– Пруст и его «мадлен», – сказала Марли. – В смысле печенье, а не подружка[138], – прибавила она. Марли всегда исходила из его невежества, еще прежде, чем ему выпадал шанс это невежество проявить. – Я от Яго без ума.
– Безумие – это ненадолго, – сказал Джексон. – Ты уж мне поверь, со мной тоже бывало. И кому нужно безумие? Безумие – то же сумасшествие.
Была без ума от жениха, миновал какой-то месяц – и вот она тащится к алтарю нога за ногу. Что лишь доказывает правоту Джексона. Безумие есть безумие.
А потом все неведомо как покатилось под откос, и нежная встреча папы с дочерью завершилась комплексным анализом политических пристрастий Джексона, его характера, его убеждений, и все это, насколько он понял, застряло где-то в непросвещенном прошлом.
– Да ты и сама непросвещенная, – возмутился Джексон (ну и дурак). – Тебе только кажется.
– Пап, ты какой-то луддит.
Но что, если луддиты всю дорогу были правы?
– Это ты просто психуешь напоследок, – утешил он; чем ближе церковь, тем больше они сбавляли шаг. – Со всеми невестами случается, я вот даже и не сомневаюсь.
Он и забыл, как сильно любит Марли. Не забыл – нельзя такое забыть. Она беременна, объявила Марли за religieuse. Джексон пришел в ужас. Еще одни ворота на дороге жизни захлопнулись у нее за спиной. Возврата нет.
– Тут полагается сказать «поздравляю».
– Ты слишком молодая.
– Пап, ты порой все-таки гад. Ты в курсе, да?
Да, подумал он. Чего, как выяснилось, его дочь не скажет жениху.
Она была такая прелестная. Кремовый шелк платья, нежно-розовые розы в аккуратном букете. Возмутительно дорогих туфель под платьем не видно – кто ее знает, может, у нее там резиновые сапоги? Кружевная фата на тиаре – алмазы и жемчуг, семейная реликвия, то есть, понятно, реликвия семьи Яго.
– Вдохни поглубже, – сказал Джексон. – Готова?
Готова бежать, подумал он, – песня «Дикси Чикс»[139]. Внутри, слегка фальшивя – трубы переводили дух, – уже похрипывал свадебным маршем орган.
Дочь споткнулась и замерла, ни шагу больше не сделала в этой своей дорогущей обуви. На губах играла легкая улыбка Моны Лизы – впрочем, кажется, не столько счастливое забытье, сколько застывшая гримаса паралитика. Спящая красавица. Женщина, что обернулась камнем или соляным столпом.
Джексону видно было, как Джулия, сидевшая на краю первого ряда, наклонилась и вытянула шею, надеясь разглядеть невесту. Вопросительно нахмурилась, и Джексон успокоил ее, обеими руками ненавязчиво показав «во!». Марли одолел легкий страх сцены, рассудил он. Уж кто-кто, а Джулия должна понять. Джексону видно было Натана, которого уломали надеть приличные брюки и полотняную рубашку, – сын сидел, неловко втиснувшись между Джози и Джулией, и, судя по наклону головы, смотрел в телефон. Сердце Джексона внезапно затопила любовь к сыну, к дочери, к анонимному внуку. Одна с ним под руку, второй в поле зрения, третий невидим. Моя семья, подумал Джексон. В богатстве и в бедности. В радости или горе.
Орган разразился Мендельсоном во все свои глотки, и Джексон покосился на Марли – готова, нет? Улыбка исчезла, отметил он. Марли повернулась к нему и сказала – совсем буднично, он сначала решил, что ослышался:
– Пап, я серьезно. Я не буду. Не могу. Так не надо.
– Ну тогда пошли отсюда, – сказал он.
В этом сценарии есть лишь одна сторона, и Джексон уже выступал на этой стороне. Он пришел поддержать дочь, и больше никого. Не целую церковь разряженных людей со всеми их ожиданиями. Не жениха, «хорошего» человека, которому светит разбитое сердце, не говоря уж о публичном унижении. Сохраняй спокойствие и не делай дело.
– Поступим так, – сказал Джексон. – Разворачиваемся и преспокойненько уходим по тропинке.
– А потом бежим?
– А потом бежим.
Знай, когда надо сыграть
– Уверен?
– Да, честное слово, спасибо.
Кристал предложила подвезти Винса в аэропорт или на паром. Уеду за границу, сказал Винс. Отращу бороду, исчезну.
– Контактные линзы купи, – посоветовала она.
– Может, на Борнео, – сказал он.
– На Борнео? А там что?
– Орангутаны.
– Серьезно?
– Не, не очень. Там, вообще-то, моя дочь, но я думаю, она уже едет домой. И, слушай… ее мать. Венди. Я ее не убивал.
– Я и не думала.
– Спасибо. Я прикинул, может, буду помогать… ну, знаешь, людям. Женщинам, девушкам. Может, школу построю. Буду преподавать информатику. В Индии, в Африке, в Камбодже – что-нибудь такое. Где-нибудь подальше отсюда.
– Вот и молодец.
Винс – рядом с Кристал на пассажирском сиденье. Карри сзади смотрела DVD. Рядом с ней сидел ротвейлер Брут. Оказался на удивление общительной псиной. Посмотришь – ну прямо семья.
Кристал ехала в «Чертоги» за Гарри. Само собой, надо будет сказать, что его отец мертв, но пока не пора. Спешить некуда. Томми будет мертв еще очень долго. Кристал не расскажет Гарри, какой сучьей тварью был его отец. Рано или поздно Гарри узнает сам, но этот день подождет. А Карри вообще незачем знать. Сменить имя, сменить место. Новая правда или новая ложь. Один черт, считала Кристал.
Она понятия не имела, куда они поедут и что будут там делать. Все дороги открыты, растянулись до самого горизонта. Кристина бежит.
Она бы подвезла Винса и дальше, но ему не терпелось «двигаться», и у вокзала она спросила:
– Уверен? – а он ответил:
– Да-да, правда, Кристал, сойдет и так, – и тогда она высадила его перед вокзалом и посмотрела, как он, ни разу не оглянувшись, вбежал внутрь.
– Надо уезжать, – сказала она Гарри.
– Уезжать?
– Да, уезжать. Отсюда. Из города.
– Ты уезжаешь? – пришел в смятение он.
– Нет, Гарри, уезжаем мы. Мы втроем.
– А папа?
– Он к нам потом приедет.
– У нас только одно дело перед отъездом, – сказал Гарри.
– Это какое?
Мотаем к чертям из Доджа
Они поехали кружным путем[140], по проселкам ветреных вилявых пустошей. Ронни пересела в свою тачку – пару дней никаких патрульных машин. Операция «Виллет» завершилась. Осталась только писанина. Горы писанины. «Третий человек» арестован. Николас Сойер. Ходили слухи, что приложила руку разведслужба, что он годами продавал военные тайны направо и налево, а поскольку другими путями к нему было не подобраться, зашли вот так. Слухи эти окружала непроницаемая стена. Какой-то «метапазл», сказала Реджи.
– Чё?
Операция «Виллет» и дело Хоррор-хаты переплелись и еще не распутаны до конца, но разгадывать эту загадку уже не их дело.
– Да плюньте, – сказал Гилмертон спустя несколько дней на своей предпенсионной отвальной. (Кошмарная пьянка, откуда они слиняли пораньше.) – Будете пахнуть розами, а не говном. Что важно.
– А дальше куда? – спросила Ронни у Реджи.
– Я думаю, в следующем году подам на программу обмена.
– За рубеж?
– В Новую Зеландию.
– Ничё себе.
Реджи видела, как Джексон забрал пистолет у этой польки, Нади, которая убила Стивена Меллорса. А потом он опустился на колени и что-то сказал Эндрю Брэггу – Реджи не расслышала, все ближе и ближе завывали сирены. Ронни умудрилась выскользнуть и вызвать подкрепление. Сбежать – это было храбро, она же не знала – вдруг бы ей выстрелили в спину? Выстрел в спину выглядит фигово и в полиции, и в суде. Опутывает тебя сетями процедур, закона, СМИ, иммиграционной службы. Отнимает выбор. Марает. Реджи знала, что Джексон потому так и поступил. Девушкам и без того досталось.
И однако, если б Ронни была в палате, а не разговаривала по рации снаружи, Реджи ни за что бы не подыграла его лжи. А теперь между ними была эта ложь, как преграда.
Прямо перед тем, как вооруженный наряд полиции ломанулся вверх по лестнице, не проявив ни капли деликатности, хотя при захвате заложников она, казалось бы, уместна, Джексон шепнул Реджи:
– Короче, Меллорса застрелил Брэгг.
И после паузы она ответила:
– Да, Брэгг.
А поскольку пистолет исчез, наверняка никто не скажет. Будут, конечно, искать пороховой след, а на Эндрю Брэгге никаких следов нет, но это объяснят его кровопотерей. И вообще, никто не усомнится в свидетельских показаниях детектива-констебля и бывшего детектива-инспектора. Потому что с какого перепугу им врать-то?
– Праведный компромисс, – сказал Джексон. – Истина абсолютна, а вот ее последствия – отнюдь.
– Смахивает на псевдоаргумент, мистер Б.
– И тем не менее так обстоят дела. Поступаешь, как считаешь верным.
Она ненавидела его за то, что с ней он поступил так. И любила его за это. Где-то в глубине души она по-прежнему мечтала о том, чтоб он стал ей отцовской фигурой. Отцом, которого она никогда не знала. И за это она его тоже ненавидела.
И покрывать преступления им обоим, знамо дело, не впервой. Когда доктор Траппер убила тех двоих, которые похитили ее и детку, Джексон уничтожил улики, а Реджи соврала, хотя знала правду. Чтобы доктору Траппер, сказал Джексон, не пришлось жить с этим до конца своих дней. Так что Реджи давно уже в курсе, до чего легко перейти границу, отделяющую закон от беззакония.
Перед глазами внезапно встала эта картина – доктор Траппер шагает по дороге, прочь от дома, где лежат двое, которых она убила. Доктор Т. была вся в крови, несла детку на руках, и Реджи подумала тогда, какая доктор Траппер величественная – прямо героиня, королева-воительница. Две польки, сестры, стояли обнявшись, с вызовом глядя на тело Стивена Меллорса. У обеих прямые сильные спины танцовщиц. Героини – не служанки. Они были прекрасны. За мою сестру.
Много лет назад, когда Реджи спасла Джексону Броуди жизнь на железнодорожных путях, она думала, что он пребудет в ее власти, ее невольником, пока не отплатит добром за добро, пока не спасет жизнь ей, но все повернулось иначе. Это Реджи – его невольница. А теперь они навеки соединились в компромиссе.