, поправился Гарри, с сигаретами справлялась, а вот для поджига в костюме не было места.
– Слишком туго, – ворчал Соня. – Если еще чего туда запихать, трение такое будет, что берегись все живое. Не исключено самопроизвольное возгорание.
Гарри понимал, что Соня похабит каждым словом, но не всегда считывал двусмысленности. Странным образом, Соня отдавал Шекспиром. У Гарри в школе изучали гендерные превращения – «Сравните и сопоставьте мужские и женские роли в „Двенадцатой ночи“ и „Венецианском купце“».
Сонин номер Гарри изучал как Шекспира. Интересная драматургическая траектория (одно из любимых словечек мисс Рискинфилд). Сонин номер закрывал первое отделение и строился на допущении, что он… она – оперная дива, визгливое сопрано, которой так и не выпало шанса спеть великую арию. (На сцене все было занятнее, чем в пересказе.) Первую половину Сониного номера зал ерзал, свистел и бубнил – многие приходили только на Баркли Джека, а не на громилу в туфлях.
– Но ты всегда их завоевываешь, – сказал Гарри Соне.
– Спасибо, мась, что разъяснил мне мой собственный номер, – ответил тот.
– Извини, – сказал Гарри, однако не отступил: – Но мне нравится, как ты это делаешь, – ты по правде смешная и, как бы это… безрассудная. – (Гарри и сам был не прочь научиться безрассудству.) – А к финалу… – («У-у, пупсик», – загадочно вставил Соня), – они тебе рукоплещут, как великому герою. Гениально.
Соня промышлял преображением, и Гарри это нравилось. Может, он тоже станет другим человеком, если поменяет имя? Как бы его звали, если б он прикинулся дрэг-квин? (Маловероятно, ему бы духу не хватило.)
– Гедда Гоблин?[44] – предположил он. – Лин Олеум?
– Чутка невнятно, мась.
У Сони была знакомая дрэг-квин по имени Гиста Мин и другая, которую звали Мисс Сьонер, – явно ненастоящие имена. И еще одна, Анна Рексия – вообще ни в какие ворота. Как там Эми, интересно, – съела сэндвич с хумусом?
До того как отец женился на Кристал, ее звали Кристал Олмаз. Вроде не бывает таких имен. Кристал поведала Гарри по секрету, что это ее «сценический псевдоним».
– Ты выступала на сцене? – оживился Гарри.
– Ну так… – неопределенно ответила она.
Отец говорил, Кристал была гламурной моделью, «только топлесс», будто это достижение, причем скорее его, чем ее.
Не достижение, а унижение, утверждала Эмили. Эмили порой бывала резка в оценках, особенно в оценках Кристал. Называла ее «эрзац-женщина». Гарри и Эмили знакомы с детского сада – сопротивляться поздновато.
– Твоя мачеха – ну, не то чтобы икона феминизма, согласись.
– Да, но она хороший человек, – вяло отбивался Гарри.
И нельзя не восхититься тем, сколько труда она вкладывала в свою внешность – почти как Соня.
(– Выкуси, Донателла[45], – высказался Соня, когда Гарри показал ему фотографию. Вообще-то, Гарри показывал Каррину, но Соню больше заинтересовала Кристал, тоже затесавшаяся в кадр.)
Слово «эрзац» Гарри опознал – так говорила мисс Рискинфилд. Эмили ужасно обломается, когда узнает, что осенью мисс Рискинфилд не вернется в школу. Эмили была устрашающе умная. Читала «Улисса» и «Поминки по Финнегану» на каникулах «для развлечения». От шоу в «Чертогах» у нее бы волосы встали дыбом.
Кристал была умнее, чем полагала Эмили, – умнее, чем полагала сама. Например, круто, хотя и неохотно играла в шахматы, хотя всегда прикидывалась тупой. И надо нехило врубаться, чтобы переварить (скажем так) науку «чистого питания». Порой Кристал такое выдавала – можно подумать, защитила диплом по нутрициологии. «Понимаешь, Гарри, с витамином Б-двенадцать такая штука…» – и понеслась. Гарри считал, она «зажегши свечу, ставит ее под кровать»[46] – так мисс Рискинфилд говорила про него самого на последнем родительском собрании в прошлом триместре.
– Кровать мисс Рискинфилд, – ухмыльнулся отец, вернувшись домой. – Глаз бы порадовался.
Отец порой кошмарно пошлил. Видимо, считал, что от этого Гарри станет мужчиной.
– А ты хочешь, мась? – спросил Соня. – Быть мужчиной? А то это удовольствие сильно преувеличивают, уверяю тебя.
– Может, Полли Эстер? – предложил Соне Гарри (его несло). – Или Мать Има Чех? Филлис Тайн! Хорошее, кстати. Тебе подойдет, ты же сама оттуда.
(– Ты больно увлекся дрэгом, Гарри, – сказала Эмили. – Культурная апроприация, имей в виду. – Вот это она явно почерпнула у мисс Рискинфилд.)
Из гримерки Баркли Джека донесся грохот (что-то упало), а затем рев (рассвирепел хозяин гримерки).
Соня сигаретой указал на дверь и спросил:
– Эта сволочь опять тебя мордует?
Гарри пожал плечами:
– Да ничего.
– Он бесится, потому что его больше не кажут по телику, – сказал Соня. – И вдобавок он жирный пиздюк.
Если бы отец Гарри услышал, какие слова произносит Соня, он бы Соне, наверное, врезал. Отец и сам произносил ужасные слова, ничем не лучше тех, что сыпались из Сониных пухлых губ, но это как будто не считалось. Правила у отца были для других, особенно для Гарри.
– Потому что надо быть лучше, – объяснял отец. – Делай, что я говорю, а не что я делаю.
Гарри надеялся, что с Соней отец не повстречается никогда. Эти двое в одной комнате – не, в голове не укладывается.
Гарри опять постучался в гримерку и заорал:
– Две минуты, мистер Джек!
– Короче, будет тебе пакостить, – сказал Соня, вместе с Гарри выслушав сдобренный матерщиной ответ Баркли Джека, – напомни ему про Бридлингтон.
– Бридлингтон? – переспросил Гарри. – А что в Бридлингтоне?
– Что было, то сплыло, мась. Сам понимаешь – что было в Бриде, останется в Бриде[47]. Если то есть тебе повезет.
Погасли огни после номера пары певцов, мужа с женой, некогда выступавших от Великобритании на «Евровидении» (и проигравших, ясен пень). Господи, подумал Баркли, как будто в прошлое вернулся. Да в общем, и не как будто – в афише они так и значились, «Привет из прошлого», то есть опивки телевидения семидесятых и восьмидесятых. Тогда Баркли нравились эти времена, сейчас уже не особо. Имеются танцовщицы, которые взбрыкивают в такт, и чревовещатель с курицей вместо «куклы» (зовут Коко) – этот некогда рыскал по душепагубным коридорам детского ТВ. Какая-то глэмовая группа, которая выдала один хит – буквально один – и с тех пор так и выезжает на нем, сорок лет гастролируя по ностальгическим концертам. Фокусник – его прежде регулярно приглашали куда-то на телевидение… на ток-шоу? К Силле Блэк? Эстер Рантцен?[48] Баркли забыл. Фокусник тоже. Все думали, он уже умер. («Вот и я так думал», – сказал фокусник.)
И понятно, распроклятый Соня Кристи – вертит жопой, как третьесортная дива на рождественской елке. Любой мужик сблюет. Театр хотел сварганить шоу для всей семьи, но власти предержащие повелели предостерегать перед антрактом, что родителям детей, находящихся в зале, надлежит самим решать, стоит ли отпрыскам оставаться на второе отделение, потому как Баркли Джек «несколько скабрезен». Дирекция попросила его на дневных выступлениях «поумерить пыл». Сучары наглые, блядь. Баркли до лампочки – ясно же, что второй раз не придут. Все это шоу, весь этот сезон списаны в утиль, как реликвия Средних веков. И сам Баркли списан туда же.
Он возвысился. Он пал. Раньше не вылезал из телевизора, как-то раз выиграл приз «зрительских симпатий». Получал от поклонников сотни писем в неделю, вел «Субботний вечер в „Лондонском палладиуме“», встречался с принцем Уэльским. Дважды. Одно время у него была своя телеигра на Ай-ти-ви. И недолговечная викторина на Пятом канале, когда они только открылись. Конкурсанты звезд с неба не хватали – им не давались даже простейшие вопросы на эрудицию. (Вопрос: Как звали Гитлера? Ответ: Хайль?)
И посмотрите на меня теперь, думал Баркли. Гнида придонная.
(– А чего ты хотел, Баркли? – сказал его менеджер Тревор. – Крэк и несовершеннолетние девочки. Дорога к искуплению может затянуться.
– Слухи, Тревор, – отвечал Баркли. – Ничего не доказано.
И это же было в семидесятых, господи боже мой. Тогда все так развлекались.)
Снова зажглись огни. Баркли чуял, как предвкушение вздымается жарким паром и наполняет зал. Толпа сегодня собралась буйная – по звукам судя, парочка девичников забрела. В том-то и дело – он по сей день популярен, дико популярен, если этот зал о чем-то нам говорит. Почему до телевизионщиков-то не доходит?
Баркли вышел на сцену и не спеша обозрел аудиторию. Желудок успокоился. Баркли похотливо поелозил бровью женщине перед сценой, и она, кажется, чуть не описалась.
– Как заманить к себе в постель жирную пташку? – крикнул Баркли зрителям в заднем ряду на балконе. Те уже хохотали – а он еще не добрался до ударного финала. – Да запросто! – заорал он. – Семечки!
Зрители его любят.
Сворачиваемся, господа
– Ну что, – сказал Энди, – пора домой, пожалуй, благоверная моя небось заждалась.
Томми сочувственно хмыкнул. Рода, жена Энди, обладала иной архитектурой, нежели Кристал, сконструированная по дизайн-проекту из бюро, где создавали богинь.
– Казалось бы, – как-то заметил Энди Винсу, когда Томми не было рядом, – если Кристал была гламурной моделью, ее голые фотки должны быть по всему интернету, а я аж обыскался и не нашел. Я думаю, наш Томми гонит.
– Ты искал?! – ужаснулся Винс.
– Ну а то. Скажи еще, что ты нет.
Винс – нет. Как можно? Это неуважительно. Он бы потом не смог смотреть на Кристал – всякий раз воображал бы ее голой.
– В этом как бы смысл, – сказал ему Энди.
Насельники «бельведерского» клубного бара нога за ногу расползались по домам. Блюдя действующее законодательство, Томми Холройд по телефону вызвал такси.
Энди, как водится, готов был рискнуть – тормознут так тормознут. «Бельведер» был вторым домом многим сотрудникам полиции, и они, скорее всего, закроют глаза на прегрешения Энди. Он предложил подбросить Винса до халупы, куда его выпихнула Венди, но Винс отказался.