[215] В то же время, однако, Рузвельт отказался порвать со Сталиным: до сих пор невозможно узнать, как бы он поступил с Советским Союзом, если бы был жив.
Почему Сталин действовал так, как действовал, остается предметом споров среди историков и других кремленологов. Некоторые считают, что его враждебность к Западу проистекала в первую очередь из марксистско-ленинской идеологии, которую разделяли он и его соратники по советскому руководству. Согласно этой идеологии, история неумолимо двигалась к революционному свержению капитализма и установлению коммунизма во всём мире. Такая точка зрения допускала возможность преходящего мирного сосуществования с капиталистическими державами; в конце концов, крушение капитализма было частью замысла истории. Поэтому Сталин не приветствовал идею войны с такой страной, как Соединенные Штаты. Но коммунисты не верили в пассивную политику, закрепляющую статус-кво. История, считали они, может — должна — двигаться вперёд, и Советский Союз, как ведущая сила в создании этой истории, должен конкурировать и опережать соперников. Вплоть до конца 1970-х годов, уже после смерти Сталина в 1953 году, советские лидеры отказывались принять идею военного паритета с Соединенными Штатами.[216]
Западные критики в середине 1940-х годов указывали на военную политику Сталина как на свидетельство его стремления к конкуренции. Создав самую большую в мире армию в попытке остановить Гитлера, Сталин сохранил большую её часть после окончания войны. По оценкам, её численность составляла 3 миллиона человек. Советы действительно имели огромное преимущество в живой силе перед западными оккупационными войсками в Европе в послевоенные годы. Когда бы они ни захотели, говорили алармисты, коммунисты могли захватить континент. В то же время Сталин следил за тем, чтобы Запад знал о его главном военном приоритете: наращивании советского наступательного потенциала, особенно ядерного оружия, подводных лодок и бомбардировщиков дальнего действия (3000 миль). Они были созданы по образцу американских B–29, три из которых разбились в Советском Союзе после налетов на Японию в годы войны.[217] Ничто из того, что сделал Сталин, думали напуганные американцы, не демонстрировало более ярко неослабевающую агрессивность коммунизма, включая использование военной мощи для продвижения мировой революции.
Другие критики Сталина сомневаются, вероятно, правильно, что одни лишь идеологические соображения в значительной степени объясняют поведение Сталина в конце 1940-х годов. Они считают, что Советы в основном проводили имперскую политику, аналогичную царской.[218] Сталин, по их мнению, стремился не столько к мировой революции, сколько к контролю над сопредельными территориями, представлявшими угрозу для национальной безопасности России. Главными из них, конечно же, были Восточная Европа, Иран и Турция, которые давно опасались России. Ревизионисты, стремящиеся понять озабоченность Сталина, также подчеркивают, что он был крайне неуверен в себе, что советское давление на сопредельные страны носило в основном оборонительный характер. Все государства, в конце концов, стремятся защитить себя от потенциально враждебных соседей и заполнить вакуум власти, в который могут просочиться враги. Критики Сталина отвечают, что он, тем не менее, вел свои дела особенно бескомпромиссно и провокационно. Джордж Кеннан, ведущий дипломатический эксперт по Советам, объяснял в июле 1946 года: «Безопасность, вероятно, является их [Советов] основным мотивом, но они настолько озабочены и подозрительны по этому поводу, что объективные результаты во многом такие же, как если бы мотивом была агрессия, неограниченная экспансия. Они, очевидно, стремятся ослабить все центры силы, над которыми они не могут господствовать, чтобы уменьшить опасность со стороны любого возможного соперника».[219]
Критики Сталина, как тогда, так и позже, в конечном счете опираются на то, что он был властным, суровым, зачастую жестоким диктатором. Сам факт этой диктатуры глубоко оскорблял американцев, которые дорожили своими свободами, сочувствовали угнетенным массам Восточной Европы и искренне надеялись на распространение демократии. «Тоталитарные» государства, считали они, обычно полагаются на силу, чтобы добиться своего в мировых делах. «Потенциальную угрозу представляет не коммунизм, а тоталитаризм», — заявил издатель New York Times Артур Хейс Сульцбергер. «Только люди, у которых есть Билль о правах, не являются потенциальными врагами других людей». Президент Трумэн согласился с этим, заметив в частном порядке в ноябре 1946 года: «На самом деле нет никакой разницы между правительством, которое представляет господин Молотов, и тем, которое представлял царь, или тем, за которое выступал Гитлер».[220]
Аналогия Трумэна с Гитлером показалась бы многим согражданам того времени вполне логичной. Зачем проливать кровь американцев, чтобы избавить мир от одного диктатора, только для того, чтобы к власти пришёл другой тиран? Аналогия шла ещё дальше, ведь многие люди винили «умиротворение» в 1930-х годах в росте могущества нацистов, приведшем к войне. Это не должно повториться. «Больше никаких Мюнхаузенов» — практически боевой клич встревоженных и обеспокоенных американцев на протяжении всей послевоенной эпохи конфликта с Советским Союзом.
Гнев американцев против советской диктатуры выходил далеко за рамки опасений умиротворения, как бы ни были они велики в 1945 году и в последующие годы. Он также был праведным и страстным. Будучи особо религиозным народом, многие американцы подходили к внешней политике в высшей степени моралистически. И не только потому, что коммунизм исповедовал атеизм, хотя и это имело значение, особенно для католиков и других религиозно набожных граждан. Дело было ещё и в том, что многие американцы так горячо верили в незыблемость своих политических институтов и смысл своей истории. Америка, как говорили пуритане, — это Город на холме, особое место, которое Бог выделил для искупления людей. Из этого следовало, что на Соединенные Штаты возложена Богом данная обязанность — Manifest Destiny, как её называли в XIX веке, — распространять благословения демократии среди угнетенных по всему миру. Сила этого мессианского чувства придавала американской дипломатии времен холодной войны, а также репрессиям против коммунистов внутри страны особую актуальность — фактически апокалиптический тон.[221]
Несмотря на эти источники напряженности, Соединенные Штаты не осмелились занять слишком жесткую позицию в отношении Советского Союза сразу после окончания войны. Администрация Трумэна (и его преемники) считала себя обязанной попустительствовать советскому угнетению Восточной Европы. Миллионы людей там оставались в плену более сорока лет. Тем не менее практически все лидеры американской внешней политики — от администрации Трумэна до 1980-х годов — выражали свой гнев и возмущение тем, что они считали чрезмерным поведением СССР. Все они считали, что нельзя позволять Советам идти дальше. Альтернатива — умиротворение — привела бы к агрессии и Третьей мировой войне.
Ревизионисты выдвигают несколько тезисов в ответ защитникам американской политики.[222] Прежде всего они подчеркивают вполне понятный страх и ненависть, которые русские испытывали по отношению к Германии. В 1914 и в 1941 годах Германия пронеслась по северной Европе, чтобы вторгнуться на их Родину. Вторая мировая война закончилась разрушением 1700 российских городов, 31 000 заводов и 100 000 колхозов. Это были ошеломляющие разрушения, особенно в сравнении с относительно благополучным опытом Соединенных Штатов, на территории которых не было боевых действий. Неудивительно, что Сталин лишил восточную Германию её промышленного потенциала в 1945 году и настаивал на доминировании в Восточной Германии в последующие годы. Неудивительно также, что он настаивал на контроле над своими восточноевропейскими соседями, особенно над Польшей, через ровную и покладистую местность которой нацистские армии прорвались всего четырьмя годами ранее.[223]
Многие ревизионисты подчеркивают ещё три аргумента. Во-первых, Запад мало что мог сделать с советским господством в Восточной Европе: советские войска, во время войны дошедшие до сердца Германии, контролировали этот регион, так же как западные армии контролировали Западную Европу, и их нельзя было вытеснить. Разделение Европы стало ещё одним мощным наследием войны, которое государственные деятели могли бы осуждать, но у «реалистов» должно было хватить ума смириться с этим. Британец Уинстон Черчилль так и поступил в 1944 году, подписав со Сталиным соглашение, уступившее главенствующую роль советским интересам в Болгарии и Румынии. Как у американцев была своя «сфера интересов», включавшая все Западное полушарие, так и русские, часто подвергавшиеся вторжениям, хотели иметь свою.[224]
Многие ревизионисты подчеркивают второй момент: внешняя политика Сталина была более гибкой, чем могли признать антикоммунистически настроенные американцы, как в то время, так и позже. В этом аргументе была доля правды. Жестокий к противникам внутри страны, Сталин был более осторожен, консервативен и оборонялся за рубежом. Отчасти это объяснялось тем, что ему пришлось сосредоточиться на серьёзных экономических и этнических проблемах внутри страны. В 1945 году Сталин все же демобилизовал часть своих вооруженных сил. До 1948 года он попустительствовал коалиционному правительству в Чехословакии. Мятежной Финляндии удалось добиться некоторой автономии. Сталин оказал незначительную помощь коммунистическим повстанцам в Греции, которые в итоге потерпели поражение. Его давление на Иран и Турцию, хотя и пугало правительственных лидеров этих стран, было непостоянным; когда Соединенные Штаты выразили решительный протест в 1946 году, он отступил. Сталин не оказал практически никакой поддержки, ни моральной, ни военной, коммунистическим повстанцам под руководством Мао Цзэдуна в Китае. Вместо этого он официально признал злейшего врага Мао, Чан Кайши. Суммарный итог этой политики говорит о том, что Сталин не придерживался ленинской доктрины всемирной коммунистической революции, если вообще придерживался.