– А как же ты сам говоришь, что хочешь ее продать? – спросил Кэаве.
– У меня есть все, чего я могу пожелать, и ко мне подкрадывается старость, – отвечал человек. – Только одного не может сделать черт в бутылке: он не может продлить человеку жизнь. И было бы нечестно утаить от тебя, что у этой бутылки есть недостаток: если человек умрет, не успев ее продать, он обречен вечно гореть в аду.
– Да, уж это и впрямь недостаток, спору нет! – воскликнул Кэаве. – Я бы нипочем не стал связываться с такой чертовщиной. Могу, слава тебе господи, прожить и без дома. А вот накликать вечное проклятие на свою голову – это уж нет, не согласен.
– Полно, не торопись, зачем так далеко заглядывать вперед, – возразил человек. – Нужно только разумно воспользоваться услугами черта, а затем продать бутылку кому-нибудь еще, как я сейчас продаю ее тебе, и ты закончишь дни свои в покое и довольстве.
– А я вот что примечаю, – сказал Кэаве. – Перво-наперво, ты то и дело вздыхаешь, словно влюбленная девушка, а еще – больно уж дешево продаешь ты эту бутылку.
– Я уже сказал тебе, почему я вздыхаю, – отвечал человек. – Чувствую я, что здоровье мое слабеет, и это меня пугает; ведь ты же сам сказал: никому неохота, померев, отправиться в преисподнюю. А вот почему я так дешево продаю – тут тебе надо объяснить еще одну особенность этой бутылки. В незапамятные времена, когда Сатана впервые принес бутылку на землю, она стоила неслыханно дорого, и пресвитер Иоанн, первый, кто ее купил, отдал за нее несколько миллионов долларов. Но дело в том, что эту бутылку нельзя продать иначе как с убытком для себя. Если ты продашь ее за ту же цену, за какую купил, она снова вернется к тебе, как голубь в голубятню. Понятно, что цена ее из века в век все падала и теперь уже стала на удивление низкой. Я сам купил эту бутылку у одного из моих богатых соседей и уплатил всего девяносто долларов. Я могу продать ее за восемьдесят девять долларов и девяносто девять центов, но ни на цент дороже, иначе она тут же вернется ко мне обратно… Из-за этого возникают два затруднения: во-первых, когда ты хочешь продать такую диковинную бутылку за какие-нибудь восемьдесят долларов, люди думают, что ты просто шутишь. А во-вторых… Ну, да это потом… Я, собственно, не обязан вдаваться во все подробности. Только учти – бутылка продается лишь за ходячую монету.
– Откуда мне знать, что все это правда? – сказал Кэаве.
– Кое-что ты можешь проверить сразу же, – отвечал человек. – Отдай мне пятьдесят долларов, возьми бутылку и пожелай, чтобы твои деньги возвратились к тебе в карман. Если этого не произойдет, честью тебе клянусь, что буду считать сделку несостоявшейся и верну тебе деньги.
– Ты не обманываешь меня? – спросил Кэаве.
Человек торжественно поклялся, что говорит правду.
– Что ж, пожалуй, я рискну, – сказал Кэаве. – Ведь от этого беды не будет.
И он отдал свои деньги человеку, а человек протянул ему бутылку.
– Ну, черт в бутылке, – промолвил Кэаве, – верни мне мои пятьдесят долларов.
И что же – едва произнес он эти слова, как карман его снова стал так же тяжел, как прежде.
– Это и в самом деле чудесная бутылка, – сказал Кэаве.
– А теперь прощай, приятель! – сказал человек. – Проваливай отсюда, и дьявол с тобой!
– Постой! – сказал Кэаве. – Хватит с меня этих шуток. На, бери обратно свою бутылку.
– Ты заплатил за нее меньше, чем я, – заметил человек, потирая руки, – и теперь это твоя бутылка. А мне нужно только одно: побыстрей увидеть твою спину. – И с этими словами он позвонил своему слуге-китайцу, и тот выпроводил Кэаве из дома.
Очутившись на улице с бутылкой под мышкой, Кэаве принялся размышлять: «Если все, что этот человек говорил, – правда, я, кажется, опростоволосился. Но, может, он просто дурачил меня?»
Тут Кэаве прежде всего пересчитал свои деньги: ровно сорок девять американских долларов и одна чилийская монета.
«Похоже, что все правда, – сказал себе Кэаве. – Ну-ка, испытаем ее теперь по-другому».
Улицы в этой части города были чистые-чистые, прямо как корабельная палуба, и прохожих – ни души, хотя был уже полдень. Кэаве бросил бутылку в водосточную канаву и зашагал прочь; раза два он оглянулся: пузатая молочно-белая бутылка лежала там, где он ее оставил. Кэаве оглянулся в третий раз и завернул за угол, но не успел он сделать и шага, как что-то ткнулось в его локоть, и – подумайте! – пузатая бутылка уже оттягивает ему карман бушлата, а узкое горлышко ее торчит наружу.
«Похоже, что и это тоже правда», – подумал Кэаве.
Что же сделал теперь Кэаве? Он купил в лавке штопор и, выйдя из города, направился в безлюдное поле. Там он попытался откупорить бутылку, но сколько ни ввинчивал в пробку штопор, его тут же выпирало обратно, а пробка оставалась цела и невредима.
«Какой-то новый сорт пробки», – подумал Кэаве, и тут он вдруг весь затрясся как в лихорадке и покрылся испариной: ему стало страшно.
Шагая обратно в порт, Кэаве увидел лавчонку, где какой-то человек продавал раковины, дубинки дикарей-островитян, старинные монеты, старых языческих божков, китайские и японские рисунки и прочие разные вещицы, которые привозят в своих сундучках матросы. И тут Кэаве осенила новая мысль. Он вошел в лавчонку и предложил хозяину купить у него бутылку за сто долларов. Торговец сначала только посмеялся и предложил Кэаве пять долларов; однако это и в самом деле была занятная бутылка – такого стекла не выдувал ни один стеклодув на земле, ее молочная белизна так красиво переливалась всеми цветами радуги, и такая таинственная тень трепетала у нее внутри… Словом, поторговавшись, как водится, хозяин дал Кэаве шестьдесят серебряных долларов за его бутылку и водрузил ее на полке в самом центре своей витрины.
«Ну вот, – сказал себе Кэаве, – я продал ее за шестьдесят долларов, хотя купил за пятьдесят, а по правде, и того дешевле, – ведь один-то доллар у меня был чилийский. Теперь проверим это дело еще раз».
И Кэаве вернулся на корабль, но, когда он отомкнул свой сундучок, бутылка была уже там: она его опередила. А у Кэаве на корабле был дружок, которого звали Лопака.
– Что это с тобой? – спросил Лопака. – Чего ты уставился на свой сундук?
Они были одни в кубрике, и Кэаве, взяв с товарища клятву молчать, поведал ему все.
– Диковинная история, – сказал Лопака. – Боюсь, натерпишься ты горя с этой бутылкой. Одно хоть ясно: ты знаешь, какая беда тебе угрожает. А раз так, надо извлечь пользу из этой сделки. Обдумай хорошенько, что ты хочешь себе пожелать, вели бутылке это сделать, а если она исполнит твою волю, я сам куплю ее у тебя. Потому как мне давно запала на ум одна мыслишка: хочу заиметь шхуну и заняться торговлей на островах.
– Это не по мне, – сказал Кэаве. – Я хочу иметь красивый дом и сад на побережье Кона, где я родился, и чтобы солнце светило прямо в окна, и в саду цвели цветы, и в окнах были стекла, и на стенах картины, и на столах красивые скатерти и безделушки – словом, совсем как в том доме, где я был сегодня… И пусть даже мой дом будет на один этаж повыше и со всех сторон окружен балконами, как королевский дворец, и я буду жить там без забот и веселиться с моими друзьями и родственниками.
– Вот что, – сказал Лопака. – Давай увезем ее с собой на Гавайи, и если все, чего ты пожелал, сбудется, я куплю у тебя бутылку, как уже сказал, и попрошу себе шхуну.
На том и порешили, и вскоре корабль возвратился в Гонолулу и доставил туда и Кэаве, и Лопаку, и бутылку.
Не успели они сойти на берег, как повстречали на пристани одного знакомого, и тот с первых же слов начал выражать Кэаве сочувствие.
– Не пойму я что-то, почему ты меня жалеешь? – спросил Кэаве.
– Да разве ты ничего не знаешь? – удивился знакомый. – Ведь твой дядюшка… такой почтенный был старик… скончался, и твой двоюродный брат… такой красивый был малый… утонул в море.
Кэаве очень опечалился, заплакал, и запричитал, и совсем забыл про бутылку. Но у Лопаки другое было на уме, и, когда скорбь Кэаве поутихла, Лопака сказал:
– А я вот о чем думаю: у твоего дядюшки не было ли землицы на Гавайях, в районе Каю?
– Нет, – сказал Кэаве, – в Каю не было. Был участок на гористом берегу, малость южнее Хоокены.
– Теперь эта земля перейдет к тебе? – спросил Лопака.
– Да, ко мне, – молвил Кэаве и снова принялся оплакивать своих усопших родственников.
– Погоди, – сказал Лопака. – Перестань причитать на минуту, мне кое-что пришло в голову. А может, все это наделала бутылка? Потому, как видишь, уже и место готово для твоего дома.
– Ну, если так, – вскричал Кэаве, – хорошенькую же она мне сослужила службу! Кто ее просил убивать моих родственников? А ведь, может, ты и прав – дом-то представлялся мне точнехонько на том самом месте.
– Но дом же еще не построен, – сказал Лопака.
– Нет, да и не похоже, что будет когда-нибудь построен, – сказал Кэаве. – Правда, у дядюшки было немного кофейных деревьев, айвы и бананов, но этого мне только-только хватит на прожитие. А остальной его участок – это просто черная лава.
– Давай-ка сходим к стряпчему, – сказал Лопака. – Все-таки эта мысль не дает мне покоя.
Ну а когда они пришли к стряпчему, оказалось, что дядюшка Кэаве перед самой смертью вдруг страшно разбогател и оставил после себя целое состояние.
– Вот тебе и деньги на постройку дома! – воскликнул Лопака.
– Если вы намерены построить дом, – сказал стряпчий, – тут у меня есть визитная карточка нового архитектора, его очень хвалят.
– Совсем хорошо! – сказал Лопака. – Смотри-ка, о нас уже позаботились. Надо только слушаться бутылки.
И они отправились к архитектору, а у того уже и чертежи на столе разложены.
– Вы ведь хотите что-нибудь необычное, – сказал архитектор. – А как вам понравится вот это? – И он протянул чертеж Кэаве.
А Кэаве, как только глянул на чертеж, так не удержался и громко ахнул, потому что там был изображен в точности такой дом, какой являлся ему в меч