Когда же он вернулся, зная ответ, то увидел, что на хлеб наползли муравьи. Марселино возмутился и собрался уже передавить их всех, но тут вспомнил про Иисуса и стал осторожно брать каждого муравья и отпускать на свободу, а потом откусил кусочек хлеба и долго смотрел перед собой, ни о чём не думая, и было ему как-то очень хорошо, хоть он и не знал почему.
Получается, ему надо любить всех и всё, потому что раз Иисус сделал такое, — а Он ведь Бог, — то все остальные, которые не боги, должны же делать хоть что-то.
Так Марселино решил полюбить всех очень-очень сильно, и принялся помогать братьям в саду, а потом брату Кашке на кухне, и рвал свежую траву для козы, и поднялся к брату Негодному, и обнял Мура… вот только надо было ещё придумать, где бы ему новое ухо достать: не отбирать же у другого кота!
Наконец Марселино, когда его позвали в трапезную ужинать и он уселся, как всегда, напротив отца-настоятеля, неожиданно заявил посреди ужина:
— Отче, а я уже люблю!
Но вскоре ему захотелось спать, — так бывает, когда долго молчишь, — и он уснул прямо за столом, а брат Кашка на руках отнёс его в постель.
Глава шестая
Теперь Марселино и Ангел шли дальше уже молча, по таинственному лесу, неравномерно освещенному какими-то странными мерцающими огоньками.
Вдруг мальчик спросил:
— Значит, я и Адама с Евой увижу, и всех святых, сколько их есть, и святого Франциска Ксаверия[21], и святую Терезу[22], и всех ангелов, вот прямо как тебя?..
— Так и будет, Марселино, если это угодно Господу.
Они ещё некоторое время шли мимо совершенно невообразимых деревьев, а потом уже Ангел удивлённым тоном задал вопрос:
— Как же так? Ты стольких перечислил — а одного забыл, того, кто напрямую тебя касается.
— Меня?
— Ну да. Знаешь, маленький такой, невзрачный, с небольшой бородкой, а на руках и ногах у него раны, как у Самого Господа…
Марселино просиял:
— Это ты про святого Франциска!
— Именно.
— У нас в часовне его образ висел, и я на него смотрел всё время…
— А «Гимн солнцу»[23] ты помнишь?
— Немножко.
— Ну-ка, давай, я послушаю.
Рассветало, солнце пробивалось между деревьями, и лес понемногу становился похож на готический собор.
Марселино молчал, и Ангел начал первым:
— Хвала Тебе, Господь, в Твоих твореньях… А Марселино ответил:
— Ты создал брата-солнце, что сверкает…
— Могучим блеском с неба, — подхватил Ангел, — день даёт нам…
Марселино вновь замолчал, так что Ангел продолжил:
— И образ Твой напоминает видом…. Ну же, неужели ты дальше не помнишь?
— Хвала Тебе, — заговорил Марселино, — Ты создал месяц, звёзды…
— In celu i'ai formate clarite, pretiose e belle…[24] — Марселино засмеялся:
— Брат Негодный тоже его по-итальянски знал!
Но Ангел уже не мог остановиться и продолжал без него, нанизывая образы гимна один на другой:
Хвала Тебе за ветер, воздух, небо,
За облака, за всякую погоду,
Которую даёшь Ты в помощь твари.
Хвала за кроткую сестрицу нашу воду,
Весёлую, прозрачную как слёзы.
Хвала Тебе за то, что брат-огонь
Твоим веленьем освещает ночи,
Такой красивый, яркий и могучий.
Хвала Тебе за землю, нашу мать,
Которая нас на себе покоит,
Заботится о нас, плоды приносит
И травы разные и пёстрые цветочки…
За смерть телесную хвалю Тебя Господь,
Сестру могучую, которой не избегнет
Никто живущий…
Так шли они дальше, держась за руки, и снова молчали. В лесу уже царило утро, а Марселино почему-то вспомнил, как однажды сестра-вода и братья-ножницы дружно сыграли с ним злую шутку…
Марселино сидел на деревянном кухонном столе, обёрнутый большим белым полотенцем, скрывавшим его целиком, а брат Кашка подстригал его огромными ножницами, которые куда лучше подошли бы для стрижки овец. Губы и уши мальчика были все усеяны волосками.
— Ну колется же! — отчаянно протестовал он.
— Уже почти все…
— А что потом?
Марселино с некоторым подозрением косился на две большущие кастрюли, в которых грелась вода, и на необъятную кадку на полу, тоже с водой, только холодной.
— Потом купаться. Ты же у нас аккуратный мальчик.
— Если я и так аккуратный, зачем же ты меня купать собрался?
— Чтобы ты не был похож на поросёнка. Ну, вот и всё!
Брат-повар развязал полотенце, смахнул им, как мог, налипшие повсюду волосы и опустил мальчика на пол.
Тут вошли несколько братьев, среди них брат Хиль, брат Бим-Бом и брат Ворота.
— Ого! Уже всё? — удивился брат Хиль.
— Я не хочу, чтоб они смотрели, — визжал Марселино, пока брат Кашка раздевал его.
— Никто на тебя и не смотрит, сынок, — заверил его повар, пока двое братьев переливали горячую воду из кастрюль в кадку.
— А почему ты на меня эту рубашку надел? — спросил Марселино.
— Потому что ты уже большой, и иначе неприлично.
С этими словами повар накинул на раздетого мальчика широкую рубаху[25].
Другие монахи оставались пока на кухне, а Марселино задумался о том, что же такое «неприлично». Он стоял в воде, а брат Кашка намылил мочалку и тёр его под рубахой. Наконец мальчик решил высказать вслух свои мысли.
— Брат Кашка, а пупок — это неприлично? Монах засмеялся, и другие вместе с ним.
— Нет, Марселино, пупок — это прилично.
— Ой, мне мыло в глаз попало!
— Ладно-ладно, буду поосторожнее.
— Брат Кашка, а у тебя есть пупок?
Тут захохотали все, кроме покрасневшего брата Кашки, который возмущённо обернулся к собратьям:
— Братья, неужели вам больше делать нечего? Всё ещё смеясь, монахи вышли из кухни, а повар сказал:
— У каждого есть пупок, Марселино, но теперь ты однако же помолчи. Ты ведь знаешь, сегодня и так всё кувырком, потому что Сочельник[26].
Накануне ночью шёл снег, и земля была вся белая, к великой радости Марселино и к огорчению братьев: теперь никто не доберётся до них, пока не сойдёт снег, какие уж тут подарки…
Глядя на скорбную картину заснеженной равнины, брат Хиль заявил:
— А мне всё-таки нравится снег!
Брат Бим-Бом, стоявший рядом, грустно отозвался:
— Вот только в этом году никаких нам подарков не светит: дороги-то все непроезжие… Вот увидите, брат, что вам на ужин достанется, небось тогда не обрадуетесь!
Брат Хиль пожал плечами:
— И что? Будто я в детстве не голодал… Марселино наблюдал, как молодые монахи, вооружившись палками, стряхивали снег с крыш: те уже почти прохудились, и лишнего груза могли просто не выдержать.
— Мал он больно, чтобы так поздно спать ложиться, — ворчал тем временем на веранде брат Кашка.
— Послушайте, брат, — возразил настоятель, — если бы вифлеемские пастухи[27] точно знали, как знаем мы, что в эту ночь родился Иисус Христос, они ведь тоже взяли бы с собой детей, даже очень маленьких!
И, подозвав к себе мальчика, спросил его:
— Хочешь посмотреть, как братья устраивают вертеп? Помнишь, какой он в прошлый раз получился?
— Ещё бы! — обрадовался тот.
Братья поднимались и вновь спускались по шаткой чердачной лестнице с какими-то свёртками в руках. Сияя, Марселино наблюдал за ними.
Как-то раз, когда на лестнице не было ни одного монаха, Марселино поднялся на первую ступеньку, но тут же услышал напоминание:
— По этой лестнице ходить нельзя! Наконец брат Значит принёс самую большую коробку, и Марселино потрусил за ним, словно собачонка.
В часовне ризничий брат Бим-Бом и другие братья коробку открыли. На глазах Марселино из неё одна за другой появлялись старые глиняные фигурки для вертепа, тщательно завёрнутые в лоскуты и почти все хоть капельку, но побитые. Тут были овцы и верблюды с меньшим количеством ног, чем предназначила им природа; пастухи и волхвы такого разного размера, что казалось, будто часть из них уже пришла в Вифлеем, а другие только-только показались на горизонте.
Самую большую фигурку, изображавшую Младенца Иисуса, братья старались мальчику не показывать.
— Эту трогать нельзя, — предупредил его брат Бим-Бом.
А вот фигурки овец и коз ему разрешили трогать сколько угодно и, чтобы отвлечь, отправили с ними в уголок, отделять те, что уже никуда не годились, от тех, которые ещё можно как-то подклеить.
И тут-то брат Бернард обнаружил, что фигурки Девы Марии нигде нет.
— Как же так, неужели мы без Девы Марии будем?
Все задумались.
— Ой да, — сообразил брат Значит. — Она ж у нас разбилась в прошлом году.
— И что делать будем? — грустно спросил брат Бим-Бом.
— Вертеп без Девы Марии — это, к примеру, как земля без солнца, — сокрушался брат Бернард.
— Надо отцу-настоятелю сказать, — предложил, помявшись, брат Кашка.
Марселино столько раз слышал сегодня о Деве Марии, что в конце концов ему стало интересно, поэтому он собрал в охапку все побитые фигурки и вернулся к братьям.
— А что значит «дева»? — спросил он.
Братья снова замолчали, и кое-кто стал переглядываться. Наконец брат Ворота принял вызов и объяснил так:
— Значит — чистая, непорочная девушка, как цветок…
— То есть Дева Мария была чистая, — повторил Марселино.
— Верно, — согласился монах, — и добрый наш святой Франциск приветствовал её такими словами: «Радуйся, обитель Господня и облачение Его!»
— И она разбилась, получается?
— Не надо так говорить, — попросил брат Ворота.
Мальчик отдал свои фигурки брату Бим-Бому и выбежал из часовни. У него появилась идея.