31 января 1950 года Трумэн принял решение в пользу развития. Отчасти на него повлияла позиция Объединенного комитета начальников штабов, особенно генерала Брэдли, которым Трумэн очень восхищался. Кроме того, он, как и Дин Ачесон, прекрасно понимал, какой критике подвергнется со стороны консерваторов и других антикоммунистов, если выступит против H-бомбы. Самое главное, никто не мог быть уверен, что Советы не пойдут на это сами. «Могут ли русские сделать это?» — спросил он у своего последнего консультативного комитета Ачесона, Лилиенталя и министра обороны Джонсона. Все утвердительно кивнули. «В таком случае, — ответил Трумэн, — у нас нет выбора. Мы пойдём вперёд». Позже Трумэн объяснил своим сотрудникам: «[Мы] должны были сделать это — создать бомбу — хотя никто не хочет её использовать. Но… мы должны иметь её хотя бы для того, чтобы торговаться с русскими».[418]
Когда Трумэн объявил о своём решении, многие либералы были потрясены. Макс Лернер писал: «Одна из величайших моральных битв нашего времени проиграна. Продвижение к самому совершенному оружию может означать лишь постоянно обостряющуюся гонку вооружений, возможный упадок демократии в атмосфере гарнизона…и возможности невообразимых ужасов». Другие либералы, однако, поддержали президента. Артур Шлезингер-младший ответил критикам вроде Лернера вопросом: «Разве мораль когда-нибудь требует, чтобы общество подвергало себя угрозе абсолютного уничтожения?»[419] Ответ Шлезингера, разумеется, был отрицательным, как и ответ Трумэна. Учитывая холодную атмосферу холодной войны начала 1950 года, решение о создании водородной бомбы, похоже, было практически неизбежным.
Разработка, как выяснилось, оказалась сложной, в том числе из-за грозных математических проблем. Но ученые и математики, в числе которых были настроенные антикоммунистически венгерские беженцы Эдвард Теллер и Джон фон Нейман, упорно продолжали работать. С помощью более мощных компьютеров, которые становились жизненно важными в мире высокотехнологичного американского оружия, они быстро продвигались вперёд. Первый в мире термоядерный взрыв произошел 1 ноября 1952 года на атолле Эниветок на Маршалловых островах в Тихом океане.
Взрыв превзошел все ожидания, выбросив огненный шар высотой пять миль и шириной четыре мили, а также грибовидное облако высотой двадцать пять миль и шириной 1200 миль. Эниветок исчез, а на его месте образовалась дыра в дне Тихого океана длиной в милю и глубиной 175 футов. Ученые подсчитали, что если бы взрыв произошел над сушей, то он испарил бы города размером с Вашингтон и сравнял с землей весь Нью-Йорк от Центрального парка до Вашингтон-сквер.
Восемь месяцев спустя, 12 августа 1953 года, Советский Союз последовал этому примеру, устроив взрыв в Сибири. Премьер-министр Георгий Маленков объявил: «У Соединенных Штатов больше нет монополии на водородную бомбу». Его хвастовство было несколько обманчивым, поскольку Советы (как и американцы) ещё не обладали возможностями для создания «бомбы», достаточно легкой, чтобы доставить её к цели. Тем не менее, в последующие несколько лет разработки шли полным ходом, причём не только в Соединенных Штатах и Советском Союзе, но и в других странах. Эпоха распространения ядерного оружия и максимально возможного уничтожения была уже близка.[420]
Super представлял собой одну половину планов 1950 года относительно будущего военного положения Америки. Другую половину составлял документ Совета национальной безопасности № 68 (СНБ–68), который призывал к значительному увеличению расходов на оборону. Он тоже был подготовлен в конце января. Затем Трумэн санкционировал исследование оборонной политики и назначил руководителем Пол Нитце, который сменил Кеннана на посту главы штаба планирования политики Государственного департамента. Нитце, близкий соратник Ачесона, был ещё одним представителем истеблишмента — выпускником частной школы и Гарварда, инвестиционным банкиром с Уолл-стрит, чиновником с 1940 года в ВМС и Госдепартаменте, а также заместителем председателя послевоенной Стратегической бомбардировочной службы, которая изучала последствия воздушных налетов во время Второй мировой войны. Другим ключевым советником в процессе, который привел к созданию СНБ–68 в апреле, был Роберт Ловетт, который позже в том же году оставил свой собственный инвестиционный банковский бизнес, чтобы вернуться в правительство в качестве заместителя министра обороны.
Нитце, Ловетт и другие сотрудники СНБ–68 в начале 1950 года были практически зациклены на советском атомном взрыве, и они приняли наихудший сценарий развития событий в мире. Утверждая, что к 1954 году СССР будет способен нанести по Соединенным Штатам 100 ударов атомным оружием, они отвергли доводы о том, что умеренного сочетания экономических, военных, политических и психологических мер будет достаточно, чтобы сдержать Советский Союз и удержать основные промышленно-военные зоны — в основном в Западной Европе — от враждебного влияния.[421] Вместо этого они настаивали на том, что Советский Союз — агрессивный, непримиримый и опасный враг, который прямо или косвенно (путем проникновения и запугивания) стремится к мировому господству. Как выразился Ловетт в апокалиптической записке:
Мы должны осознать, что сейчас мы находимся в смертельном конфликте; что сейчас мы находимся в войне, которая хуже всех тех, что мы пережили. То, что пока не стреляют, не означает, что мы находимся в состоянии холодной войны. Это не холодная война; это горячая война. Единственная разница между этой и предыдущими войнами заключается в том, что смерть наступает медленнее и по-другому.[422]
Очевидный вывод заключался в том, что Соединенные Штаты и их союзники должны наращивать не только свою ядерную мощь, но и более обычные силы «до такого уровня, когда их совокупная мощь будет превосходить… силы, которые могут быть задействованы Советским Союзом и его сателлитами». Это было похоже на то, что позже назвали политикой «гибкого реагирования». Хотя комитет не включил смету расходов на эту политику, сторонники понимали, что военные расходы должны были увеличиться в четыре раза и составить около 50 миллиардов долларов в год, что «обеспечило бы адекватную защиту от воздушного нападения на США и Канаду и адекватную защиту от воздушного и наземного нападения на Великобританию и Западную Европу, Аляску, западную часть Тихого океана, Африку, Ближний и Средний Восток, а также на протяженные линии связи с этими районами».[423]
Это был захватывающий и революционный документ, полный эмоциональных формулировок, в котором «рабское общество» коммунистов противопоставлялось благословениям «свободного мира». СССР, «в отличие от предыдущих претендентов на гегемонию, одушевлен новой фанатичной верой, противоположной нашей собственной, и стремится навязать свою абсолютную власть остальному миру». Советский фанатизм потребовал глобалистических ответов: «Нападение на свободные институты сейчас идет по всему миру, и в условиях нынешней поляризации власти поражение свободных институтов где бы то ни было — это поражение везде».
Выводы СНБ–68 основывались на одном ключевом предположении, которое отражало грандиозные ожидания, пронизывавшие Америку в послевоенное время: экономический рост в Соединенных Штатах делал такое огромное увеличение расходов на оборону легко осуществимым и без больших жертв внутри страны. Одна из служебных записок Ловетта убедительно доказывала это: «Не было практически ничего, что страна не могла бы сделать, если бы захотела».[424] Во время работы над документом Нитце регулярно общался с Леоном Кейзерлингом, председателем Совета экономических консультантов Трумэна. Кейзерлинг очень верил в способность государственных расходов стимулировать экономику. Тогда, как и во все послевоенное время, грандиозные ожидания американского экономического и промышленного роста способствовали глобалистической внешней и военной политике.
СНБ–68 во многих отношениях имел серьёзные недостатки. Как жаловался в то время Кеннан, он предполагал худшее в советской внешней политике, которая по большей части оставалась осторожной, сосредоточившись на усилении контроля над Восточной Европой и другими чувствительными регионами вблизи советских границ. СНБ–68 также определял оборонную политику Соединенных Штатов в терминах гипотетических советских шагов, а не в терминах тщательно определенных американских интересов. Такой подход требовал от Соединенных Штатов готовности тушить пожары по всему миру.[425]
Особенно сомнительными были предположения доклада об относительной мощи советских и американских войск. В 1949 году американский ВНП был примерно в четыре раза больше, чем ВНП Советского Союза, который оставался неэффективным и относительно непродуктивным обществом. Хотя Советы направляли на военные расходы, возможно, вдвое больше своего ВНП, это делалось с огромными затратами внутри страны и не могло сделать их серьёзными экономическими соперниками Соединенных Штатов в обозримом будущем. У Советов была гораздо более многочисленная армия, но они использовали её для подавления инакомыслия в сферах своих интересов, а не для захвата новых территорий. В 1950 году не было никаких явных признаков того, что эта в основном оборонительная позиция изменится. У Америки был гораздо больший арсенал ядерного оружия, гораздо более мощный военно-морской флот, гораздо более сильные союзники и несравненно более крепкое экономическое здоровье. Более того, как оказалось, Советы не предпринимали больших усилий по совершенствованию своих дальних бомбардировочных сил до середины 1950-х годов; опасения СНБ по поводу ядерного нападения уже в 1954 году были далеко не обоснованными.