Критики американской жесткой реакции подчеркивают, что политика Соединенных Штатов усилила и без того обостренное чувство незащищенности Сталина. Во время войны Рузвельт отложил открытие второго фронта в Западной Европе до 1944 года, тем самым вынудив русских солдат принять на себя основную тяжесть боевых действий. Вероятно, это было разумное военное решение; более раннее наступление на Нормандию могло бы оказаться губительным для союзных войск. Но задержка усилила и без того глубокие подозрения Сталина. Кроме того, Соединенные Штаты и Великобритания отказались поделиться с Советским Союзом своими научными разработками в области атомного оружия — или даже рассказать о них советскому правительству. Когда европейская война закончилась, администрация Трумэна резко прекратила поставки по ленд-лизу в Советский Союз и отказалась предоставить заем, в котором Сталин остро нуждался. Советским людям, с большим подозрением относящимся к поведению капиталистов, казалось, что Соединенные Штаты объединились с такими странами, как Великобритания и Франция, чтобы создать империю на Западе.
Пытаясь разобраться в этих зачастую гневных спорах об истоках холодной войны, необходимо понять ситуацию, сложившуюся в 1945 году. Это означает возвращение к исходной точке: Вторая мировая война оставила после себя новый и крайне неустроенный мир, который порождал чувство незащищенности со всех сторон. Соединенные Штаты и Советский Союз, безусловно, сильнейшие державы мира, внезапно оказались лицом к лицу. Непохожие идеологически и политически, эти две страны были особенно холодны друг к другу со времен большевистской революции 1917 года, и в 1945 году у них были разные геополитические интересы. Поэтому конфликт между двумя сторонами — холодная война — был неизбежен.
То, что этот конфликт можно было бы вести не так опасно, — правда. Американские лидеры часто нагнетали страхи времен холодной войны, которые были сильно преувеличены, тем самым пугая своих союзников и углубляя разногласия внутри страны. Советские официальные лица тоже часто вели себя вызывающе. Однако можно ли было управлять холодной войной гораздо менее опасно, сомнительно, учитывая зачастую грубую дипломатию Сталина и его преемников и отказ американских политиков отступать от своих грандиозных ожиданий относительно характера послевоенного мира.[225]
МНОГИЕ ОППОНЕНТЫ Фрэнклина Д. Рузвельта всегда считали его чем-то легковесным: обаятельным, жизнелюбивым, оптимистичным, политически ловким, но интеллектуально мягким. Критики его дипломатии видят в нём те же черты. Британский политик и дипломат Энтони Иден писал позже, что Рузвельт хорошо знал историю и географию, но его выводы из них «настораживали своей веселой беспечностью. Казалось, он видел себя распоряжающимся судьбой многих стран, союзников не меньше, чем врагов. Он делал это с таким изяществом, что нелегко было не согласиться. И все же он был слишком похож на фокусника, ловко жонглирующего динамитными шарами, природу которых он так и не смог понять».[226]
Недоброжелатели Рузвельта особенно сетуют на то, что он, по их мнению, легкомысленно относился к поведению СССР во время войны. Впервые встретившись со Сталиным на Тегеранской конференции в конце 1943 года, он сказал американскому народу: «Я прекрасно ладил с маршалом Сталиным… Я верю, что он действительно представляет сердце и душу России; и я верю, что мы будем очень хорошо ладить с ним и с русским народом — очень хорошо на самом деле».[227] В марте 1944 года Рузвельт отверг мысль о том, что Советы будут агрессивными после войны: «Я лично не думаю, что в этом что-то есть. У них достаточно большой „кусок хлеба“ прямо в России, чтобы занять его на много лет вперёд, не принимая на себя больше никакой головной боли».[228]
Подобные оптимистичные заявления, конечно, можно было ожидать от лидера, которому во время войны нужны были надежные союзники. Что ещё он мог сказать? Более того, многие американцы восхищались мужеством русского народа. Журнал Life, издание Люса, заявил, что русские — это «чертовски хороший народ… [который] в поразительной степени… выглядит как американцы, одевается как американцы и думает как американцы».[229] Другие американцы не видели хорошей альтернативы сотрудничеству со Сталиным. Макс Лернер, либеральный журналист, сказал в 1943 году: «Война не может быть выиграна, если Америка и Россия не выиграют её вместе. Мир не может быть организован, если Америка и Россия не организуют его вместе».[230]
По сути, такова была позиция Рузвельта. Он действительно был немного беспечен, особенно в ожидании, что его личное обаяние сможет установить прочную личную связь между Сталиным и им самим. Он работал над этим проектом с небольшим успехом и в Тегеране, и в Ялте. Но Рузвельт вряд ли был наивным идеалистом. Добиваясь советско-американского сотрудничества после войны, он склонялся к мысли, что Сталиным двигали не столько идеологические страсти, сколько соображения национальных интересов. Поэтому он отказывался сильно беспокоиться о коммунизме, который, по его мнению, был мало привлекателен на Западе. Если Сталин создавал трудности, у Соединенных Штатов были пряники и кнуты. Излишне оптимистично Рузвельт надеялся, что угроза отказа от экономической помощи сможет удержать Советский Союз в узде.
В других отношениях Рузвельт также избегал полета идеализма в своём подходе к послевоенному порядку. Хотя он поддерживал создание Организации Объединенных Наций, учрежденной после его смерти в 1945 году, он не ожидал, что она разрешит основные противоречия. Вместо этого он надеялся, что Соединенные Штаты и Советский Союз, а также Китай и Великобритания будут действовать как «четыре полицейских», чтобы обеспечить послевоенный мир.[231] И здесь Рузвельт был излишне оптимистичен, особенно в отношении Китая, который в течение многих лет был слишком разобщен, чтобы эффективно выполнять полицейские функции. Но он, безусловно, был прав в том, что касается важной геополитической реальности: без сотрудничества между сильнейшими державами мира большая часть героизма Второй мировой войны может оказаться напрасной.
Это не значит, что, как утверждают некоторые, смерть Рузвельта в апреле 1945 года помешала Соединенным Штатам наладить лучшие отношения с Советским Союзом. Учитывая целый ряд грозных проблем, возникших после войны, сомнительно, что один человек, каким бы обаятельным или мудрым он ни был, смог бы многое изменить. Более того, в своей внешней политике (как и в «Новом курсе» внутри страны) Рузвельт часто действовал хитро, сбивая с толку не только американский народ, но и советников, которые пытались понять его мысли. Его пренебрежение Трумэном в начале 1945 года, одно из самых больших его упущений, усугубило трудности, возникшие позднее в том же году. Он практически ничего не рассказал ему о своих мыслях и держал его в полном неведении относительно бомбы.
Рузвельт также ввел в заблуждение американский народ, в значительной степени скрыв от него растущее напряжение в советско-американских отношениях, которое встревожило Гарримана и других в начале 1945 года. Нигде это не проявилось так ясно, как в его блестящем публичном отчете о Ялтинской конференции в феврале 1945 года. Лидеры союзников не смогли договориться по многим вопросам, включая послевоенное устройство Германии. Они отложили принятие решений и ждали дальнейшего развития событий. Декларация об освобожденной Европе, признавали они, вряд ли была ярким подтверждением демократии. Она обязывала державы лишь проводить консультации о том, как помочь развитию демократии среди «освобожденных» народов. Адмирал Уильям Лихи, ключевой военный советник, жаловался Рузвельту, что Декларация «настолько эластична, что русские могут растянуть её на весь путь от Ялты до Вашингтона, ни разу технически не нарушив её».[232] Рузвельт не возражал; он знал, что Лихи прав. Но он никогда не давал понять это ни Трумэну, ни Конгрессу, ни американскому народу, большинство из которых полагали, что Декларация — это советское обязательство. Когда русские «разорвали» её в следующие несколько месяцев, многие американцы были ошеломлены и разгневаны. Среди них был и Трумэн, который ругал Советы, вероятно, ошибочно полагая, что Рузвельт поступил бы так же.
ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ 12 апреля 1945 года, когда Рузвельт внезапно умер в Джорджии, Гарри С. Трумэн покинул зал заседаний Сената, где он председательствовал в качестве вице-президента, и направился в кабинет своего старого друга Сэма Рэйберна, спикера Палаты представителей. Он намеревался выпить с несколькими другими лидерами демократов, которые часто собирались, чтобы «нанести удар за свободу». Когда он пришёл, Рэйберн сказал ему, что звонил помощник Белого дома Стивен Ранни и просит его перезвонить. Трумэн так и сделал, и его попросили пройти в Белый дом. Там его отвели к Элеоноре Рузвельт. «Гарри, — сказала она, — президент мертв». Трумэн пытался собрать свои эмоции, а затем спросил: «Могу ли я чем-нибудь вам помочь?». Миссис Рузвельт ответила: «Мы можем что-нибудь сделать для вас? Ведь именно вы сейчас в беде».[233]
Трумэн действительно оказался в беде, поскольку современники с трудом справлялись шоком от смены президентского руководства. Миллионы американцев привыкли считать, что Рузвельт, инаугурированный в январе на беспрецедентный четвертый президентский срок, был единственным лидером для страны. Многие почти ничего не знали о Трумэне, шестидесятилетнем партийном завсегдатае, который получил пост вице-президента в качестве компромиссного варианта после необычайно запутанной, проводимой в последнюю минуту закулисной политики на съезде демократов в 1944 году. Среди тех, кто знал его, были видные либералы-демократы, ассоциировавшие Трумэна с дурно пахнущей политической машиной Томаса Пендергаста из Канзас-Сити. Дэвид Лилиенталь, директор Управления долины реки Теннесси, в частном порядке признался, что испытывает «ужас при мысли об этом Дросселе, Трумэне». Макс Лернер добавил: «Сможет ли человек, который был связан с машиной Пендергаста, удержать запыхавшихся политиков и боссов от подливки?»