— Что поделаешь, капитан! — отвечал проводник, сержант, исполнявший обязанности квартирмейстера. — В замке столько народу — яблоку негде упасть; я уж не говорю о монастыре Святого Иоанна — Сан-Хуан де лос Рейес, — в каждой келье там ночует больше дюжины гусар. Обитель, куда я отведу вас, была бы недурным пристанищем, если бы дня три-четыре назад на нас не свалилась, как с неба, одна из частей, объезжавших провинцию; счастье еще, что нам удалось разместить людей в галереях, не занимая саму церковь.
— Делать нечего! — воскликнул, помолчав, офицер, словно примирившись в душе со странным приютом, доставшимся ему по воле случая, — лучше неудобное жилье, чем никакого. По крайней мере, если хлынет дождь, — а, судя по тому что собираются тучи, так оно и будет, — у нас окажется крыша над головой, а это уже немало.
На том разговор оборвался, и всадники во главе с проводником в молчании добрались до маленькой площади, в глубине которой вырисовывался черный силуэт монастыря с мавританской башней, высокой островерхой колокольней, округлым куполом и темными гребнями крыш.
— Вот вы и на месте! — воскликнул квартирмейстер, обращаясь к капитану, и тот, приказав отряду остановиться, спешился, взял у проводника фонарь и направился, куда ему указали.
Поскольку монастырская церковь была полностью разорена, солдаты, занимавшие прочие помещения, сочли, что двери ей больше ни к чему, и доска за доской растащили их на дрова для костров, согревавших по ночам.
Таким образом, нашему офицеру не пришлось ни подбирать ключи, ни отодвигать засовы, чтобы проникнуть внутрь храма.
Держа в руке фонарь, тусклый свет которого то и дело терялся в густом сумраке нефов, отбрасывая на стены неправдоподобно огромную тень шедшего впереди квартирмейстера, капитан обошел церковь сверху донизу, обследовал одну за другой все капеллы; решившись наконец, он приказал отряду спешиться и в общей толчее принялся как мог устраивать драгун на ночлег.
Мы уже говорили, что церковь была совершенно разграблена: с высоких карнизов над главным алтарем еще свисали клочья изорванного покрова, которым служители, покидая храм, укрыли святыню; тут и там можно было разглядеть священные изображения, в беспорядке сваленные у стен; на потемневших спинках церковных скамей, вырезанных из лиственницы, в слабом свете фонаря угадывались чьи-то причудливые лица; плиты пола во многих местах распались на куски, но кое-где еще уцелели массивные надгробия с девизами, гербами и длинными изречениями готическим письмом, а в глубине в безмолвии капелл и на пересечении нефов, подобно бледным недвижным призракам, смутно вырисовывались во мраке каменные статуи — выпрямившись в полный рост или преклонив колени над мрамором гробниц, они оставались единственными обитателями разоренного святилища.
Всякому непривычному к подобным зрелищам человеку, утомленному меньше нашего драгунского офицера, который одолел за день переход в четырнадцать лиг длиною, хватило бы и сотой доли воображения, чтобы всю ночь не сомкнуть глаз в сумрачной и величавой обители, где все — и ругань солдат, во весь голос клявших новое жилье, и звяканье шпор о грузные могильные плиты, и ржание привязанных к колоннам жеребцов, которые, горячась и вскидывая голову, нетерпеливо звенели цепями, — сливалось в невнятный гул, эхом отдававшийся под высокими сводами и постепенно затихавший в глубине храма.
Однако наш герой, несмотря на молодость, притерпевшийся к неудобствам походной жизни, устроив отряд на ночлег, приказал бросить возле алтаря мешок сена, поплотнее завернулся в плащ, и не прошло и пяти минут, как он уже похрапывал не хуже самого короля в мадридском дворце.
Солдаты, подложив под головы седла, последовали его примеру, и шум голосов постепенно начал стихать.
Полчаса спустя в храме слышался только приглушенный свист ветра, гулявшего в разбитых витражах стрельчатых окон, шелест крыльев вспугнутых ночных птиц, что ютились среди лепнины и в складках каменных балдахинов, да мерная поступь часового, который, закутавшись в широкополый плащ, вышагивал туда и обратно вдоль портала.
В те давние времена, когда приключилась эта правдивая, хотя и невероятная история, равно как и сейчас, всякому, равнодушному к сокровищам культуры, заключенным в стенах древнего Толедо, город показался бы беспорядочным, старым, унылым и обветшалым.
Офицеры французской армии, судя по их варварским действиям, надолго сохранившим по себе печальную память, отнюдь не интересовались ни искусством, ни стариной; излишне говорить, что они изнывали от скуки в древней столице.
Обстановка весьма благоприятствовала тому, что праздношатающиеся завоеватели с жадностью хватались за любую самую незначительную новость, способную хоть немного нарушить медленное и однообразное течение дней. В результате повышение в чине одного из товарищей, известие о передислокации какой-нибудь части, отъезд вестового или прибытие подкрепления становились темой бурных обсуждений и порождали множество разнообразных толков — до тех пор пока новое происшествие не приходило на смену прежнему, давая почву для жалоб, догадок и недовольства.
Как и следовало ожидать, у офицеров, по обычаю собравшихся на другой день у площади Сокодовер поболтать и погреться на солнышке, только и речи было, что о вступлении в город драгун, командира которых мы оставили в предыдущей главе отдыхать от тягот перехода, забывшись сном.
Уже около часа разговор крутился вокруг этого события, и отсутствие капитана, коему один из офицеров — его однокашник — назначил встречу на Сокодовере, стало порождать разного рода домыслы. И тут в переулке показался наконец наш отважный герой, на сей раз без широченного походного плаща, в сияющей железной каске с белоснежным плюмажем, в темно-синем мундире с красными обшлагами, с тяжелым двуручным палашом в стальных ножнах, позванивавших в такт его чеканным шагам и сухому резкому звяканью шпор.
Завидев капитана, приятель поспешил ему навстречу; за ним последовали остальные офицеры, наслышанные о странном и необычном нраве вновь прибывшего и побуждаемые любопытством познакомиться с ним поближе.
После обычных в таких случаях дружеских объятий, восклицаний, приветствий и расспросов, после долгого и пространного обсуждения мадридских новостей, превратностей войны и воспоминаний о погибших или уехавших товарищах беседа, переходя от предмета к предмету, коснулась наконец тягот службы, отсутствия в городе развлечений и неудобств с жильем.
Едва речь зашла о расквартировании, кто-то из офицеров, зная, по-видимому, о невезении молодого человека, вынужденного расположиться со своими людьми в покинутой церкви, насмешливо обратился к нему:
— Кстати о жилье, как тебе там спалось?
— Да всего хватало, — откликнулся тот, — но, честно говоря, если я плоховато выспался, причина моей бессонницы стоит того: бодрствование возле хорошенькой женщины, разумеется, не худшее из зол.
— Женщина! — повторил его собеседник, восхищаясь удачливостью нашего драгуна. — Вот уж, воистину, с места в карьер!
— Не иначе какая-нибудь старинная возлюбленная, оставив двор, последовала за ним в Толедо, чтобы скрасить его одиночество, — предположил кто-то.
— О нет! — возразил капитан. — Ничего подобного. Клянусь Богом, я не был знаком с ней раньше и никак не ожидал встретить подобную красавицу в столь неуютном месте. Тут самое настоящее приключение.
— Расскажи-ка! Расскажи-ка нам все! — хором воскликнули офицеры, окружая капитана, и, так как он явно вознамерился это сделать, приготовились слушать, затаив дыхание, а молодой человек начал так:
— Прошлой ночью я спал, подобно всякому, покрывшему за день расстояние в четырнадцать лиг, когда мой сладкий сон был внезапно прерван ужасающим грохотом и я, вздрогнув, приподнялся на локте. Грохот этот, поначалу совершенно меня оглушивший, долго еще отдавался в ушах, словно жужжание слепня. Как вы, вероятно, догадываетесь, испуг мой был вызван первым ударом окаянного церковного колокола — этакого здоровенного бронзового горлодера, вознесенного святыми отцами Толедо на башню с благим намерением доводить до отчаяния всех, нуждающихся в отдыхе. Едва странный, зловещий гул замер и я, проклиная сквозь зубы и колокол, и звонаря, собрался уже вернуться к ускользающим снам, как вдруг удивительное зрелище поразило мое воображение: в тусклом свете луны, проникавшем в храм сквозь сводчатое окно центрального нефа, я увидел у алтаря коленопреклоненную женщину.
Офицеры изумленно и недоверчиво переглянулись, а капитан, не обращая внимания на произведенное впечатление, продолжал:
— Невозможно представить себе что-либо более невероятное, чем это фантастическое ночное видение, смутно различимое в полумраке, подобно девам на цветных витражах, чья светозарная белизна притягивает наши взоры из темных глубин соборов. Овал ее утонченного лица, правильные черты, исполненные очарования и грусти, бледность щек, безупречные линии стройной фигуры, благородная и спокойная, полная достоинства осанка, струящиеся белые одежды — все напоминало идеал, рисовавшийся моему воображению еще в детстве. Чистый, небесный образ, призрачное порождение неясной юношеской влюбленности! Весь во власти наваждения, я, затаив дыхание, не сводил с нее глаз, опасаясь, что чары рассеются от единого вздоха. Она по-прежнему была неподвижна. При виде ее светлого сияющего облика невольно показалось — перед тобой не земное создание, а бесплотный дух, принявший на краткий миг человеческое обличие, чтобы спуститься по лунному лучу, оставив в воздухе голубоватый след, идущий из высокого окна к подножию алтаря сквозь густую тьму таинственной и мрачной обители.
— Однако… — воскликнул, прерывая его, однокашник, вначале пытавшийся обратить рассказ в шутку, но постепенно увлекшийся им, — как она там оказалась? Ты ни о чем не расспросил ее? Она тебе ничего не объяснила?
— Я не пытался заговорить с ней, уверенный, что она не только не ответит, но даже не увидит и не услышит меня.