Еще много времени спустя меня преследовал подспудный страх, что я вновь попаду под влияние силы, однажды возымевшей надо мной безраздельную власть. Отчего я так страшился оказаться в плену у этой силы, стать посланцем чистой души, у которой и быть не могло иных помыслов, кроме ангельских? Бог весть. Видно, плоть и кровь не созданы для подобных встреч: я, по крайней мере, не в силах был этого выносить. Но с тех пор ничего подобного не случалось.
Свой мирный домашний трон юная Агнес устроила прямо под портретом в гостиной. Так пожелал мой отец, который перестал скрываться по вечерам в библиотеке и, сколько был жив, сидел здесь же, с нами, в тепле и уюте, в узком круге света, выхваченного из темноты настольной лампой. Посторонние, бывая у нас, полагают, что на картине изображена моя жена, и я такому заблуждению только рад. Та, что когда-то дала мне жизнь, а потом вернулась ко мне и трижды словно становилась моей душой, чего я в те минуты не мог осознать, – для меня она теперь удалилась в эфемерные пределы незримого. Она снова вступила в таинственный сонм теней, способных обрести реальность только в особый миг, когда все многообразие сущего преображается в единую гармонию и когда возможны любые чудеса, – в миг, когда наш мир вдруг озаряется светом райского дня.
Эдвард Фредерик Бенсон(1867–1940)Кондуктор автобуса
Пер. с англ. Л. Бриловой
Мы с приятелем, Хью Грейнджером, вернулись как раз из загородной поездки: два дня мы гостили в доме, о котором ходили зловещие слухи, поскольку, как считалось, там показывались самые что ни на есть жуткие и неугомонные привидения. Сама постройка полностью отвечала представлениям о том, как такой дом должен выглядеть: эпохи короля Якова I, с дубовыми панелями, длинными темными коридорами и высокими сводчатыми потолками. Расположена она была очень уединенно, среди мрачного соснового леса, где в сумерки бормотали и перешептывались деревья, и все время, пока мы там жили, с юго-востока задувал штормовой ветер, сопровождавшийся потоками бранчливого дождя, отчего в трубах днем и ночью не умолкали загробные стоны и свист, в вершинах деревьев слышались переговоры беспокойных духов, а по оконным стеклам барабанили невидимые руки. И вот, в подобной обстановке (а что еще требуется для порождения оккультных феноменов?) не произошло ничего хотя бы в малейшей степени сверхъестественного. К этому я вынужден добавить, что мой собственный ум был удивительно расположен воспринимать – более того, сочинять – те зрительные и слуховые феномены, каких мы доискивались; признаться, все время, пока мы там находились, я самым жалким образом трусил, ночами не спал в тревожном ожидании и более, чем тьмы, боялся того, что явилось бы мне при зажженной свече.
На следующий вечер после нашего возвращения в город ко мне на обед пришел Хью Грейнджер и после трапезы разговор вскоре свернул, что неудивительно, на эту завораживающую тему.
– Не представляю себе, однако, что подталкивает тебя охотиться за привидениями, – начал Хью, – у тебя ведь от страха зубы все время выбивали дробь и глаза лезли из орбит. Или тебе нравится, когда тебя пугают?
Вообще-то Хью человек разумный, но иной раз проявляет изрядную тупость, как и в этом случае.
– Ну да, конечно, нравится, – подтвердил я. – И так, чтобы мурашки по коже. Страх – одно из самых захватывающих, богатых оттенками чувств. Когда человеку страшно, он забывает обо всем.
– Ну ладно, тот факт, что никто из нас ничего не увидел, подтверждает мое всегдашнее убеждение.
– А в чем оно состоит?
– В том, что подобные феномены – явление не субъективное, а чисто объективное, и на их восприятие нисколько не влияет состояние ума воспринимающего, а равно и обстоятельства и окружение. Возьми Осбертон. За ним давно закрепилась слава дома с привидениями, и там есть все, чему положено быть в таком доме. Возьми самого себя: нервы у тебя были на пределе, ты боялся оглянуться, зажечь свечу – вдруг что-нибудь увидишь! Если духи – явление субъективное, то вот он, нужный человек в нужном месте.
Хью встал и зажег сигарету, и, глядя на него (ростом он достигает шести футов при квадратной фигуре), я едва удержался от ехидного замечания: мне вспомнился период в его жизни, когда, по причине, которую Хью, насколько мне известно, никому не раскрывал, он превратился в сплошной комок расстроенных нервов. Чудно: в тот же миг он впервые сам завел об этом разговор.
– Ты мог бы заметить, что мне тоже нечего было там делать, я ведь как раз был ненужным человеком в ненужном месте. Но это не так. Ты ждал и боялся, но прежде тебе не случалось видеть призраков. А мне случалось, хотя тебе, наверное, трудно в это поверить. Нервы у меня теперь успокоились, но тогда я был просто раздавлен.
Хью снова сел.
– Ты, конечно, помнишь, в каком я был состоянии, – продолжал он, – а теперь, придя в себя (надеюсь), я не против поведать тебе эту историю. Прежде я просто не мог – никому и словом не мог обмолвиться. А между тем пугаться там было нечего, дух, которого я видел, был настроен вполне дружелюбно и оказал мне большую услугу. Однако явился он из сумеречной зоны бытия; выглянул внезапно из мрака и тайны, окружающих нашу жизнь.
Прежде мне хотелось бы вкратце познакомить тебя с моей теорией относительно явления духов, и для этого прибегну-ка я к сравнению, к образу. Представь себе, что ты, я и вообще все человечество подобны наблюдателю, расположившемуся напротив отверстия в картонном экране, который непрерывно крутится и перемещается. За этим экраном находится другой, который также постоянно движется, независимо от первого, по своим собственным законам. В нем тоже имеется отверстие, и если по случайности оба отверстия (одно у нас перед глазами постоянно, другое – в духовном плане) совместятся, мы сможем проникнуть взглядом за экраны и воспринять то, что видимо и слышимо в мире духов. У большинства людей такого не происходит ни разу за всю жизнь. Лишь в час смерти отверстия совпадают и движение останавливается. Таким образом, по-моему, мы «отходим в иной мир».
Так вот, некоторым наблюдателям достаются относительно большие глазки, и просвет возникает довольно часто. Это относится к ясновидящим, медиумам. Но, насколько я знаю, у меня подобные способности отсутствуют напрочь. И потому я давно уже занес себя в разряд безнадежных, кому за всю жизнь не удастся увидеть ни одного призрака. Что крошечные отверстия, какими я располагаю, совпали – событие почти невероятное. Тем не менее оно произошло и надолго выбило меня из колеи.
О подобных теориях я слышал и раньше, и хотя изложение Хью было образным и наглядным, оно меня не убедило. Он мог быть прав, но мог и ошибаться.
– Надеюсь, привидение было более оригинальным, чем твоя теория, – сказал я, чтобы вернуть его к теме разговора.
– Да, наверное. Суди сам.
Подкинув в камин угля, я поворошил огонь. Я всегда считал Хью очень хорошим рассказчиком; у него есть такое важное свойство, как умение излагать захватывающе. Прежде я даже предлагал ему заняться этим профессионально: когда наступят очередные трудные времена, сесть у фонтана на Пикадилли-Серкус и за вознаграждение плести прохожим байки на манер арабских сказок. Знаю, что бо́льшая часть человечества не любит длинных историй, но меньшую, к которой я причисляю и себя, хлебом не корми – дай послушать пространный пересказ каких-нибудь событий из жизни, а по этой части Хью превосходный мастак. Мне нет дела до его теорий или уподоблений, но когда речь идет о фактах, об истинных происшествиях, чем пространней он повествует, тем лучше.
– Ну, давай, пожалуйста, и не торопись. Краткость украшает шутника, но губит рассказчика. Я хочу услышать, когда, и где, и при каких обстоятельствах, и что ты ел на обед, и что на ужин, и что…
Хью начал:
– Случилось это двадцать четвертого июня, ровно полтора года назад. Как ты, наверное, помнишь, свою квартиру я сдал и приехал на недельку из-за города погостить у тебя. Обедали мы здесь, вдвоем…
Не удержавшись, я вмешался:
– Так ты видел привидение у меня? В новом домике-коробке, на новой улице?
– Когда оно явилось, я находился в доме.
Я смолк.
– Мы пообедали вдвоем здесь, на Грэм-стрит, – продолжал Хью, – а потом я отправился в гости, а ты остался дома. За обедом нам не прислуживал твой лакей, и когда я о нем спросил, ты сказал, что он болен, и, как мне почудилось, поспешно сменил тему.
Когда я уходил, ты дал мне ключи, а по возвращении я обнаружил, что ты уже отправился спать. Мне, однако, пришло несколько писем, которые требовали немедленного ответа. Составив послания, я опустил их в почтовый ящик напротив. В спальню я, наверное, поднялся, изрядно припозднившись.
Ты устроил меня на четвертом этаже, в комнате окнами на улицу – я подумал, что обычно ты сам в ней спишь. Было очень душно; когда я уходил на вечеринку, светила луна, а теперь все небо заволокло тучами; я ждал, что еще до утра разразится гроза. Голова была тяжелая, веки слипались, и только в постели я заметил, по тени оконных рам на шторах, что одно окно осталось закрытым. Несмотря на жару и духоту, встать я поленился и вскоре задремал.
В котором часу я проснулся, не знаю, но точно до рассвета, среди необычайной тишины и спокойствия. Не слышно было ни шагов, ни повозок; жизнь замерла в молчании. Проспал я не более часа или двух, поскольку еще не светало, однако чувствовал себя абсолютно свежим и бодрым; теперь мне ничего не стоило вылезти из постели и открыть второе окно, и я поднял штору, распахнул створку и высунулся наружу – глотнуть хоть немного свежести. На улице тоже стояла гнетущая жара, и на меня, хотя мое настроение обычно не зависит от погоды, напала жуть. Я попытался отделаться от этого чувства при помощи рассуждений, но не смог; предыдущий день я провел удачно, назавтра ожидался не менее приятный, а меня почему-то донимали неопределенные страхи. И еще, в предрассветной тишине я чувствовал себя ужасно одиноким.