Я понимал мичмана: он тосковал по настоящей морской службе, от которой-был сейчас оторван, вспоминал боевые дела и грустил по далекой родине.
Здесь же на маяке я и познакомился с Лю Жунь-шэном. Крестьяне и рыбаки из соседнего села Чэньцзяцуни часто наведывались в гости к советским морякам. С галереи маяка хорошо были видны приземистые глинобитные фанзы с плоскими крышами и решетчатыми окнами, оклеенными промасленной бумагой, того сельца, где жил Лю Жунь-шэн. Этому китайскому мальчику не было и двенадцати лет, но он уже смело выходил в море на своей маленькой ветхой джонке вместе со взрослыми рыбаками. Как мне удалось узнать, Лю был круглым сиротой. Лишился он родителей так. До прихода советских войск в Маньчжурию на маяке дежурили три японских солдата. Солдаты грабили крестьян, издевались над ними. Однажды солдаты украли керосин, отпущенный для маяка, а вину свалили на китайских рыбаков. Родителей Лю Жунь-шэна забрали, и больше мальчик их не видел — умерли от побоев после допроса в полиции.
На первых порах крестьяне заботились о сироте, но они все были очень бедны, и вскоре Лю Жунь-шэну пришлось самому добывать пропитание.
Это был сухощавый круглоголовый мальчик с вечно смеющимися щелками глаз. Он приносил на маяк морских лещей, сельдь, треску, креветок. Матросы забирали весь улов, совали юному рыбаку в руки хлеб, банки мясных консервов, печенье, деньги, усаживали за стол и кормили наваристым флотским борщом.
— Твоя хао… хорошо, — говорил Лю вместо благодарности.
Матрос Сазонов отдал мальчику свою тельняшку, и эту тельняшку Лю носил с большой гордостью.
— Вырастешь, — моряком будешь, — посмеивался мичман Барвин.
При первом же знакомстве я подарил Лю Жунь-шэну свой складной нож, и мы сразу сделались большими приятелями. Лю научил меня прямо руками ловить больших злых крабов, управлять плоскодонной джонкой. Иногда мы тайком выходили в открытое море, за что нам здорово попадало от отца.
Как-то осенью отец взял меня с собой в поездку на Лаотешань. На маяке было пустынно: в Чэньцзяцуни наступила горячая пора — шла уборка урожая, и мичман Барвин отпустил свободных от вахты помочь крестьянам. По пыльной дороге двигались двухколесные арбы, тяжело нагруженные снопами гаоляна. Там и сям виднелись полусогнутые фигуры в широкополых соломенных шляпах.
Мы поднялись на галерею.
— А где Лю Жунь-шэн? — спросил я у мичмана. — Дома его нет…
Барвин указал на темные точки в море:
— Ушел с рыбаками. Что-то сегодня с утра парит — спасу нет…
В самом деле, даже на вышине было жарко. Море сияло, словно золотое блюдо. Синеющие в легкой дымке сопки, прибрежные красные скалы, маленькие домики, поля хлопка и гаоляна — все было залито белыми солнечными лучами.
На галерее появился матрос Сазонов.
— Телефонограмма из Порт-Артура, — поспешно выговорил он. — Сообщают, что на Лаотешань надвигается вихревой шторм!
— Тайфун, выходит… — медленно произнес мичман и вопросительно взглянул на моего отца.
Отец зажег спичку. Ничем не защищенный огонек, не мигая, разгорелся в зловеще неподвижном воздухе. Самое странное было в том, что у берега море сильно волновалось. Гребни валов поднимались все выше и выше. Волны с оглушительным грохотом разбивались о скалы. Мне уже доводилось слышать, что тайфун очень опасен для судов, а потому я заволновался. Я думал о Лю Жунь-шэне. Рыбаки в открытом море даже не подозревали, какая беда надвигается на них…
— Нужно вернуть рыбаков во что бы то ни стало! — сказал отец.
Зазвонил колокол, подвешенный на маяке. Вскоре на берегу собралось все население Чэньцзяцуни.
На юго-востоке почти у самой воды появилась туча. Она росла, пухла с каждой минутой. Подул ветер. Вскоре синяя туча заволокла все небо. К воде потянулись черные космы. Полоснула молния. Беспокойно заревели волы, залаяли собаки. Затем хлынул ливень. Это был какой-то холодный, хлещущий вихрь. Сквозь плотную, колеблющуюся водяную пелену с трудом различались фигурки, мечущиеся по берегу: это вовремя повернувшие обратно рыбаки привязывали свои джонки. Им помогали жены и дети. Сделалось совсем темно. Но при вспышках молнии можно было заметить черную точку, прыгающую на глянцевито-зеленых волнах.
— Лю Жунь-шэн! — с болью в голосе выкрикнул Барвин. — Его джонка…
Вспыхнул свет на маяке. Белый дымный столб уперся в зыбкий сумрак. И все же нам удалось заметить, что джонку Лю Жунь-шэна относит на скалы, которые находились справа от маяка. Нельзя было терять ни минуты. Моряки решили спуститься к скалам, хотя это и было весьма рискованно.
…Его нашли среди скал. Из валунов торчал остов джонки. Жунь был в бессознательном состоянии. Он сильно порезал живот об острые камни, и ему грозила смерть от потери крови.
Мальчика уложили в кузов автомашины.
— Гони что есть силы в госпиталь! — приказал мой отец водителю. — Может быть, еще не поздно…
Моя мать оказала Жуню первую помощь, но, чтобы спасти ему жизнь, необходимо было сделать вливание крови, которой, к несчастью, в больнице не оказалось. Тогда отец предложил свою кровь. Группы совпали. Жизнь Жуня была спасена. Позже, когда мальчик стал поправляться, мои родители решили усыновить его и получили на это официальное разрешение.
Так Жунь стал моим братом. Его привезли в коляске. Он был еще очень слаб и редко поднимался с постели. Я отдал ему все свои игрушки, а по вечерам мы разглядывали картинки в книжках. Беда была только в том, что я не знал китайского языка, а Жунь — русского. Но мой новый брат оказался весьма сообразительным мальчиком. Он не стал ждать, пока я овладею китайским. Я указывал на мать, он произносил: «Муцинь — мама». Отец, оказывается, по-китайски, — фуцинь, а брат — дагэ. Постепенно мы научились хорошо понимать друг друга. Когда Жуню исполнилось двенадцать лет, он уже свободно говорил по-русски. Родители решили определить его в ту же школу, где учился я. На первых порах с учебой у него не ладилось, и он даже плакал от огорчения. Тогда я стал помогать ему. В ясные солнечные дни мы выходили на берег моря, следили за полетом чаек и мечтали. Мы обещали друг другу, что, когда вырастем, обязательно станем моряками. Отец сумел привить нам любовь к морю. Порт-артурская бухта уже казалась нам тесной.
Прошло немало времени с тех пор, как в моей комнатке поселился китайский мальчик Жунь. Мы очень привязались друг к другу и по-настоящему были счастливы. Иногда мы наведывались на маяк к мичману Барвину, шли в Чэньцзяцунь к землякам Жуня. В селе произошли большие изменения: открылась школа, появился трактор. Люди больше не носили одежд из мешковины. Даже девяностолетний Чжао говорил с гордостью: «Мы теперь колхозники».
И какой радостью зажигались глаза Жуня, когда он разговаривал со своими односельчанами!
— Большие дела у нас тут происходят, — говорил он мне. — Рыболовецкую бригаду организовали. Эх, выйти бы в море с сетями!
— Мы будем военными моряками, как наш отец, — поправлял я. — Вот поедем в Москву… а Москва самый красивый город на свете! А потом…
Особенно привязался Жунь к маме. Он просто жить без нее не мог и в свободную минуту норовил удрать в госпиталь. Иногда мне думалось, что она относится к брату даже сердечнее, чем ко мне. Отец очень часто задумчиво смотрел на нас и тихо говорил:
— Что-то из вас получится, когда вы возмужаете?
Он вкладывал свой смысл в эти слова, но нам непонятны были его заботы. Мы-то наверное знали, что будем моряками, а остальное нас не интересовало. Мы не подозревали, что день нашей разлуки близок.
Оба повзрослели, вытянулись, играли в теннис и одевались несколько даже франтовато. Жунь всегда был весел, приветлив и тоже мечтал о морской службе и о поездке в Москву.
— Хотя бы одним глазком взглянуть на этот город, а потом уж можно навсегда уйти в море, — говорил он. — Я сплю и вижу на себе бескозырку…
Очень хорошо было по вечерам. Все усаживались за большой стол, неторопливо пили душистый китайский чай. Мать что-нибудь вышивала, а отец начинал рассказывать. У него был неистощимый запас всяких историй. Служил он в холодных северных морях и на юге, прошел через всю войну.
— Морские пограничники — это, друзья, самые выносливые и закаленные люди, — произносил он, прищуриваясь. — Скажем, на сигнальной мачте предупреждение: «Выход в море воспрещен — ожидается шторм!» Суденышки жмутся к пирсу, а пограничный катерок ноль внимания на такое предупреждение: у него — служба, и он, рискуя, уходит в море. Так вот, служил на нашем корабле этакий невзрачный на вид матросик…
И начиналось повествование о необыкновенных подвигах этого матросика, о всяких хитростях нарушителей морской границы, о кровавых схватках с врагом. Фантазия уносила нас далеко-далеко от Порт-Артура, от нашего маленького домика; открывался совсем неведомый мир сильных мужественных людей.
…Тот день, о котором я хочу рассказать, выдался на редкость светлым. Пришел отец и сказал, что мы уезжаем на родину. Да, все так просто вышло. От радости я даже подпрыгнул, закружился по комнате, повалил Жуня на диван:
— Едем, едем! В Москву едем… Вот увидишь, какой это город.
Но Жунь слушал меня угрюмо. Мать и отец почему-то тоже в последние дни ходили невесёлые. Вскоре я узнал причину. Мне удалось совершенно случайно подслушать разговор родителей с Жунем.
Они сидели за столом в гостиной. Я видел только склоненную голову брата, его спутавшиеся иссиня-черные волосы.
— Ты думал три дня, Жунь, — сказал отец. — Ты уже взрослый и вправе решать такие дела. Теперь мы с мамой ждем ответа…
Последовала очень долгая пауза. Потом Жунь глухим голосом произнес:
— Я очень люблю вас всех, и мне сейчас тяжело… Я много-много думал… И вот так решил: я останусь здесь… Ведь здесь моя родина. Я не могу уехать отсюда…
Ответ Жуня поразил меня. Я не стал больше слушать, кинулся на кровать и зарылся лицом в подушку. Я не мог понять, почему же, почему он отказался ехать с нами? Тысячи упреков готовы были сорваться с моих губ, но я ничего не сказал Жуню. Все последние дни мама втихомолку плакала, а Жунь, с потемневшим лицом, совершенно больной и разбитый, помогал нам укладывать чемоданы.