Они запросили переводчика, но особых надежд не питали, и до начала рабочего дня переводчика не пришлют точно. Ронни сходила на разведку, вернулась с филиппинкой – больничной уборщицей с беджем, где значилось «Ангел», – и попросила ее побеседовать с Жасмин. Едва уборщица заговорила, из Жасмин излился полноводный поток слов, сопровождаемый полноводными же слезами. Тут и тагалог знать не нужно – ясно, что повесть горестная.
Увы, не успели они добыть хоть какие-то внятные сведения, на пороге палаты зловеще замаячила грозная тень.
– Приветик, а вот и Кэгни с Лейси[124].
– Детектив-инспектор Марриот, – бодро откликнулась Реджи.
– Дружок-то ваш – слыхали?
– Дружок? – переспросила Реджи. Не может быть, что Марриот говорит про Сая, правда?
– Майкл Кармоди? – предположила Ронни.
– И первый приз присуждается девушке в синем.
– А что с ним? – спросила Реджи.
– Помер, – лаконично ответствовала Марриот. – Ночью.
– Убит? – хором спросили Реджи и Ронни, но детектив-инспектор пожала плечами:
– Сердечный приступ, судя по всему. Скучать по нему никто не будет. Это, что ли, ваша девица? – спросила она, кивнув на Жасмин.
Вроде сочувственно говорит – Реджи присудила ей за это несколько очков: гёрлгайды похвалили бы детектива-инспектора. Реджи, правда, никогда не была гёрлгайдом и теперь жалела – из нее бы вышла хорошая гёрлгайд.
(– Ты и есть гёрлгайд, Реджи, – сказала Ронни. – До кончиков ногтей.)
– Откуда она? – спросила Марриот.
– С Филиппин, – ответила Реджи. – По-английски почти не говорит.
– С корабля и в массажный салон?
– Не знаю. Вот эта дама, Ангел, – она нам переводит.
– В общем, так вышло, что мы и сами обзавелись тут мертвой азиатской девкой, – сказала Марриот, не глянув на Ангел. – Обнаружена ночью. Выброшена в море, увы-увы. Кто такая – неизвестно. Была, похоже, задушена – пока ждем результатов вскрытия. Как автобусы прямо – годами ждешь хоть одну иностранную секс-работницу, и вдруг…
Реджи вычеркнула все очки.
– Наша не мертвая, – сказала она, – и вы не знаете наверняка, что она секс-работница.
– Она женщина, – прибавила Ронни. – И ей нужна помощь.
– Да-да, хештег MeToo, – сказала Марриот. – Короче, мертвая, живая – она уже не ваша, мы ее забираем. Валяйте рыскать дальше.
Они попрощались с Жасмин. Та вцепилась в руку Реджи и что-то сказала – Реджи думала, это «до свидания» на тагалоге, но Ангел поправила:
– Нет, она сказала «спасибо».
– А, кстати, – уже на пороге сказала Ронни детективу-инспектору Марриот, – вероятно, выяснится, что вашу «мертвую азиатскую девку» зовут Мария… – И уже в коридоре буркнула: – Ни хрена себе. Гендерные и расовые стереотипы в одном флаконе.
– Да уж, просто праздник, – сказала Реджи.
Прямо перед тем, как Марриот явилась и их изгнала, Жасмин сделала паузу, чтобы попить. Из-за рассеченной губы воду ей пришлось сосать через трубочку, а Реджи и Ронни, воспользовавшись кратким перерывом, спросили Ангел, не сообщила ли Жасмин, что с ней произошло. Ну и вообще – может, она сказала хоть что-то полезное?
– Она повторяет одно и то же.
– Это да, – согласилась Реджи. – «Мария» и «мистер Прайс».
– Да, и еще кое-что. Не знаю, что это. Похоже на «белые бороздки».
– Ангел, – сказала Ронни.
– Популярное имя на Филиппинах, – пояснила Реджи. – Смешно, если это не имя, а должность, да? К примеру, зарабатываешь первый ангельский бедж и потом растешь, девять ангельских чинов, один за другим, и выходишь на пенсию серафимом, достигнув высот профессии. Я бы не отказалась от беджа «Ангел». Или удостоверения. «Детектив-констебль Ронни Дибицки и ангел Реджи Дич. Мы просто хотим задать вам несколько вопросов, не волнуйтесь». И ты, конечно, тоже можешь быть ангелом. Ангел Ронни Дибицки.
– Ты, солнце, кофе перепила. Тебе надо полежать в темноте. Стоп. – Ронни придержала Реджи за локоть. – Смотри. Это же дрэг-квин из «Чертогов», нет?
У стойки в приемной стоял человек, заполнял бумаги. Джинсы, серая фуфайка, мокасины, видавшие времена и получше, – вчерашняя гротескная пародия на женщину почти неузнаваема. С нынешней наружностью ему бы косить газон и через забор объяснять, как проще всего доехать до Лидса.
– Интересно, что он тут делает?
– «Белые бороздки»? «Березки», как думаешь? – гадала Реджи по пути к машине.
– В смысле деревья?
Ронни потралила менее очевидные окраины интернета на айфоне.
– Я вижу только «Скарборо ньюс», заметке сто лет. «Белые березки» – раньше был дом престарелых, закрыли после какого-то скандала, и потом, кажется, еще был суд. Жестокое обращение с пациентами, условия не отвечают требованиям, ля-ля-тополя. У заведения давняя история – изначально было психбольницей, образчиком викторианских реформ. Есть основания думать, что больница стала прототипом психиатрической клиники, где держали Ренфилда. Ренфилда?
– Персонаж «Дракулы» Брэма Стокера, – сказала Реджи.
– А, точно, тут дальше написано. «Визит Брэма Стокера в Уитби вдохновил его на…» Ля-ля и снова тополя. Это недалеко – давай заедем? Хотя мы тут решительно ни при чем, и Марриот устроит нам выволочку, если решит, что мы тут самовольничаем.
– Да мы глянем по-быстрому – что плохого-то? – сказала Реджи.
– Ничегошеньки. Мы мухой – в пять минут уложимся.
Быть волком
К тому времени, когда сквозь тонюсенькие занавески просочились первые лучи солнца, у Винса от бессонницы уже пересохли глаза. Рассветный хор выкрутил громкость до максимума, даже не дождавшись рассвета. Кто-то должен побеседовать с этими птицами насчет распорядка их выступлений. Удивительно, что здесь вообще водятся птицы. Интересно, им приходится орать громче, чтобы слышать друг друга в грохоте игровых автоматов? Интересно также, заснет ли Винс когда-нибудь нормально? Всякий раз, закрывая глаза, он видел ее. Девушку.
Вчера он провел внутри пять минут – ему хватило. За дверью оказался вестибюль со следами прежней жизни «Белых березок», какого-то заведения для престарелых, – пожарные двери, указатели «Выход», пара древних инструкций по технике безопасности: так и так, закрывайте двери, ведите учет посетителей. На стене – обмякшая бумажка с отпечатанной на машинке просьбой к волонтерам помочь с организацией пикника в Пизэм-парке и потрепанный временем плакатик с объявлением о «летнем празднике», украшенный (дурно) нарисованными от руки воздушными шарами, лотерейными билетами, тортом. При мысли о том, как растерянных сенильных стариков, точно детей малых, развлекают шариками и тортом, Винс впал в тоску еще чернее обычного. Хотя, казалось бы, куда чернее? Но лучше с утеса рыбкой, чем доживать в таком вот заведении до последнего огрызка своей жизни.
Винс толкнул пожарную дверь с армированным стеклом и очутился в коридоре первого этажа. Вдоль коридора двери, и все закрыты, кроме одной – она распахнута, словно приглашает внутрь. В тесной палате – две старые больничные койки с голыми грязными матрасами.
А обитательница всего одна, девушка. Девушка безжизненной кучкой валялась на полу под одним из зарешеченных окон. Вокруг шеи туго затянут тонкий шарф. Концы шарфа обрезаны прямо над узлом, так и болтаются на решетке. Лицо у девушки распухло и полиловело. Смысла сцены трудно не понять.
Совсем крошка – тайка, китаянка, что-то такое. В дешевом серебристом платье с блестками, голые ноги в синяках – совершенно очевидно мертвая, но Винс все равно присел на корточки и пощупал пульс. Когда встал, голова закружилась так, что он думал, сейчас грохнется в обморок, и несколько секунд простоял, цепляясь за косяк.
Он вышел задом и тихонько прикрыл дверь. Хоть как-то выразил почтение к смерти. В ошеломлении он дергал ручки других дверей, но везде было заперто. Он бы не утверждал наверняка – собственному мозгу веры больше не было, – но, кажется, из-за дверей доносились шумы: тихий стон, краткий всхлип, какие-то шорохи и шмыганье, словно там жили мыши. Винс думал, такие вот дома бывают только в других странах – а в этой ни за что. О таких вот домах читаешь в газетах – в таких домах у людей, которых ты знаешь почти всю жизнь, не может быть «дельце».
Откуда-то из глубин донесся мужской голос, и Винс сомнамбулой пошел по ниточке звука. Ниточка привела его к большой задней двери. Двойная дверь обвешана всевозможными засовами и замками, но обе створки распахнуты, а за ними бетонированный задний двор. Центральная фигура светового диптиха – Томми. Сердце у Винса оборвалось. Томми. Тот разговаривал со своей собакой, крупным ротвейлером Брутом – Винса эта псина пугала до полусмерти. Томми грузил Брута в свой «ниссан-навару». На пассажирском сиденье – русский мужик, у Томми работает. Вадим? Василий? Брутальнее Брута. Собака возбужденно вертелась, будто предвкушала охоту.
Винс вышел во двор. После вымораживающей тьмы яркое солнце ослепляло. Винс и забыл, что такое лето. Забыл, что такое дневной свет. Винс забыл все, кроме распухшего и лилового девичьего лица. Томми обернулся и сказал:
– Винс?
Смотрел при этом так, будто впервые видит и прикидывает, друг перед ним или враг.
Во рту пересохло, и Винсу не верилось, что удастся заговорить, но он все-таки проблеял:
– Там девушка. – Собственный голос был странен, точно прилетал издалека, не изнутри. – Мертвая. По-моему, повесилась. То есть удавилась, – рассеянно поправился он, хотя ни за что не смог бы объяснить, с чего в такой момент вдруг залип на словоупотреблении.
Он ждал, что Томми в ответ логично разъяснит обстоятельства, в которых они тут оказались, но Томми ничего не разъяснял – только сверлил Винса глазами. Томми когда-то был боксером. Вероятно, умеет запугать противника еще до начала боя.
В конце концов Томми проворчал:
– Ты что тут забыл?
– Я со Стивом приехал, – выдавил Винс.
Это, по крайней мере, правда. Солнце слепило, точно Винсу в лицо жарили прожектором. Он вышел на сцену и догадался, что ошибся пьесой, не знает реплик.