— Она была глухой?
— Слепой?
— Немой? — воскликнули в один голос трое или четверо собеседников.
— Все вместе, — помолчав, отозвался капитан. — Она была… мраморной.
При столь неожиданной развязке загадочного приключения слушатели разразились оглушительным хохотом, а кто-то, обращаясь к рассказчику, по-прежнему серьезному и даже несколько огорченному, воскликнул:
— Вот так штука! Этого добра и у нас хоть отбавляй, — в Сан-Хуан де лос Рейес целый гарем! С удовольствием предоставлю его в твое распоряжение: сдается, тебе не так уж важно, будут ли женщины из плоти и крови или из камня.
— О нет, — возразил капитан, ничуть не смущенный насмешками товарищей, — уверен, все они не чета моей! Моя незнакомка — настоящая благородная испанка, вырванная из рук смерти чудесным мастерством скульптора; кажется, живая женщина, охваченная восторгом нездешней любви, застыла с молитвенно сложенными руками, преклонив колена у собственной гробницы.
— Не хочешь ли ты убедить нас в правдивости мифа о Галатее?
— Сознаюсь, я сам всегда считал его небылицей, но с сегодняшней ночи мне стала понятна страсть греческого скульптора.
— Хотя твоя новая возлюбленная несколько необычна, полагаю, ты не сочтешь неудобным представить нас ей? Что касается меня, то должен признаться: я сгораю от желания лицезреть это чудо. Но… черт возьми! Что с тобой?! Похоже, это тебя совсем не радует. Ха! Тебе не хватает только впасть в ревность!
— Впасть в ревность! — поспешно откликнулся капитан. — Ревновать к людям — о нет! И все же… Узнайте, как далеко зашел я в своих фантазиях. Возле той статуи стоит еще одна — тоже мраморная, исполненная жизни, суровая фигура воина, несомненно, изваяние ее мужа. Так вот… смейтесь надо мной сколько душе угодно, но, если бы не опасение прослыть безумцем, я уже тысячу раз разбил бы ее на куски!
Необычайное признание чудака, влюбленного в каменную красавицу, было встречено новым взрывом оглушительного хохота.
— Полно, полно, нам необходимо ее увидеть, — заговорили одни.
— Да-да, надо удостовериться, достойна ли она столь пылкой страсти! — подхватили другие.
— Так когда же мы соберемся в твоей церкви пропустить стаканчик? — зашумели все остальные.
— Да когда вам заблагорассудится, хоть нынче вечером, — откликнулся молодой капитан, вновь призвав на помощь свою обычную улыбку, скрытую было мимолетным облачком ревности. — Кстати, в моем обозе прибыло дюжины две бутылок шампанского, настоящего французского шампанского, остатки того, что досталось в подарок нашему бригадному генералу — мы с ним в родстве.
— Браво, браво! — в один голос вскричали офицеры, разражаясь радостными возгласами.
— Отведаем родного винца!
— Да споем что-нибудь из Ронсара!
— Да поболтаем о женщинах, а заодно и о пассии нашего радушного хозяина!
— Итак, до вечера!
— До вечера!
Мирные обитатели Толедо давно уже заперли на ключ и задвинули на засовы тяжелые двери старинных жилищ; большой соборный колокол прозвонил время тушить огни, а на башне превращенного в казарму замка в последний раз протрубили отбой, когда десяток офицеров, куда больше вдохновленных жаждой опустошить обещанные бутыли, нежели увидеть удивительную статую, направились от Сокодовера к монастырю, где квартировал драгунский капитан.
Стояли темные, зловещие сумерки; все небо заволокло свинцовыми тучами; ветер свистел в узких, кривых улочках, колебля слабое пламя светильников у входа в часовни, и с пронзительным скрипом вращал на башнях железные флюгера.
Не успели офицеры окинуть взглядом площадь, где стояло жилище их нового приятеля, как сам он, сгорая от нетерпения, вышел им навстречу; вполголоса обменявшись несколькими словами, они все вместе переступили порог и затерялись в сумрачных глубинах храма.
— Черт возьми! — воскликнул один из гостей, озираясь. — Не очень-то подходящее место для дружеской пирушки!
— В самом деле, — отозвался другой, — ты пригласил нас познакомиться с дамой, а тут не разглядишь и пальцев на собственной руке!
— Вдобавок здесь холодно, как в Сибири, — добавил третий, кутаясь в плащ.
— Спокойствие, друзья, спокойствие, — вмешался хозяин, — не волнуйтесь, сейчас мы все уладим. Эй, малый! — окликнул он рядового. — Принеси-ка сюда немного дров и разложи нам славный костерчик в главном алтаре.
Выполняя распоряжение капитана, солдат принялся крушить скамьи на хорах, а набрав достаточное количество дров, аккуратно сложил их у ступеней алтаря и поднял факел, намереваясь предать огню обломки тончайшей резьбы, среди которых попадались части витых колонн и изображения святых каноников, фигурки женщин и полускрытые в густой листве уродливые головы грифонов.
Вскоре яркое сияние разлилось по всей церкви, давая знать офицерам, что час веселья настал, и капитан, соблюдая все возможные церемонии, провозгласил, обращаясь к гостям:
— А теперь, мосье, если не возражаете, прошу к столу!
Его товарищи с комически-серьезным видом отсалютовали в ответ на это приглашение и направились к главному алтарю вместе с хозяином, который, замешкавшись на мгновение у подножия лестницы, протянул руку к стоявшей поодаль гробнице и с самой изысканной вежливостью произнес:
— Честь имею, мосье, представить вас даме сердца. Полагаю, вы признаёте, что я не преувеличивал, расписывая ее красоту.
Офицеры обернулись, и у всех невольно вырвался крик изумления: в глубине погребальной ниши, облицованной черным мрамором, им предстала коленопреклоненная фигура женщины с молитвенно сложенными руками и обращенным к алтарю лицом, — ни резец гениального скульптора, ни самая пылкая фантазия не смогли бы сотворить ничего прекраснее.
— Да она и вправду ангел! — воскликнул один из гостей.
— Жаль, что мраморный! — отозвался другой.
— Теперь я вижу: эта женщина — всего лишь создание фантазии, но одного ее присутствия достаточно, чтобы всю ночь не сомкнуть глаз.
— Не знаешь ли ты, кто она? — обратились два-три офицера к довольному своим триумфом капитану.
— Призвав на помощь все знания по латыни, накопленные в детстве, я с грехом пополам сумел разобрать надпись на гробнице, — отвечал тот. — Как я понял, славный воин принадлежал к кастильской знати и участвовал в итальянском походе вместе с Великим Капитаном. Имя его мне не запомнилось; что касается его супруги, статую которой вы видите, то звали ее донья Эльвира де Кастаньеда, и я полагаю — если копия похожа на оригинал, — она была красивейшей женщиной своего времени.
Получив это краткое объяснение, гости, не терявшие из виду основную цель встречи, откупорили бутылки и, сев вокруг огня, пустили их по кругу.
По мере того как учащались возлияния, а головы все сильнее кружились от паров пенистого шампанского, оживление молодых людей возрастало: одни швыряли пустые бутылки в колонны с изображениями монахов, другие пьяными голосами горланили похабные песни, третьи, сбившись в кучи, покатывались со смеху и одобрительно хлопали в ладоши, изощряясь в ругани и богохульствах.
Угрюмый капитан молча пил, не сводя глаз со статуя доньи Эльвиры.
Порою, в тумане опьянения, ему чудилось, что статуя оживает в красноватых отсветах пламени; казалось, губы ее шевелятся, шепча молитву; грудь тяжело вздымается, будто в ней теснятся рыдания; скрещенные руки отчаянно сжимаются, а на щеках выступает румянец стыда, словно вид кощунственного зрелища ей невыносим.
Заметив безмолвную печаль своего товарища, офицеры попытались вывести его из задумчивости и, протянув бокал, хором воскликнули:
— А ну-ка, скажи тост — ты единственный, кто еще не сделал этого нынешней ночью!
Взяв бокал, молодой человек вскочил на ноги и, высоко подняв его, произнес, обращаясь к статуе воина, преклонившего колени возле доньи Эльвиры:
— Я пью за императора, за триумф его оружия, благодаря которому мы достигли сердца Кастилии и теперь отбиваем супругу у героя Сериньолы возле его собственной гробницы.
Офицеры встретили этот тост громом аплодисментов, а капитан, покачиваясь, сделал несколько шагов к надгробию.
— Нет, — продолжал он, с глуповатой пьяной ухмылкой обращаясь к изваянию, — не подумай, что я затаил злобу, видя в тебе соперника. Напротив, я восхищаюсь тобой — невозмутимым мужем, образцом долготерпения и кротости, и со своей стороны тоже хочу проявить великодушие. Как всякий солдат, ты, верно, не прочь выпить… Пусть же никто не скажет, что я заставил тебя мучиться жаждой, пока мы приканчиваем второй десяток бутылок… На, пей!
С этими словами он поднес полный бокал к губам статуи и, омочив их вином, выплеснул остатки в лицо воину, разразившись оглушительным хохотом при виде того, как капли падают на надгробную плиту, стекая с каменной бороды недвижного рыцаря.
— Капитан! — насмешливо воскликнул кто-то. — Будь осторожен… Шутки с этим каменным народом иной раз дорого обходятся. Вспомни-ка, что произошло с гусарами в монастыре Поблет… Поговаривают, будто в одну прекрасную ночь статуи воинов взялись там за свои мраморные мечи и задали жару весельчакам, от нечего делать подрисовывавшим им углем усы.
Собутыльники приветствовали замечание взрывом смеха, но капитан, не обращая внимания на их веселье, продолжал, увлеченный своей мыслью:
— Вы думаете, я предложил ему бокал, уверенный, что он не сможет пропустить ни глотка? О нет!.. В отличие от вас, я не считаю эти статуи всего лишь куском мрамора, столь же неодушевленным, как в день, когда его извлекли из каменоломни. Художник — почти Бог, наделяющий свои творения дыханием жизни, и, хотя не в его силах заставить их двигаться и разговаривать, ему удается порой вдохнуть в них жизнь, странную и непостижимую, — суть ее я не умею объяснить и все же явственно ощущаю, что это так, особенно когда немножечко выпью.
— Блестяще! — закричали слушатели. — Пей и продолжай.
Капитан сделал глоток и, устремив взор на статую доньи Эльвиры, произнес с возрастающим волнением: