[752] Американцам, жаждущим побед в опасной холодной войне, Эйзенхауэр казался чем-то вроде спасителя, особенно потому, что он снова уберег нацию от войны. Его рейтинг популярности взлетел до 68%, когда противостояние закончилось.[753]
В этот момент советское руководство под руководством Никиты Хрущева, к тому времени прочно обосновавшееся на родине, сделало несколько примирительных жестов, включая подписание мирного договора с Австрией, который положил конец советскому военному присутствию там. Даллес выступал против любых серьёзных переговоров с СССР, но Эйзенхауэр, казалось, стремился сесть за стол переговоров со своими противниками. В результате в июле 1955 года в Женеве состоялась конференция «на высшем уровне», первая подобная встреча со времен Потсдамской конференции 1945 года. «Женевский дух» возбуждал надежды на новую эру «сосуществования». Русские и американские делегаты общались между собой, даже в барах, и шутили о «коктейлях сосуществования — ну, знаете, водка с колой». Евангелист Билли Грэм, всемирно известный деятель, провел там реванш и рассказал о достоинствах встреч на высшем уровне. Моисей, напомнил он людям, участвовал в саммите и получил директиву из десяти пунктов, которую главам правительств не мешало бы изучить.[754]
Самое драматичное событие конференции произошло, когда Эйзенхауэр выдвинул предложение об «открытом небе». Сняв очки, он прямо и по памяти обратился к Хрущеву, заявив, что Соединенные Штаты готовы обмениваться с Советским Союзом секретной информацией о своих вооруженных силах. Далее он рекомендовал регулярно и часто проводить воздушные инспекции военных объектов в обеих странах. В заключение он обратился с энергичным призывом: «Я не знаю, как мне убедить вас в нашей искренности в этом вопросе и в том, что мы не желаем вам зла. Я лишь желаю, чтобы Бог дал мне средство убедить вас в нашей искренности и лояльности, когда мы делаем это предложение».[755]
К несчастью для Эйзенхауэра, Бог не вмешался, чтобы согреть русских. Хрущев был прямолинейным, иногда грубым дипломатом, и он не пытался скрыть своего презрения к предложению Эйзенхауэра. «В наших глазах, — сказал он президенту, — это очень прозрачный шпионский приём… Вряд ли можно ожидать, что мы отнесемся к этому серьёзно».[756] Реакция Хрущева, хотя и резкая, была вполне объяснима, поскольку идея «открытых лыж» была отчасти американской пропагандистской уловкой, которую, положив на стол, Айк мало чем занимался. Как признал Эйзенхауэр, Советы уже знали гораздо больше об американских военных объектах — американское небо было «открыто» для широкого круга наблюдателей, — чем Соединенные Штаты знали о советских объектах. Если бы Хрущев согласился на открытое небо, он узнал бы относительно немного, но укрепил бы американскую военную разведку. Таким образом, он отклонил предложение, и саммит не достиг ничего существенного.[757]
Однако, как и в случае с противостоянием Куэмой-Мацу, участие Эйзенхауэра в Женевской конференции пошло ему на пользу дома. Большинство американцев, казалось, были довольны тем, что он предпринял попытку поговорить с русскими за одним столом. Они также приветствовали открытое небо, понимая, что президент стремится уменьшить вероятность внезапного нападения. (Эйзенхауэр, на самом деле, похоже, искренне надеялся, что Советы рассмотрят его идею). И хотя конференция ничего не дала, она положила начало небольшой оттепели в холодной войне, которая продолжалась (как выяснилось) почти пять лет. И снова, таким образом, популярность Айка взлетела вверх, на этот раз до удивительных 79 процентов в опросе Гэллапа в августе 1955 года. Обозреватель Джеймс Рестон заметил: «Популярность президента Эйзенхауэра вышла за рамки разумных расчетов, и её придётся отнести к национальному феномену, как бейсбол. Это уже не просто примечательный политический факт, а своего рода национальный роман».[758]
Месяц спустя, во время отдыха с женой и родственниками в Денвере, Эйзенхауэр, которому тогда было шестьдесят четыре года, перенес сердечный приступ, который отправил его в больницу на шесть недель и заставил тщательно восстанавливаться в течение нескольких месяцев после этого. Ему, как и Соединенным Штатам, повезло, что во время его болезни и выздоровления с сентября 1955 по февраль 1956 года не разразилось ни одного серьёзного внешнеполитического спора. Однако в это время произошло одно событие, которое показалось особенно многообещающим для будущего советско-американских отношений.
Это была удивительная речь, которую Хрущев произнёс перед 1400 высшими советскими чиновниками, присутствовавшими на двадцатом съезде коммунистической партии в Москве в феврале 1956 года. Хотя речь должна была быть секретной, вскоре она просочилась к русскому народу и на Запад. Хрущев обрушился на Сталина (своего бывшего начальника и покровителя) как на тирана-параноика, который обрушил на народ своей страны чистки, показательные суды, террор, лагеря принудительного труда и массовые казни. Хрущев призвал к десталинизации Советского Союза и Восточной Европы, утверждал, что капитализм и коммунизм не являются несовместимыми, и, казалось, приветствовал сосуществование с Западом. Его речь стала одним из самых важных документов послевоенной истории Запада не только потому, что она давала надежду на оттепель в холодной войне, но и потому, что она возбуждала надежды на реформы в Восточной Европе. Она нанесла сокрушительный удар по коммунистам-сталинистам во всём мире: американская коммунистическая партия, и без того слабая, практически распалась. Все эти события, разумеется, были желанными для американцев и для администрации Эйзенхауэра, готовившейся к перевыборной кампании в конце года.
Предвыборная кампания преподнесла мало сюрпризов. Практически все были уверены, что Айк, по-прежнему феноменально популярный, победит. Но он был болен, и это делало его выбор кандидата особенно важным. Эйзенхауэр беспокоился, что Никсон, с которым у него все ещё были прохладные личные отношения, повредит билету GOP. Дважды, второй раз уже в апреле 1956 года, он предлагал Никсону широкий выбор постов в кабинете министров, в частности, предлагал пост министра обороны. Никсон, однако, правильно воспринял эти предложения как способ вытеснить его с поста вице-президента и отказался. Эйзенхауэр, у которого не было политически жизнеспособной альтернативы, согласился. Это снова будут Айк и Дик.[759]
Демократы повторили попытку со Стивенсоном, который на этот раз баллотировался вместе с сенатором Эстесом Кефаувером из Теннесси.[760] Стивенсон смело попытался начать дебаты на высоком уровне по поводу ядерных испытаний. Но никто не дал ему шанса, а его оппозиция испытаниям не нашла поддержки в условиях сохраняющегося антикоммунистического консенсуса.[761] Более того, Стивенсон показался некоторым демократическим политикам плохим агитатором. Одним из них был молодой Роберт Ф. Кеннеди, который присоединился к команде Стивенсона осенью и признался, что был потрясен. Стивенсон, вспоминал он, «не умел общаться с аудиторией, не чувствовал её, не понимал, чего требует кампания, не умел принимать решения. Для меня это было ужасным потрясением». (Стивенсон, столь же враждебно настроенный, называл «Бобби» «Чёрным принцем»).[762]
По мере приближения дня выборов демократы делали большую ставку на телевизионные ролики. Это имело смысл, поскольку к 1956 году в США было 35 миллионов семей с телевизорами по сравнению с 15,3 миллиона в 1952 году. В некоторых роликах демократов впервые появилась «негативная» реклама, обычно направленная на то, чтобы вызвать сомнения в Никсоне, если с Айком случится какая-то неназванная ужасная вещь. В одном из роликов был показан маленький человек с нарровизированным лицом, над которым вырисовывались буквы NIXON. Звуковое сопровождение добавляло: «Нервничаете по поводу Никсона?».[763]
В последние дни предвыборной кампании два самых пугающих внешнеполитических противоречия послевоенной эпохи привлекли к себе внимание общественности. Один из них, особенно опасный, разгорелся на Ближнем Востоке, где соперничество времен холодной войны, арабо-израильские военные действия и жажда Запада получить контроль над нефтью уже давно накаляли обстановку для всех заинтересованных сторон, том числе и для Соединенных Штатов. Эта смесь стала ещё более горячей после 1954 года, когда к власти в Египте пришёл Гамаль Абдель Насер, убежденный арабский националист. Даллес пытался проложить жесткий курс между поддержкой Израиля и Насера, которого он надеялся использовать в качестве буфера против русского присутствия на богатом нефтью Ближнем Востоке. Поэтому в декабре 1955 года он согласился предоставить Насеру кредит в размере 56 миллионов долларов на строительство Асуанской плотины в верховьях Нила. Плотина была ключом к мечтам Насера покончить с бедностью в своей стране и способствовать подъему индустриализации.
В середине 1956 года, однако, эта взрывоопасная смесь приблизилась к воспламенению. Насер признал Китайскую Народную Республику и закупил оружие у Чехословакии, входящей в советский блок. Даллес, разгневанный заигрыванием Насера с коммунистической орбитой, внезапно отменил своё предложение о займе. В июле Насер потряс мир, национализировав Суэцкий канал, который до этого момента контролировался в основном британской и французской компаниями. Доходы от проходящих по каналу судов, по словам Насера, пойдут на финансирование строительства плотины. Хотя в последующие месяцы Эйзенхауэр и Даллес пытались выработать соглашение, израильтяне, британцы и французы спокойно решили воевать. 29 октября, когда предвыборная кампания в США вступила в завершающую стадию, израильтяне атаковали, разбили плохо обученные войска Насера и начали продвигаться к каналу. Два дня спустя англичане и