По прочтении этой заметки Уэст погрузился в глубокое оцепенение, из которого его вывел лишь звонок в дверь, раздавшийся ровно в полночь и чрезвычайно его напугавший. Слуги уже спали наверху, и потому открывать пришлось мне. Как я позднее показал в полиции, на улице не было ни повозок, ни экипажей — только несколько человек странного вида. Они внесли в холл объемный квадратный ящик, и один из них промычал в высшей степени неестественным голосом: «Срочный груз — доставка оплачена». Затем они дерганым шагом вышли наружу и, как мне показалось, свернули в сторону кладбища, к которому примыкала задняя сторона дома. Когда я захлопнул за ними дверь, Уэст спустился на первый этаж и оглядел доставленный груз. На ящике, площадь которого составляла около двух квадратных футов, были написаны имя и нынешний адрес Уэста, а также имя и адрес отправителя: «От Эрика Морленда Клэпхэма-Ли, Сен-Элуа, Фландрия». Именно там шестью годами ранее воскрешенное тело доктора Клэпхэма-Ли и его отсеченная голова, которая предположительно издала членораздельные звуки, были погребены под развалинами госпиталя, разрушенного прямым попаданием немецкого снаряда.
Уэст в этот момент не выглядел взволнованным — его состояние было много хуже. Он бросил коротко: «Это конец… Но давай сожжем… это». Тревожно прислушиваясь к любому шороху, мы перетащили ящик в лабораторию. Подробностей того, что мы делали, я не помню — можете вообразить, в каком умонастроении я находился; но утверждение, будто я сжег тело Герберта Уэста, — не что иное, как гнусная ложь. Мы общими усилиями засунули деревянный ящик в печь, не решившись открыть его, закрыли дверцу и пустили ток. Из ящика при этом не донеслось ни единого звука.
Уэст первым заметил, как от стены, за которой скрывалась древняя каменная кладка, начала отваливаться штукатурка. Я собрался было бежать, но он остановил меня. Затем я увидел, как в стене возникло маленькое черное отверстие, ощутил мерзкое леденящее дуновение и гнилостный запах могильных недр. В мертвой тишине неожиданно погас электрический свет, и на фоне тусклого мерцания, исходившего из этого адского мира, я увидел силуэты безмолвно трудившихся тварей, которых могло породить только безумие — или нечто худшее, чем безумие. На людей эти существа походили в разной степени — кто полностью, кто наполовину, кто лишь отчасти, а кое-кто не походил вовсе: толпа была невероятно пестрой. Неторопливо, камень за камнем, они разбирали вековую стену. Затем, когда проем сделался достаточно большим, они друг за другом вошли в лабораторию, ведомые горделивым созданием с прекрасной восковой головой. Следовавшее за ним чудовище с безумными глазами схватило Герберта Уэста, который не сопротивлялся и не издал ни единого звука. После этого они скопом набросились на него и на моих глазах разорвали на части, которые утащили в свое на редкость омерзительное подземное обиталище. Голову Уэста унес их воскоголовый предводитель, облаченный в форму офицера канадской армии. Провожая взглядом этот трофей, я увидел, как голубые глаза моего друга за стеклами очков впервые осветились подлинным чувством — безумным и жутким.
Наутро слуги обнаружили меня лежащим без чувств. Уэст исчез. В кремационной печи нашли только неясного происхождения золу. Детективы учинили мне допрос, но что я мог им сказать? Они не усматривали связи сефтонской трагедии ни с исчезновением Уэста, ни с людьми, доставившими ящик, — более того, они даже не верили в существование этих посыльных. Я упомянул о подземном ходе, но полицейские указали на неповрежденную штукатурку и подняли меня на смех. Тогда я перестал говорить. Они думают, что я или сумасшедший, или убийца, — что ж, возможно, я и в самом деле сошел с ума. Но этого могло бы и не случиться, если бы те проклятые легионы мертвецов не были столь молчаливы.
Любовь до гроба… и после
Иоганн Карл Август Музеус(1735–1787)ПохищениеАнекдотПер. с нем. Л. Бриловой
На берегу речушки Локвиц в Фогтланде, у границы с Тюрингией, расположен замок Лауэнштайн[52], принадлежавший некогда женскому монастырю, который был разрушен в ходе гуситских войн. Оставшись без хозяев, церковная собственность снова перешла в светские руки, и граф фон Орламюнде, тогдашний владелец вотчины, пожаловал ее в лен своему вассалу, некоему юнкеру[53], который заново отстроил на руинах монастыря замок и то ли наименовал благоприобретенное имение в свою честь, то ли, наоборот, присвоил себе его название — Лауэнштайн. Вскоре, однако, новым хозяевам пришлось убедиться, что церковное добро в руках мирян процветать не будет и за посягательство на святыни, пусть даже ненасильственное, рано или поздно последует воздаяние.
Праведные монахини, чьи останки уже многие столетия мирно покоились в сумрачном склепе, не могли равнодушно взирать на это святотатство. Трухлявые скелеты пробудились, шумели по ночам в подземелье и бряцали костьми, поднимали отчаянный грохот в уцелевшей с прежних времен монастырской галерее. Часто монахини обходили торжественной процессией двор замка, блуждали по покоям и хлопали дверьми, лишая сна хозяина в его покоях. Куролесили они нередко и на чердаке, где ночевали слуги, в хлеву и на конюшне, пугали служанок и устраивали им каверзы, тиранили скот; коровы из-за них переставали доиться, лошади фыркали, вставали на дыбы и разносили стойла.
Чинимые святыми сестрами непотребства и бесконечные измывательства досаждали и людям, и животным; все, от сурового юнкера до свирепого булленбейсера, были близки к отчаянию. Владелец, не жалея никаких затрат, приглашал знаменитейших заклинателей, чтобы умиротворить своих шумливых соседок и навеки заставить их замолчать. Однако время шло, а самые мощные заклятия, повергавшие в трепет все царство Белиала, и даже кропило, смоченное святой водой (средство, в обычных случаях истребляющее злых духов не менее успешно, чем мухобойка истребляет мух), оставались бессильны против упрямства призрачных амазонок, которые столь решительно отстаивали свои претензии на земли, бывшие некогда монастырской собственностью, что экзорцисты со всем их арсеналом священных реликвий обращались подчас в бесславное бегство с поля боя.
В те времена странствовал, однако, по германским землям некий предшественник Гасснера, занимавшийся тем, что выслеживал ведьм, ловил кобольдов и изгонял злых духов из одержимых; он сумел наконец призвать к порядку полуночных безобразниц и заключить их снова в темный склеп, где им было позволено раскатывать по полу свои черепа и сколько душа пожелает стучать и греметь костями. В замке наступило спокойствие, монахинь заново объял смертный сон; но минуло семь лет, и одно неугомонное привидение встрепенулось вновь. Оно принялось колобродить ночами и бесчинствовать как прежде, пока, утомившись, не дало себе семилетнюю передышку, по истечении которой явилось в замок с новой проверкой. Со временем обитатели замка привыкли к визитам монахини, и челядь, когда наступал срок, вечерами обходила стороной монастырскую галерею и по возможности вообще не покидала своих комнат.
После смерти первого ленника владение перешло к его законным потомкам; наследники мужского пола не переводились в роду вплоть до времен Тридцатилетней войны, когда расцвела его последняя ветвь, на которую природа, казалось, потратила весь остаток своих сил. Телесный материал был отпущен последнему Лауэнштайну в таком изобилии, что в лучшие свои дни суровый юнкер едва ли не сравнялся весом со знаменитым толстяком Францем Финатци[54] из Пресбурга, объемом же — с упитанным голштинцем по прозвищу Пауль Бутерброд, представленным недавно на обозрение парижских дам, которые с немалым удовольствием ощупывали его налитые ляжки и ручищи. Меж тем юнкер Зигмунд не всегда походил на тыкву; прежде он почитался весьма статным мужчиной, который живет на собственной земле, ни в чем не нуждается, не проматывает накопленное тароватыми предками наследство, а разумно использует его себе во благо. Как только предыдущий глава рода уступил свое место юнкеру Зигмунду, оставив ему замок Лауэнштайн, наследник, по примеру всех своих предков, вступил в брак; к обязанности продолжить знатный род он относился со всей серьезностью. Не заставил себя ждать и первенец их с супругой союза, оказавшийся, однако, прехорошенькой барышней, после чего фамильное древо уже не плодоносило. Не в меру заботливая жена с таким усердием принялась ублажать аппетит своего повелителя, что все надежды на умножение потомства потонули в его обильном жире. Мать семейства, которой с самого начала супружеской жизни досталась почетная обязанность единолично командовать домашним хозяйством, полностью взяла на себя и воспитание дочери. Чем более отрастал отцов живот, тем менее проявляла себя душа, и в конце концов юнкер полностью утратил интерес ко всему, что нельзя зажарить или сварить.
В круговерти хозяйственных дел заботу о фройляйн Эмилии предоставляли обычно матушке-природе, что отнюдь не шло девочке во вред. Названная тайная мастерица не любит рисковать своим реноме и если совершает ошибку, то, как правило, умудряется при помощи какого-нибудь ловкого приема ее исправить; в дочери она соразмернее, нежели в отце, сочетала телесные объемы и духовные таланты: Эмилия была и красива, и умна. По мере того как расцветало очарование юной фройляйн, росли и амбиции ее матушки, которая рассчитывала с помощью дочери вернуть угасавшему роду прежний блеск. Эта дама отличалась скрытой гордостью, незаметной в обычной жизни, если не считать особой привязанности к генеалогическому древу, в котором она видела главное украшение своего дома. Во всем Фогтланде одно лишь семейство Ройсс представлялось ей достаточно древним и благородным, чтобы привить к его ветви последний цветок рода Лауэнштайн, и насколько страстно молодые соседи стремились заполучить прекрасную добычу, настолько ловко разбивала их замыслы ее хитроумная матушка. Она сторожила сердце фройляйн с той же бдительностью, с какой сборщик дорожной пошлины следит, чтобы через его заставу не проник контрабандный товар; неизменно отвергала матримониальные прожекты доброхотных тетушек и кумушек и вознесла свою дочь столь высоко, что ни один юнкер не осмеливался поднять на нее взор.