– Ой, какой ты молодчина. А я и не знала, что в Британии они водятся.
«Сойдетитак». «Семейный дом», как он теперь именовался юридическим языком Стива Меллорса. Голубиный отдел мозга привел сюда ноги на автомате. Может, Винсу удастся поговорить с Венди – пусть притормозит с разводом, чтоб он не потерял вообще все, особенно достоинство.
В доме горел свет – да блин, что ж такое-то, а? За электричество по-прежнему платил Винс. Венди могла бы немножко смилостивиться – хотя бы выключателем щелкнуть. У нее-то работа есть – на полставки, но прекрасно могла бы выйти на полную, зарабатывать побольше, а не обирать до нитки его. (И половину его пенсии заграбастает! Это что, справедливо?) Венди работала в администрации местного колледжа, хотя, придя с работы, так театрально валилась на диван, будто голыми руками уголь с утра до ночи разгребала. («Я вымоталась, Винс, принеси мне просекко, а?»)
Винс заглянул в окно с фасада, но в щелочку между шторами, с палец толщиной, ничего не увидел. Вряд ли Венди там с новым мужиком – она бы наверняка миловалась в постели при мягком свете лампы или великодушном огоньке свечи, а не под жарящей на всю катушку пятирожковой люстрой из «Бритиш хоум сторс». Универмаг, может, и разорился, а их осветительные приборы доблестно тянули лямку. Вечер субботы, – не исключено, что Венди умотала в город и ушла в загул.
Винс прижался лбом к холодному стеклу. В доме стояла мертвая тишина. Ни щебета телевизора, ни истерического тявканья Светика.
– Винс!
Винс отпрыгнул от окна – а, нет, это всего лишь сосед Бенни. Бывший сосед.
– Друг, ты нормально?
– Хотел вот старые владения навестить.
– Мы тут по тебе скучаем.
– Да, я тоже по себе скучаю, – сказал Винс.
– Как дела-то? – спросил Бенни, участливо скривившись, точно врач перед смертельно больным пациентом.
– Да так, – ответил Винс, выжимая из себя добродушие, – не жалуюсь. – Столкновение с Венди ему уже не улыбалось, поэтому он прибавил: – Пойду, пожалуй. Увидимся.
– Ага, увидимся.
Винс заполз под затхлые простыни. Да, все-таки есть кое-что презреннее почти уже разведенного мужчины средних лет, который покупает рыбу к ужину в одно лицо, – почти уже разведенный мужчина средних лет, который тащит сумку грязного белья в прачечную самообслуживания. Служебная машина испарилась вместе со службой, собака – вместе с браком, а стиральная машина – вместе с домом. Любопытно, что еще у него отнимут.
Винс лежал без сна, пялясь в потолок. Только что опустели пабы – слишком шумно, не уснуть. Нервы трепал гром игровых автоматов в галерее Кармоди через дорогу. Галереей управляло все то же семейство. Каждый раз, проходя мимо, Винс видел жилистую дочь Кармоди – сидит в будке размена и, похоже, со скуки вот-вот окочурится. Раньше все это называлось «империей» Кармоди – потому только, что у него была не одна галерея и не в одном городе. Из четырех галерей империи не склепать, считал Винс. И где теперь тот Кармоди? Низложенным императором гниет в какой-то тюряге. «Взгляните на мои великие деянья, владыки всех времен, всех стран и всех морей!»[49] Стих Винс выучил в школе. Память у него прекрасная – что проклятье, а не дар. Кармоди правда выдаст имена? Низложит еще каких-нибудь императоров? Или только их лакеев?
Винс устал как собака, но сегодня, как и почти всякую ночь с переезда, сон ему, вероятно, предстоит мучительный и беспокойный. Обычно распорядок был такой: едва Винсу удавалось позабыть свои невзгоды и закемарить, его бесцеремонно будили чайки, исполнявшие ежеутреннюю чечетку на голландской черепице прямо у него над головой.
Винс вздохнул. Он уже скрепя сердце примирялся с мыслью, что, если не проснется, слез никто лить не будет. Да он и сам-то вряд ли огорчится. Упади он со скалы, как Лесли Холройд, на том месте, наверное, не появится даже букета сохлых цветов. По щеке скатилась слеза. Мне очень грустно, подумал Винс. Я очень грустный человек. Может, пора уже сворачивать эту лавочку.
Бис
– Как заделать ребенка монахине?
Финала этой шутки Гарри никогда не слушал, потому что ее зачин, раздававшийся из динамика за сценой, был сигналом ему: осталось пять минут, надо подготовиться, сейчас Баркли Джек выйдет со сцены за левые кулисы. Не преследуемый никаким медведем[50]. Баркли Джек и сам медведь. Едва уйдя со сцены, он требовал сигарету и джин – три кубика льда, плеснуть тоника. («И я говорю – плеснуть, пацан. Чтоб тоник только помахал джину издали, усек?») Еще Гарри готовил ему чистое полотенце – утереть пот с лица (и плеши) и салфетки для удаления грима. После этого Баркли неизменно требовался бургер. За бургером Гарри уже сбегал, и бургер разогревался в микроволновке, которую танцовщицы поставили у себя в гримерной, где без малейшего стеснения ходили полуголыми. («Гарри, застегни меня, будь добр?») Он для них был как щенок – занятный и ужасно милый, но совершенно бесполый. Иногда они снились ему ночами, но это были нехорошие сны.
Они уже строились за кулисами, готовясь к финалу. На поклоны сетовали все, особенно танцовщицы, потому что это был не финал, а черт-те что, приходилось околачиваться за кулисами чуть не все второе отделение, только чтобы поклониться после десятисекундного канкана. На этом настоял Баркли Джек – он, мол, не желает под конец торчать на сцене один-одинешенек, будто у него ни единого друга на свете нет.
– Но у тебя и нет ни единого друга на свете, Баркли, – сказал ему Соня.
Гарри за кулисами затесался в стайку девушек (женщин, вообще-то), которые толкались, точно стая гигантских беспокойных птиц, и плющили его мускулистыми ногами в чулках-сеточках – не только плюмажи головных уборов, хвосты и длиннющие ресницы (почти не уступавшие Сониным) наводили на мысль о страусах. Попахивало от них несвежим, потому что костюмы отправляли в химчистку всего раз в неделю. Они пользовались лаком для волос и гримом промышленных мощностей – то и другое отдавало какой-то странной химией, похожей на озон.
– Потому что мужик возьмет и пойдет искать мячик! – заорал Баркли Джек.
Тут наоборот – Гарри никогда не слыхал первой фразы анекдота, да и не больно-то хотелось. Одна танцовщица презрительно фыркнула, хотя слышала номер уже десятки раз – программа у Баркли повторялась из вечера в вечер, без изменений, без вариаций. А реплики из зала он ненавидел, потому что ему нечем было остроумно парировать. Смешно, думал Гарри, что у комика так мало чувства юмора. Вот Гарри анекдоты любил. Знал их целую кучу.
(– Ну, давай рассмеши меня, – сказал Баркли.
– Из какого сыра делают лошадиные шоры?
– Не знаю.
– Маскарпоне. Дошло, да? Маска пони.
– Господи, пацан, менять карьеру тебе пока не стоит.)
Остался только анекдот про салат айсберг, и на этом все. Даже из-за кулис было видно, что лицо у Баркли Джека все в бисеринах пота. На вид совсем больной. Соня в полном блесточном обмундировании подмигнул Гарри из-за противоположных кулис и наставил на Баркли Джека средний палец. Соня на афише значился вторым и закрывал первое отделение. Сегодня получил стоячую овацию: его номер завершился таким крещендо, что зрители повскакали – ничего не могли с собой поделать. Всякий раз, когда Соню встречали хорошо, Баркли Джек кипел.
– Человек заходит к врачу в кабинет, а у него из жопы болтается лист салата айсберг! – завопил Баркли. – Врач ему говорит: «Дайте-ка я погляжу, снимите штаны и наклонитесь. Хм, – говорит он, – вижу. Похоже, у вас проблема». А человек ему отвечает: «Это, доктор, только верхушка айсберга».
Зал одобрительно взревел.
– На этом все, ребятки. Дамы и господа, вы просто охуенная аудитория, надеюсь, скоро увидимся.
Баркли Джек удалился под бурные аплодисменты, а затем изобразил пируэт за кулисами, вернулся на сцену и поклонился. Огни погасили до того, как он удалился второй раз, – насладиться овацией ему не дали. Гарри знал, что позднее ассистент режиссера схлопочет за это по рогам.
Гарри посмотрел, как улыбчивое сценическое дружелюбие Баркли Джека сменилось гримасой.
– Тащи выпить, – проворчал он. – И шевели поршнями.
– Да, мистер Джек.
ЧБСММ?
Джексон тупил в телефон. Мессенджер открыт, но сообщений Джексону никто не прислал. В гостиной коттеджа стояло два дивана – один занял Джексон, на другом храпела Царица Карфагена. По-прежнему работал телевизор, какой-то канал для бессонного старичья, где крутили старые детективные сериалы – вероятно, потому, что они дешевы. Древний эпизод «Чисто английских убийств» уступил раннему эпизоду «Балкера». Джексон бдел на случай появления Джулии. Мелькнула она мимолетно. В морге держала на ладони подобие человеческого сердца. («Здоровый мужчина, – сказала она. – Никаких симптомов сердечных заболеваний».) Где-то здесь крылась метафора, но Джексон не уловил. Его сердце тоже у Джулии в руках? (А сам-то он мужчина здоровый?)
С тех пор как Джексон поселился здесь и стал видеться с ней регулярно – поскольку бесконечно завозил Натана или забирал Натана, – у них на двоих сложилась уютная рутина.
– Как надеть старые тапочки, – сказала Джулия.
– Вот спасибо-то, – сказал Джексон. – Всегда хотел услышать это от женщины.
Поцеловались они один раз – нет, дважды, – но дальше дело не зашло, и один раз был на Рождество, так что не считается.
Джексону наконец-то удалось услать Натана в постель: каждый вечер одна и та же тягомотная свара – «Ну почему-у? Я не хочу спать», повторяемое до бесконечности в надежде вымотать Джексона до состояния безразличия. Джексон сходил пожелать ему доброй ночи и из страха отвержения подавил порыв обнять сына. Надо быть с ним ближе, как Джулия. («Придержи его, а?») Натан, наверное, еще не спит, снэпчатится в серебристом свете луны. Сегодня, правда, луна скорее золотистая, жирная и круглая, царит во тьме ночной над лесом. Шторы Джексон не закрыл, и ему было видно, как луна всползает по небу за окном. Заухала сова. До приезда сюда Джексон думал, что совы ухают музыкально, сказочно –