Эти действия продемонстрировали способность Трумэна к быстрому принятию решений. Они также показали его отсутствие интереса к тонкостям и двусмысленностям дипломатии, которую он никогда не пытался практиковать. Ирония заключалась в том, что он думал, что поступает так, как поступил бы Рузвельт. Но Рузвельт был более косвенным и тактичным. Сталину и его соратникам в Кремле, и без того крайне подозрительным, казалось, что Трумэн, не проводя политику Рузвельта, резко меняет её на противоположную.
Жесткость Трумэна, к тому же, мало повлияла на поведение СССР. Напротив, вскоре Сталин посадил в тюрьму шестнадцать из двадцати польских лидеров антикоммунистического правительства, которые вернулись на родину из военного изгнания в Лондоне. Он утверждал, что они подстрекали к сопротивлению советским оккупационным войскам в Польше. Затем Сталин разрешил остальным четырем участвовать в работе марионеточного советского правительства. Установив советский контроль над Польшей и аналогичные прокоммунистические режимы в Румынии и Болгарии, Сталин подчеркнул две реальности холодной войны: во-первых, он был полон решимости обеспечить своё господство над граничащими странами в Европе; во-вторых, он обладал военной мощью, чтобы сделать это, независимо от того, что говорили союзники в знак протеста. Для Трумэна, как и для многих последующих американских президентов, это была отрезвляющая и сильно разочаровывающая реальность.
В этот момент Трумэн немного отступил и сбавил обороты. Осознав, что он был груб с Молотовым, он отправил в Москву Гарри Хопкинса, ближайшего советника Рузвельта, в надежде, что этот жест успокоит подозрительное советское руководство. Последовав совету Хопкинса, он согласился на новые договоренности в Польше. Далее он согласился с тем, что Сталин может демонтировать заводы в Восточной Германии и других частях Восточной Европы и что союзники будут отстранены от какой-либо значительной роли во всех этих областях.
Согласие Трумэна отражало несколько ключевых реалий, которые в последующие несколько месяцев не позволяли проводить последовательную жесткую политику. Во-первых, Соединенные Штаты, ещё не испытавшие бомбу, стремились заручиться поддержкой Советов в качестве союзников на Тихом океане. В Ялте Сталин обещал вступить в войну против Японии в течение трех месяцев после поражения Германии. Предположительно, это должно было произойти в начале августа. Во-вторых, военные советники напоминали Трумэну об очевидном: огромная советская армия уже занимала большую часть Центральной и Восточной Европы и не будет вытеснена. В-третьих, с окончанием войны в Европе в Соединенных Штатах быстро нарастало давление в пользу демобилизации и реконверсии. Тогда и в 1946 году общественное мнение в Америке не испытывало особого желания брать на себя новые военные обязательства, особенно в тех районах к востоку от Германии, которые казались отдалёнными.[266]
С этими мыслями Трумэн отправился в июле в Потсдам, в Германию, на свою первую (и единственную) личную встречу со Сталиным. Позже Трумэн утверждал, что вернулся с этой конференции глубоко разочарованным в русских. В то время, однако, он выглядел в основном довольным. «Я могу иметь дело со Сталиным», — записал он в своём дневнике в Потсдаме. Президент заметил одному из своих помощников, что Сталин «так близок к Тому Пендергасту, как ни один человек, которого я знаю». Во многом это был комплимент, поскольку Пендергаст держал своё слово. Тогда и позже Трумэн, похоже, считал, что Сталин хотел как лучше, но был пленником непокорного Политбюро.[267]
Некоторый оптимизм Трумэна в то время был вызван новостями о долгожданном атомном испытании. Оно состоялось в Аламагордо, штат Нью-Мексико, 16 июля, за день до открытия Потсдамской конференции, и оказалось мощнее всех ожиданий. Оно вселило в Трумэна огромную уверенность в себе. Черчилль позже заметил: «Когда [Трумэн] пришёл на встречу после прочтения доклада, он был другим человеком. Он указал русским, где им лучше не появляться, и вообще руководил всей встречей».[268] Другие высокопоставленные американцы на конференции, в частности государственный секретарь Джеймс Бирнс, также были ободрены тем, что у них есть Бомба. Они полагали, что монополия на такое оружие, наряду с палками экономической дипломатии, приведет Сталина в чувство.
Обладание бомбой, тем не менее, поставило Трумэна перед сложным выбором. Должен ли он рассказать о ней Сталину? Какого рода предупреждение, если оно вообще было, он должен сделать японцам? Стоит ли вообще использовать такое потрясающее оружие в войне? Если да, то когда и при каких обстоятельствах? Решая первый вопрос, Трумэн решил сказать Сталину не больше, чем нужно. В Потсдаме он вскользь упомянул о том, что у Соединенных Штатов есть новая большая бомба, но не попытался вовлечь его в дискуссию по этому поводу. Сталин, на которого работали шпионы, ожидал новостей и не проявил особого интереса. Решая, что делать с бомбой, Трумэн, очевидно, размышлял над вопросами морали несколько больше, чем позже хотел признать. Но не очень глубоко, и он не позволил моральным угрызениям остановить его от решимости сбросить бомбу на Японию. В Потсдаме он предупредил японцев, что они должны сдаться или подвергнуться «быстрому и полному уничтожению». Вряд ли это было ясным предупреждением, особенно для лидеров нации, чьи города уже были опустошены огненными бомбами с напалмом и жидким бензином, самая страшная из которых в марте убила 100 000 мирных жителей Токио. Когда Япония не отреагировала на предупреждение, Трумэн не предпринял никаких усилий, чтобы отложить бомбардировку Хиросимы, которая была уничтожена 6 августа. Когда Япония, сбитая с толку произошедшим, все ещё не капитулировала, 9 августа, в соответствии с постоянным приказом, началась бомбардировка Нагасаки. В результате атаки погибло около 135 000 человек, большинство из которых были мирными жителями. Ещё около 130 000 человек умерли в течение следующих пяти лет от лучевой болезни и других причин, связанных с бомбардировкой.
Эти решения, естественно, вызвали огромное количество споров и сомнений, причём многие из них возникли много лет спустя. Некоторые критики Трумэна осуждают использование такого оружия как аморальное. Другие утверждают, что он мог бы сделать более четкие предупреждения, дольше ждать ответа Японии или организовать демонстрацию в необитаемом районе для высших японских руководителей. Даже те авторы, которые относительно дружелюбно относятся к Трумэну, не могут найти оправдания его отказу пересмотреть постоянный приказ о бомбардировке второго города (Нагасаки). Другие критики настаивают на том, что применение бомб было излишним, поскольку умеренные фракции среди японских лидеров уже посылали дипломатические сигналы, указывающие на желание капитулировать при условии, что они смогут сохранить своего императора (что Японии в конечном итоге было разрешено сделать). Защитники Трумэна возражают, что демонстрация могла не сработать, что, по меньшей мере, было бы неловко. Кроме того, в то время у Соединенных Штатов было всего две бомбы А, готовые к применению. Прежде всего, Трумэн позднее настаивал на том, что решил сбросить бомбы, чтобы как можно скорее прекратить кровавые бои. Его защитники ссылаются на официальные американские оценки, частично основанные на самоубийственном сопротивлении японских войск на Окинаве в апреле–июне, согласно которым для окончания войны в противном случае потребовалось бы кровавое сухопутное вторжение в Японию (которое должно было начаться только в ноябре). А-бомбы, утверждают они, немедленно закончили войну и спасли сотни тысяч или даже миллионы жизней американцев и японцев.[269] Применение атомной бомбы также вызвало гневные и нескончаемые споры о советско-американских отношениях. Некоторые авторы-ревизионисты оспаривают утверждение Трумэна о том, что он санкционировал бомбардировки исключительно для того, чтобы как можно скорее разгромить Японию. Они утверждают, что он хотел заставить японцев капитулировать до того, как Советский Союз сможет выполнить своё обещание вступить в войну на Тихом океане. (Так и случилось, Советы объявили войну Японии 8 августа.) Быстрое окончание войны помогло бы предотвратить претензии Советского Союза на важные уступки в Азии. Критики-ревизионисты добавляют, что Трумэн использовал бомбу, чтобы показать русским, что Соединенные Штаты действительно сбросят её на врага во время войны. Это заставило бы их уважать американскую решимость в будущем. Трумэн, говорят они, не должен был применять бомбу, пока не увидит, что сделают японцы, особенно после того, как к союзным войскам против них присоединились русские, которых он очень боялся. То, что он не стал ждать, заключают ревизионисты, указывает на то, что он играл в атомную дипломатию.[270]
Несколько выводов кажутся справедливыми в отношении этих жарких дебатов. Во-первых, Трумэн не испытывал серьёзных сомнений по поводу использования бомбы против Японии. В течение нескольких месяцев до успешного испытания в Аламагордо он уделял лишь беглое внимание контраргументам тех ученых, которые высказывали моральные опасения. Он занял такую позицию отчасти потому, что Бомба была разработана с учетом использования в военное время (хотя сначала не против японцев), а отчасти потому, что оружие было готово к августу 1945 года. Более того, большинство помощников Трумэна выступали за то, чтобы сбросить бомбу на Японию; сомнения в разумности или моральности такого шага возникли в основном позже, уже постфактум. По сути, ни Трумэн, ни его советники не сопротивлялись мощному бюрократическому импульсу, накопившемуся к середине 1945 года. Трумэн также решил так, как решил, потому что считал, что японцы, чьи самые влиятельные военные лидеры, казалось, были полны решимости продолжать борьбу, были «дикарями, безжалостными, беспощадными и фанатичными». Как и многие люди в 1945 году, президент был охвачен страстными эмоциями долгой и катастрофической войны. Наконец, Трумэн чувствовал большую ответственность как главнокомандующий. Он считал своим долгом как можно ско