Борьба в Бирмингеме выявила четвертый, и порой самый неприятный, конфликт, который нанес ущерб рабочей солидарности в первые послевоенные годы. Это была борьба между коммунистическими и антикоммунистическими профсоюзными лидерами.[125] Соответствуя растущим опасениям холодной войны, она разгорелась ещё в военные годы. К 1945 году ряд профсоюзов, включая Объединенный профсоюз работников электротехнической промышленности, Международный профсоюз моряков, Национальный морской профсоюз и Профсоюз рабочих шахт, мельниц и медеплавильных заводов, либо имели коммунистических лидеров, либо придерживались линии советской партии по политическим и экономическим вопросам. Большинство из них входили в CIO. В целом, в 1946 году двенадцать из тридцати пяти членских организаций CIO имели коммунистическое или сильно просоветское руководство. В этих профсоюзах состояло около миллиона рабочих (большинство из которых не были коммунистами).[126]
К этому времени большинство ведущих деятелей рабочего движения, включая Ройтера, Мени и Мюррея, уже не раз сражались с коммунистическими профсоюзными деятелями. Как и другие некоммунистические левые, включая социалистов. Все эти лидеры считали, что коммунисты, повторяя линию советской партии, стремятся захватить контроль в своих собственных сектантских целях. В 1947 и 1948 годах эта внутренняя борьба стала ожесточенной и временами жестокой, что заставило Мюррея сказать исполкому CIO: «Если коммунизм является проблемой в ваших профсоюзах, вышвырните его к черту, а вместе с ним вышвырните и его сторонников». В 1949 году он назвал коммунистов «трусами», «апостолами ненависти» и «грязными, мерзкими предателями». При поддержке союзников-антикоммунистов он исключил из CIO одиннадцать профсоюзов, в которых состояло 900 000 членов.[127]
Мюррей и его единомышленники были правы в одном: коммунистические или прокоммунистические лидеры этих профсоюзов в целом придерживались линии советской партии по целому ряду внутренних и международных вопросов. При этом они не отражали политических взглядов большинства рабочих, которых представляли, и подвергали профсоюзное движение в целом громким обвинениям в «мягкости» по отношению к коммунизму. По этим причинам Мюррей и другие высокопоставленные профсоюзные деятели решили бороться с коммунистическим влиянием. Однако, изгоняя коммунистов, Мюррей и его союзники действовали без особого внимания к демократическим процедурам. Некоторые лидеры очищенных профсоюзов, в конце концов, были избраны на должность демократическим голосованием своих членов. Кроме того, чистки выкинули из движения ряд эффективных профсоюзных организаторов и подавили внутренние дискуссии. Как сказал позже Пол Джейкобс, профсоюзный активист, неохотно поддержавший исключения, чистки привели к тому, что «все серьёзные дебаты в CIO зашли в тупик». В некоторых профсоюзах стало привычным клеймить коммунистами всех, кто выступал против лидеров.[128]
К середине 1950-х годов «красная угроза» в профсоюзах победила, и антикоммунисты получили твёрдый контроль над рабочим движением в Соединенных Штатах. По этой и другим причинам многие профсоюзы в дальнейшем действовали скорее как группы с особыми интересами, чем как сторонники широких либеральных идей, таких как те, которые Ройтер подчеркивал в 1945 году. Будучи сильными внутри Демократической партии в промышленных районах, профсоюзы также были в некотором роде пленниками партии, не имея возможности многого добиться в политике без неё. В неиндустриальных районах — и среди массы чернокожих, работающих женщин и других американцев, не состоящих в профсоюзах, — они вообще не имели большого влияния. Для убежденных социальных реформаторов в США застой организованного труда к 1950 году был одновременно причиной и следствием более широкого политического тупика, который блокировал либеральные цели того времени.[129]
В 1945 ГОДУ было нелегко предсказать развитие такой патовой ситуации. Напротив, некоторые признаки указывали на то, что либералы могут выйти вперёд. Демократы, в конце концов, продолжали иметь явное большинство электората, сильно выросшего под руководством Рузвельта и благодаря «Новому курсу». Они могли рассчитывать на преданность, которая в те дни была очень сильной в условиях жесткой партийной лояльности, значительного большинства политически многочисленных людей: чернокожих, бедных фермеров, рабочих «синих воротничков», профсоюзных деятелей, евреев и католиков. Конечно, у демократов были причины для беспокойства. Явка избирателей в пользу демократов, поднявшись в 1930-е годы, снова упала во время войны. Трумэн, хотя и был верным «новым курсовиком», но как лидер был неопределенной политической величиной. Республиканцы пользовались поддержкой большинства бизнесменов; с помощью консервативных демократов GOP[130] блокировала меры Нового курса в Конгрессе с конца 1930-х годов. Тем не менее, консерваторы, похоже, были в меньшинстве среди избирателей; политическая вселенная, в которой доминировали демократы, в 1945 году выглядела стабильной.
Готовность населения обращаться к государству — источнику либеральной социальной политики с 1930-х годов — также, похоже, возросла во время войны. Как следует из принятия Билля о правах военнослужащих, чувство осознания прав росло в течение предыдущего десятилетия.[131] К 1945 году большинство людей приняли некогда еретические идеи о том, что правительство обязано бороться с безработицей, что экономисты и другие «эксперты» обладают ноу-хау для управления экономической жизнью, и даже что краткосрочный дефицит государственного бюджета допустим в тяжелые времена.[132] Общие федеральные расходы выросли с 9 миллиардов долларов в 1939 году до 95 миллиардов долларов в 1945 году; расходы за годы войны вдвое превысили сумму, потраченную за предыдущие 150 лет истории Соединенных Штатов. Это не означало, что американцы приняли или даже поняли зачастую заумные идеи либеральных экономистов, таких как Джон Мейнард Кейнс, которые выступали за компенсационные государственные расходы для смягчения спадов. Однако это означало, что люди осознали более значительную роль федерального правительства.[133] Дефицит, действительно, был фискальной реальностью с 1930 года, вырос во время войны до немыслимого пика в 54 миллиарда долларов в 1943 году и, по общему мнению, был двигателем процветания в военное время. В конце концов, валовой национальный продукт (ВНП) в то время бурно рос: со 100 миллиардов долларов в текущих ценах в 1939 году до 212 миллиардов долларов в 1945 году.
К 1945 году Верховный суд недвусмысленно принял эти идеи об экономических обязательствах государства. Одним из примеров является дело «Викард против Филберна» (Wickard V. Filburn), рассмотренное в 1942 году, в котором суд единогласно положил конец любым затянувшимся сомнениям в конституционности навязчивого федерального управления экономикой. Суд постановил, что фермеры, согласившиеся на установленные федеральным правительством квоты производства, могут быть наказаны, если они выращивают пшеницу сверх этих квот, даже если они используют излишки только для домашнего потребления.[134] Сравнительно широкое толкование положения о торговле вызывало бурные разногласия ещё в 1930-х годах. Однако после 1942 года они практически не вызывали разногласий. Тогда и позже Суд, в котором доминировали назначенцы Рузвельта, одобрял экспансивные представления о правительственной активности в экономических вопросах.[135]
Американцы, похоже, поддерживали такую деятельность правительства, даже когда речь шла о налогообложении, которое резко возросло во время войны. В 1939 году только 3,9 миллиона американцев платили индивидуальные федеральные подоходные налоги. Ни разу за 1930-е годы эти налоговые поступления не составляли более 1,4 процента от ВНП. Федеральные корпоративные налоги никогда не превышали 1,6 процента. К 1943 году 40,2 миллиона американцев платили федеральные подоходные налоги, которые к тому времени выросли до 8,3 процента от ВНП. Начиная с 1944 года американцы стали относиться к удержанию налогов — также нововведению военного времени — как к нормальному факту жизни. После 1945 года федеральные налоги немного снизились, но так и не опустились до довоенного уровня: подоходные налоги достигли послевоенного минимума в 5,9 процента ВНП в 1949 году, и к этому времени 35,6 миллиона человек подавали налоговые декларации. Едва оглянувшись назад, можно сказать, что во время войны нация перешла от системы классового налогообложения к системе массового налогообложения.[136]
Однако теперь, с учетом преимуществ ретроспективы, становится ясно, что связанный с войной рост правительства имел и злокачественные последствия. Уже в середине 1930-х годов Рузвельт начал шире использовать Федеральное бюро расследований (ФБР), возглавляемое Дж. Эдгаром Гувером. Проницательный, глубоко подозрительный, мастер бюрократических разборок, Гувер уже создал ряд тщательно охраняемых специальных досье, включая «Досье непристойностей», «Досье сексуальных отклонений» и другие «Личные и конфиденциальные» досье, содержавшие всевозможные слухи, сплетни и информацию о людях. Когда в 1940 году Рузвельт попросил Гувера расследовать деятельность изоляционистов и политических противников, ФБР дошло до того, что прослушивало телефон Гарри Хопкинса, главного советника Рузвельта. Нет никаких доказательств того, что все эти махинации способствовали военным действиям. Главным образом она значительно увеличила власть Гувера, а также его владение информацией, которую он мог использовать, чтобы заставить замолчать потенциальных противников. После 1945 года ФБР должно было стать чрезвычайно опасной силой в американской политике.