Как только миссис Дорман вернулась из деревни, я пригласил ее поговорить с глазу на глаз.
— Миссис Дорман, — произнес я, когда она вошла в мою мастерскую, — вы и впрямь намерены нас покинуть?
— Мне надобно уйти еще до конца месяца, сэр, — ответила она с присущим ей спокойным достоинством.
— Вы чем-то недовольны?
— Что вы, что вы, сэр, вы и ваша жена так добры ко мне…
— Так в чем же дело? Вам не хватает жалованья?
— Нет, сэр, я получаю достаточно.
— Тогда почему вы уходите?
— Я рада бы остаться, да… — с некоторым колебанием: — У меня захворала племянница.
— Но ваша племянница больна с тех пор, как мы здесь поселились.
Ответа не последовало. Настала долгая, тягостная пауза. Я нарушил ее.
— Вы не могли бы остаться еще на месяц? — спросил я.
— Нет, сэр. Мне надобно уйти до четверга.
А был понедельник!
— Что ж, но вам следовало предупредить нас заранее. Теперь уже поздно искать вам замену, а вашей госпоже тяжелая работа не по силам. Не задержитесь ли вы хотя бы до следующей недели?
— На следующей неделе я, может, и ворочусь.
Теперь мне стало ясно, что ей просто нужен небольшой отпуск, и мы охотно отпустили бы ее, подыскав ей замену.
— Но почему вы уходите именно на этой неделе? — упорствовал я. — Объясните мне.
Миссис Дорман поежилась, словно от холода, и потуже затянула на груди теплый платок, с которым никогда не расставалась. Затем нехотя сказала:
— Говорят, в католические времена на этом месте стоял большой дом, и в нем всякое творилось…
Леденящая кровь интонация, с которой миссис Дорман произнесла эти слова, не оставляла сомнений в характере того, что здесь «творилось». К счастью, Лауры не было в комнате. Как и все нервические натуры, она была очень впечатлительна, и мне показалось, что легенда о нашем доме, рассказанная старой крестьянкой с такой заразительной убедительностью, может глубоко взволновать мою жену, поколебав ее привязанность к нашему очагу.
— Миссис Дорман, — попросил я, — расскажите-ка мне все, что знаете. Я не из тех молодых людей, что потешаются над подобными вещами.
Что было отчасти правдой.
— Так вот, сэр, — она понизила голос, — верно, вам приходилось видеть в церкви у алтаря две фигуры.
— Вы говорите о статуях рыцарей в латах, — заметил я живо.
— Я говорю о двух человеческих фигурах в мраморном обличье, — поправила она, и должен признаться, ее описание было гораздо выразительней моего, не говоря уже о таинственной, сверхъестественной силе, которой веяло от слов «мраморное обличье».
— Сказывают, на канун Дня всех святых обе фигуры встают со своих плит и топают по проходу, а сами-то как есть из мрамора. (Еще одна удачная фраза, миссис Дорман.) И, только на церковных часах пробьет одиннадцать, выходят из дверей и идут прямиком через кладбище по «погребальной» тропе. А коли ночь сырая, наутро можно видеть их следы.
— Куда же они направляются?
— Они возвращаются сюда, в свой дом, сэр, и ежели кто повстречается с ними…
— Что тогда? — спросил я.
Но больше мне не удалось вытянуть из нее ни слова, если не считать старой песни о больной племяннице. После всего услышанного я потерял интерес к этому вопросу и постарался выведать у миссис Дорман подробности легенды. Но услыхал одни предостережения:
— В канун Дня всех святых заприте дверь пораньше, сэр, да начертите кресты над дверью и над окнами.
— Да видел ли кто-нибудь этих рыцарей? — допытывался я.
— Сама не видала, а за других не скажу.
— Ну хорошо, кто здесь жил в прошлом году?
— Никто. Владелица дома была здесь летом, да она завсегда уезжает в Лондон аж за месяц до той самой ночи. Мне неохота огорчать вас и вашу жену, но у меня захворала племянница, и в четверг я ухожу.
Когда она открыла мне истинную причину своего ухода, я попытался убедить ее в абсурдности этих доводов.
Но она твердо вознамерилась уйти, и никакие уговоры не могли поколебать ее решимости.
Я утаил от Лауры легенду о мраморных рыцарях, разгуливающих по ночам, отчасти потому, что такая легенда о нашем доме могла напугать мою жену, а отчасти, я думаю, по причине более таинственного свойства. Для меня эта история была не просто одной из многих, поэтому мне не хотелось говорить о ней прежде, чем назначенный день минует. Вскоре, однако, я и думать о ней забыл. Все мои мысли занимал портрет Лауры у открытого окна. Я увлеченно писал ее лицо на восхитительном фоне желто-серого заката. В четверг миссис Дорман покинула нас. Уходя, она растрогалась и сказала:
— Не больно усердствуйте, мэм, и, коль на будущей неделе у вас найдется кой-какая работенка, охотно вам подсоблю.
Из чего я заключил, что она не прочь вернуться к нам после Дня всех святых. И все же до последней минуты она с завидным упорством держалась версии о больной племяннице.
Четверг прошел благополучно. Лаура проявила незаурядные способности в приготовлении жаркого, а я на удивление ловко справился с тарелками и ножами, которые вызвался помыть.
Настала пятница. Именно то, что случилось в пятницу, и заставило меня взяться за перо. Не будь я одним из участников этой истории, я бы в нее не поверил. Постараюсь изложить события коротко и ясно. Все происшедшее в тот день оставило жгучий след в моей памяти. Я никогда не забуду, ничего не упущу.
Помнится, я поднялся рано, развел огонь на кухне, и, только над поленьями взвился легкий дымок, впорхнула моя жена, свежая и сияющая, как то погожее октябрьское утро. Мы вместе приготовили завтрак, дружно взялись за уборку, и, когда щетки, метлы и ведра вернулись на свои места, в доме воцарилась тишина. Удивительно, как много значит присутствие каждого человека. Нам и в самом деле недоставало миссис Дорман, и вовсе не потому, что некому было заняться горшками и сковородками. Мы провели день, стирая пыль с книг и аккуратно расставляя их по полкам, а после весело пообедали холодным мясом, запивая его кофе. В тот день Лаура показалась мне бодрей, веселей и милей, чем обычно, и я было подумал, что немного домашней работы ей не повредит. Во всяком случае, мы так не радовались со дня нашей свадьбы, а нашу вечернюю прогулку я вспоминаю как счастливейший миг моей жизни. Глядя, как пурпурные облака медленно становятся свинцово-серыми на фоне бледно-зеленого неба, а беловатые завитки тумана стелются над далекими болотами, мы возвратились домой примолкнув, рука в руке.
— Ты что-то грустна, дорогая, — сказал я как бы в шутку, когда мы очутились в нашей маленькой гостиной. Я ждал возражений, ибо мое молчание было молчанием полного блаженства. Но, к моему удивлению, она произнесла:
— Да, я и впрямь грущу, верней, мне как-то не по себе. Меня бьет озноб, а здесь ведь не холодно, правда?
— Ничуть, — ответил я, тревожась, как бы ей не повредил предательский туман, поднявшийся с болот в сумерки.
— Туман здесь ни при чем, — отозвалась она. И, помолчав немного, вдруг спросила: — Бывали у тебя дурные предчувствия?
— Нет, — отвечал я с улыбкой. — Впрочем, я никогда в них не верил.
— А у меня бывали, — продолжала она, — в ночь, когда умер мой отец, я чувствовала это, хотя он находился далеко, на севере Шотландии.
Я ничего не ответил.
Какое-то время она сидела, глядя на огонь, и молча гладила меня по руке. Потом решительно поднялась, встала у меня за спиной и, откинув мне голову назад, поцеловала.
— Все прошло, — сказала она. — Какая же я глупая! Давай зажжем свечи и споем что-нибудь из новых дуэтов Рубинштейна.
И мы провели один или два счастливых часа за фортепьяно.
Около половины одиннадцатого мне захотелось выкурить на ночь трубку, но, видя бледность Лауры, я подумал, что жестоко наполнять нашу гостиную клубами едкого дыма.
— Я выйду покурить, — сказал я.
— И я с тобой.
— Нет, дорогая, не сегодня. Ты слишком утомлена. Я ненадолго. А ты отправляйся спать, не то завтра мне придется не только чистить башмаки, но и нянчиться с больной женой.
Я поцеловал ее и повернулся, чтоб идти, но вдруг она обняла меня так крепко, словно не в силах была со мной расстаться. Я нежно погладил ее по голове.
— Бедняжка, ты перетрудилась. Домашняя работа слишком тяжела для тебя.
Она слегка ослабила объятья и глубоко вздохнула:
— Нет. Сегодня мы были очень счастливы, Джек, правда? Возвращайся поскорей.
Я вышел через парадную дверь, не заперев ее. Что это была за ночь! Рваные клочья тяжелых, темных облаков неслись по небу, легкая белесая дымка заволокла звезды. В бурном потоке облаков плыла луна, то выныривая из-за туч, то вновь погружаясь во тьму. Временами свет ее падал на лес, который, казалось, бесшумно и плавно качался в такт проплывавшим вверху облакам. Над землей был разлит странный серый свет. Над полями повисла мерцающая пелена, которую рождает союз тумана с лунным светом или мороза с сиянием звезд.
Я бродил возле дома, упиваясь красотой притихшей земли и бурного неба. Стояло полное безмолвие. Все вокруг словно вымерло. Не раздавалось ни возни кроликов, ни гомона сонных птиц. И хотя по небу неслись облака, гнавший их ветер не достигал земли, не шелестел сухими листьями на лесных тропинках. За лугами на фоне неба чернел силуэт церкви. Я шел и думал о трех месяцах нашего счастья, о моей жене, ее ласковых глазах, милых привычках. О моя девочка, моя родная девочка, какие картины нашей долгой счастливой жизни пригрезились мне тогда!
Я услыхал звон церковного колокола. Уже одиннадцать! Я повернул было к дому, но ночь не отпускала меня. Я не спешил вновь оказаться в наших уютных комнатах. Меня тянуло в церковь. Я смутно чувствовал потребность прийти с любовью и благодарностью в святилище, куда в былые времена люди несли свою печаль и радость.
Проходя мимо низкого окна, я заглянул в него. Лаура полулежала в кресле у камина. Лица ее я не видел, только ее головка темнела на фоне бледно-голубой стены. Она не шевелилась. Наверное, спала. Сердце мое устремилось к ней. Конечно, Бог есть, подумал я, и этот Бог добр… Иначе откуда взяться такому чуду, как она?