Вот тогда перед ним и встал вопрос: либо оставаться в колхозе, либо покинуть свою усадьбу, неплохо обстроенную за время работы в лесничестве. Он выбрал первое: год обещал быть для колхоза хлебным, денежным. Но сколько он ни просился на какую-нибудь должность, где мог бы нести службу, не умаляя достоинств бывшего председателя колхоза, Уфимцев соглашался взять его лишь рядовым работником. И Тетеркин, скрепя сердце, пошел в помощники комбайнера: все же за страду на комбайне можно неплохо заработать.
И сейчас, глядя на лицемерно присмиревшего Тетеркина, председателю колхоза не трудно было догадаться, что не кто иной, как он настропалил Пашку Семечкина драться за новый комбайн: новая машина — больше зерна, больше денег у комбайнера и его помощника.
— Где Сараскин? Где Коновалов? — спросил Уфимцев.
Но Коновалов уже шел от крайнего комбайна, шел не спеша, по-стариковски, подшаркивая ногами. Рядом с ним шагал Мишка Лукьянов с какой-то рогатой железякой, держа ее на весу в вытянутой руке. Мишка еще молодой, ему едва минуло восемнадцать лет. Он два года стажировался у Коновалова, а нынче собирался работать самостоятельно.
— Свой старый комбайн глядел, — сообщил Коновалов, здороваясь. — Попробовали, ровно идет. Вот только детальку подварить, — и он ткнул пальцем в железяку.
Солнце уже стояло над головой и нестерпимо жгло. На увале за поскотиной сохли рядки скошенной травы, по ним важно расхаживали грачи. Где-то недалеко ревел заблудившийся теленок, и его голос — тягучий, ленивый — поднимал в Уфимцеве злость на всю эту полуденную застойную тишину, на спокойных, неторопливых грачей, на безмолвную пустоту мастерской.
Из дверей мастерской появился Сараскин с ветошью, которой он тщательно вытирал руки. Уфимцев посмотрел на его крепко сбитую фигуру в темно-синем, чисто выстиранном комбинезоне, на аккуратный ежик русых волос, на неторопливые движения.
Знал он Юрку с детства. В селе давно перестали удивляться тому, что у бессменного колхозного конюха Архипа Сараскина сын уродился не лошадником, а механизатором. В пятнадцать лет Юрка уже водил машину, как заправский шофер. После службы в армии он окончил техникум механизации и третий год работал механиком колхоза.
— Рассказывай, что у вас происходит? — потребовал Уфимцев.
— Происходит вот, — ответил Сараскин, хмуря брови. — Соревнуемся, кто кого пересидит.
— И долго сидеть намерены?
— Спросите у Семечкина. Он — заводила.
— Что значит — заводила? — возмутился Семечкин, посмотрев с вызовом на Сараскина. — Мы все не согласны, не один я. Раз несправедливость допущена...
— В чем несправедливость? — перебил Уфимцев. — Давай короче. Сейчас не до митингов.
— А почему новый комбайн Коновалову, а не кому-то другому? Чем он лучше? Мы все равны, такие же комбайнеры.
Уфимцев мог бы долго говорить, почему правление решило новый комбайн отдать Ивану Петровичу Коновалову. Вот он сидит сейчас рядом с ним и лишь тяжело вздыхает, не поднимая поседевшей головы. Скоро тридцать лет, как он водит комбайн по полям колхоза «Большие Поляны», не один десяток парней, ставших комбайнерами, прошли его науку.
И вот право этого человека, уважаемого всеми, оспаривает Семечкин, который вместе с братом где-то пропадал десять лет, бросив колхоз.
— Что же ты предлагаешь? — спросил Уфимцев.
— Что? Разыграть, кому выпадет. Коновалову так Коновалову, мне так мне.
— А ты как считаешь? — спросил Уфимцев старшего Федотова.
— Конечно, разыграть, — ответил тот, пряча под козырьком фуражки глаза. — По справедливости...
Уфимцев перевел взгляд на Тетеркина. Тот сидел в прежней позе, блестя лысиной, всем видом давая понять, что он человек маленький, его дело — сторона.
— А твое какое мнение, Никанор Павлович?
Тетеркин быстро и настороженно взглянул на председателя колхоза, но тут же опустил глаза.
— Как вам сказать? — он развел руками, словно и в самом деле затруднялся, не знал, как решить вопрос. — Конечно, заработать всем хочется, есть к этому стремление. Тут нельзя людей сдерживать, они общественный интерес выказывают, хотят как лучше, чтобы работать на совесть, не покладая рук. Вот к примеру...
— Хватит! — сказал Уфимцев, и Тетеркин замолк на полуслове, не возмутившись, ничем не проявив своего отношения к окрику председателя, оставшись в той же позе, как будто не он сейчас говорил. — А ты как, Михаил?
— Вы знаете, какой он — Иван Петрович? — выдохнул Мишка, и в этом выдохе слышна была и боль за человека, и огромное уважение к нему. — Он... самый лучший! Понимаете? Самый лучший в районе. Нет, в республике! Во всем Советском Союзе!
— Ясно! — заключил, улыбнувшись, Уфимцев. — Характеристика дана полная.
Братья Федотовы засмеялись, но видя, что никто их не поддерживает, замолчали.
— Так вот, друзья, — сказал Уфимцев, — предупреждаю: кто не согласен с решением правления, может сегодня же переходить на другую работу.
— Совсем уйдем! — крикнул Семечкин. — Подумаешь — колхоз! Да нас на любой стройке, с руками... Посмотрим, что запоешь, когда комбайны стоять будут.
— Не будут стоять комбайны, — ответил Уфимцев.
— Не будут? — удивился Семечкин. — А где комбайнеров возьмешь? Будто мы не знаем колхозные кадры.
— Я на комбайн пойду, — сказал Сараскин.
— Сына моего Николая можно перевести на комбайн, — подал голос Коновалов. — Он может... Он ничего парень, справится.
— Видал-миндал? — спросил Семечкина Уфимцев. — А ты пугать вздумал: уйду, уйду. Уходи!
Семечкин отвернулся, промолчал, достал папиросу, закурил. Закурили и братья Федотовы, надвинули поглубже на лоб фуражки, пряча носы от солнца.
— Хватит бузить, ребята, — прервал молчание Уфимцев. — Ничего, как видите, из вашей затеи не получается. Давайте работать. Давал же Иван Петрович по две нормы на своем стареньком комбайне в прошлом году.
— «Иван Петрович, Иван Петрович», — передразнил Семечкин. — Раз Иван Петрович такой умелец, пусть он и работает на старом комбайне.
Коновалов выпрямился, смерил взглядом Семечкина.
— Значит, умелому ладно и старый, а неумелому подавай новый? — спросил он.
— А ты хотел бы наоборот? Забавный старик! — хохотнул Семечкин, толкнув локтем Тетеркина, призывая полюбоваться наивностью хваленого Коновалова, но Тетеркин не отозвался.
— Как раз я с тобой тут согласный! Да, согласный, — заключил Коновалов под изумленный, недоверчивый взгляд поднявшего голову Тетеркина. — Егор Арсентьевич, я вот что хочу сказать. Раз я умелый, так я отказываюсь от нового комбайна и передаю его неумелому Михаилу Лукьянову. Пойду на свой старенький... И поглядим еще кто кого!
Иван Петрович торжествующе посмотрел на ошеломленного Семечкина, на притихших Федотовых, на безжизненного Тетеркина, на радостно-изумленного Мишку и улыбнулся такой доброй, хорошей улыбкой, что Уфимцеву захотелось его обнять.
7
Перед вечером, когда тени от домов перешагнули через дорогу, Уфимцев заскочил к колхозным амбарам — их готовили к приему зерна. И тут, в окружении женщин, увидел Векшина. Сдвинув шляпу на затылок, Векшин, горячо жестикулируя, что-то доказывал колхозницам. Черная округлая борода, большие выпуклые глаза делали его похожим на цыгана.
Петр Ильич Векшин был родом из Шалашей. До войны работал там бригадиром, а демобилизовавшись, уехал на соседний прииск, где в старательской артели мыл пески, добывал золото, получал за работу драгоценные в те годы боны, на которые в «Золотоснабе» давали и муку-крупчатку, и сахар, и мануфактуру, и отрез на костюм. Но года через три старательские артели ликвидировали. Векшин потолкался на прииске, после — в леспромхозе и вернулся в колхоз в общем потоке «возвращенцев».
Все эти годы Векшин был заместителем у Позднина. Жил вдвоем с женой, женщиной бездетной, полубольной. В колхозе она не работала, и во дворе у них было пусто: ни коровы, ни овцы, ни курицы. И в огороде одна лебеда росла...
В парткоме знали, что Векшин метил на место Позднина после ухода того на пенсию, но не доверили ему колхоз: в председатели подбирали специалистов. Знал о стремлении Векшина к власти и Уфимцев. Он не мог не заметить, с каким холодком тот встретил его. Уфимцев решил не портить отношений с Векшиным, расположить его к себе. Для этого посчитал необходимым спрашивать совета у Векшина во всех сложных случаях, возникавших перед ним. Векшин неплохо знал хозяйство, большинство его советов было нужным и уместным, тем более что первый год Уфимцев в хозяйстве не вводил перемен, оно шло тем же путем, что и при Позднине. В результате Векшин стал относиться к новому председателю покровительственно, как к молодому, не очень опытному руководителю, который без него и шагу ступить не посмеет...
Услышав стук мотоцикла, Векшин пошел навстречу председателю, поздоровался.
— А мне сказали — ты на сенокосе.
Уфимцев не ответил, поставил мотоцикл на вилку. Ему не терпелось начать разговор о том, что беспокоило его эти два дня: о безответственном обещании Векшина выдать колхозникам по восемь килограммов зерна на трудодень, но он сдержался.
Они уселись на завалинке в тени.
— Что на совещании было?
— А-а! — отмахнулся Векшин. — Подводили итоги дорожных работ... Только время потерял.
— Нас не ругали?
— Было бы за что! Мы свои обязанности знаем, — не без самодовольства ответил он.
Они посидели молча. За амбаром шумели женщины, кричали: «Дунька! Подол опусти, бесстыдница! Мужики увидят», — и стонали от хохота над озорничающей Дунькой. От мастерской несся ровный гул мотора; в небе за кладбищенской рощицей берез, с опустевшими шапками грачиных гнезд, протянулась серебристая полоса от пролетевшего, невидимого самолета.
— Послушай, Петр Ильич, — Уфимцев повернул голову к Векшину, посмотрел на лоснящийся от грязи воротник его пиджака, вспомнил неряху жену. — Что за разговоры ты ведешь с колхозниками насчет восьми килограммов зерна на трудодень?