теперь-то мой опекун обязательно сообщит мне что-нибудь определенное.
Я позаботился о том, чтобы на Литл-Бритен хорошо запомнили, в какой день я родился. Накануне от Уэммика пришло письменное извещение, что мистер Джеггерс будет рад видеть меня в конторе завтра, в пять часов пополудни. Это окончательно убедило нас в том, что следует ждать важных перемен, и, когда наступил знаменательный день, я, не помня себя от волнения, отправился в контору моего опекуна, куда и прибыл точно в назначенное время.
Едва я вошел, Уэммик принес мне свои поздравления и как бы невзначай потер себе нос сложенной хрустящей бумажкой, вид которой мне понравился. Однако он ничего о ней не сказал, а только кивнул на дверь кабинета. Был ноябрь месяц, и мой опекун стоял у огня, прислонившись к каминной доске и заложив руки за фалды сюртука.
– Ну-с, Пип, – сказал он, – сегодня мне следует называть вас «мистер Пип». С днем рожденья, мистер Пип.
Он пожал мне руку – пожатие его всегда отличалось необычайной краткостью, – и я поблагодарил его.
– Присядьте, мистер Пип, – сказал мой опекун.
Когда я сел, а он остался стоять, да еще нагнул голову, хмурясь на свои сапоги, я почувствовал себя маленьким и беспомощным, как в тот давно минувший день, когда меня посадили на могильный камень. Два страшных слепка стояли тут же на полке и, глупо кривя рот, как будто пыжились подслушать наш разговор.
– А теперь, мой молодой друг, – сказал мистер Джеггерс, словно обращаясь к свидетелю в суде, – я хочу с вами побеседовать.
– Я очень рад, сэр.
– Как вы думаете, – сказал мистер Джеггерс, наклоняясь вперед, чтобы посмотреть в пол, а затем откидывая голову, чтобы посмотреть в потолок, – как вы думаете, сколько вы проживаете в год?
– Сколько проживаю, сэр?
– Сколько, – повторил мистер Джеггерс, все не отрывая взгляда от потолка, – вы – проживаете – в год? – После чего оглядел комнату и застыл, держа носовой платок в руке, на полпути к носу.
Я так часто пробовал разобраться в своих финансах, что теперь даже отдаленно не представлял себе истинного их положения. Поэтому мне волей-неволей пришлось сознаться, что я не могу ответить. Это, казалось, порадовало мистера Джеггерса; он сказал: «Я так и думал!» – и высморкался с видом полного удовлетворения.
– Ну вот, мой друг, я задал вам вопрос, – сказал мистер Джеггерс. – Теперь, может быть, вы хотите спросить что-нибудь у меня?
– Конечно, сэр, мне бы хотелось задать вам не один, а несколько вопросов; но я помню ваш запрет.
– Задайте один, – сказал мистер Джеггерс.
– Я сегодня узнаю имя моего благодетеля?
– Нет. Задайте еще один.
– Я еще не скоро узнаю эту тайну?
– Повремените с этим, – сказал мистер Джеггерс, – и задайте еще один.
Я заколебался, но теперь уже, казалось, некуда было уйти от вопроса:
– Мне… я… я что-нибудь получу сегодня, сэр?
Тогда мистер Джеггерс с торжеством ответил:
– Я так и знал, что мы до этого доберемся! – и, кликнув Уэммика, велел ему принести ту самую бумажку. Уэммик вошел, подал ее своему патрону и скрылся.
– Ну вот, мистер Пип, – сказал мистер Джеггерс, – попрошу вашего внимания. Вы довольно-таки часто обращались сюда за ссудами. В кассовой книге Уэммика ваше имя значится довольно-таки часто; но у вас, конечно, есть долги?
– Боюсь, что придется ответить утвердительно, сэр.
– Вы знаете, что придется ответить утвердительно, ведь так? – сказал мистер Джеггерс.
– Да, сэр.
– Я не спрашиваю вас, сколько вы должны, потому что этого вы не знаете, а если бы и знали, то не сказали бы: вы бы преуменьшили цифру. Да, да, мой друг! – воскликнул мистер Джеггерс, заметив, что я порываюсь возразить, и грозя мне пальцем. – Вам, весьма возможно, кажется, что это не так, но это так. Вы уж не взыщите, я знаю лучше вашего. Теперь возьмите в руку эту бумажку. Взяли? Очень хорошо. Теперь разверните ее и скажите мне, что это такое.
– Это, – сказал я, – кредитный билет в пятьсот фунтов.
– Это, – повторил мистер Джеггерс, – кредитный билет в пятьсот фунтов. Сумма, на мой взгляд, преизрядная. Как вы считаете?
– Разве с этим можно не согласиться?
– Да, но отвечайте на мой вопрос, – сказал мистер Джеггерс.
– Без сомнения.
– Вы считаете, что это, без сомнения, преизрядная сумма. Так вот, Пип, эта преизрядная сумма принадлежит вам. Это подарок ко дню вашего рождения, – так сказать, задаток в счет ваших надежд. И эту преизрядную сумму, но отнюдь не больше, вам разрешается проживать ежегодно, пока не появится то лицо, которое вам ее дарит. Другими словами, отныне вы берете ваши денежные дела в свои руки и каждые три месяца будете получать у Уэммика сто двадцать пять фунтов до тех пор, пока у вас не установится связь с первоисточником, а не только с исполнителем. Как я вам уже говорил, я всего только исполнитель. Я следую данным мне указаниям, и за это мне платят. Сам я считаю эти указания неразумными, но мне платят не за то, чтобы я высказывал о них свое мнение.
Я готов был рассыпаться в благодарностях моему щедрому благодетелю, но мистер Джеггерс не дал мне раскрыть рот.
– Мне платят не за то, Пип, – сказал он невозмутимо, – чтобы я передавал кому-либо ваши слова. – И он подобрал полы своего сюртука так же неспешно, как подбирал слова в разговоре, и хмуро поглядел на свои сапоги, словно подозревал, что они строят против него какие-то козни.
Помолчав немного, я робко напомнил:
– Мистер Джеггерс, а тот вопрос, с которым вы велели мне повременить… можно мне теперь задать его еще раз?
– Какой вопрос? – сказал он.
Мне следовало бы знать, что он ни за что не придет мне на помощь, но эта необходимость заново строить вопрос, как будто я задавал его впервые, совсем меня смутила.
– Можно ли рассчитывать, – выговорил я наконец, – что мой покровитель, тот первоисточник, о котором вы говорили, мистер Джеггерс, скоро… – и тут я из деликатности умолк.
– Что «скоро»? – спросил мистер Джеггерс. – В таком виде, вы сами понимаете, это еще не вопрос.
– Скоро прибудет в Лондон, – сказал я, найдя, как мне казалось, нужные слова, – или вызовет меня куда-нибудь?
– В связи с этим, – отвечал мистер Джеггерс, в первый раз за все время глядя прямо на меня своими темными, глубоко сидящими глазами, – мы должны вернуться к тому вечеру у вас в деревне, когда произошло наше знакомство. Что я вам тогда сказал, Пип?
– Вы сказали, мистер Джеггерс, что может пройти много лет, прежде чем я увижу своего благодетеля.
– Совершенно верно, – сказал мистер Джеггерс. – Это и есть мой ответ.
Глаза наши встретились, и я почувствовал, что весь дрожу, так мне хочется вытянуть из него хоть что-нибудь. И тут же почувствовал, что он это видит и что у меня меньше, чем когда-либо, шансов что-нибудь из него вытянуть.
– Вы и сейчас думаете, что может пройти еще много лет?
Мистер Джеггерс покачал головой: то не был отрицательный ответ на мой вопрос, то было отрицание самой возможности добиться от него ответа, – и оба безобразных слепка, на которые взгляд мой случайно упал в эту минуту, скорчили такие гримасы, точно им стало невтерпеж нас слушать и они сейчас чихнут.
– Пожалуй, друг мой Пип, – сказал мистер Джеггерс, согревая себе ляжки нагретыми у огня ладонями, – я вам сейчас кое-что разъясню. Этого вопроса мне задавать нельзя. Добавлю для ясности, что этот вопрос может скомпрометировать меня. Пожалуй, я пойду даже дальше; я вам скажу еще кое-что.
Он замолчал и так низко нагнулся, хмурясь на свои сапоги, что теперь уже мог потереть себе икры.
– Когда это лицо объявится, – сказал мистер Джеггерс, снова распрямляя спину, – вы и это лицо будете договариваться без моего участия. Когда это лицо объявится, моя роль в этом деле будет кончена. Когда это лицо объявится, мне не нужно будет даже знать об этом. Вот и все, что я могу вам сказать.
Мы обменялись долгим взглядом, а потом я отвел глаза и в раздумье уставился в пол. Из последних слов мистера Джеггерса я вывел, что мисс Хэвишем по каким-то причинам, а может быть, без всякой причины, не посвятила его в свои планы относительно меня и Эстеллы; что это его обидело, задело его самолюбие; или же что он не сочувствует этим планам и не желает иметь к ним никакого касательства. Я снова поднял глаза и увидел, что он не сводит с меня проницательного взгляда.
– Если это все, что вы можете мне сказать, сэр, – проговорил я, – мне тоже больше нечего сказать.
Мистер Джеггерс кивнул головой, вытащил свои часы, приводившие в такой трепет воров, и спросил меня, где я собираюсь обедать. Я ответил, что дома, с Гербертом. После этого я посчитал необходимым в свою очередь спросить, не согласится ли он отобедать с нами, и он сейчас же принял мое приглашение. Но он непременно захотел идти вместе со мной, чтобы я не затеял в его че