А потом, когда Полина добралась до справочки о шизике Стрешинском, которому все можно, пол опять стал уплывать у меня из-под ног. Чтобы вернуть его на место, я вонзала ногти в ладони, кусала изнутри щеки и считала до десяти. Никогда прежде ничего такого я не испытывала, и когда появилось желание бежать — во весь дух, без оглядки, до разрыва сердца, как бегут страусы, — я поняла, что это и есть трусость.
А Полина Васильевна спокойно так, уверенно, деловито накапливала подробности.
Детали моего гнусного замысла, как частокол зазубренных пик, смыкались все теснее, окружая меня кольцом без зазора, без просвета: я выкрала у мамы медицинский бланк с печатью, заполнила его Валеркиной рукой, расписала по пунктикам Валеркину роль и выискала еще этот, реакционный по своей сущности, эпиграф из Толстого.
Странно, но больше всего меня почему-то поразили последние слова — о реакционной сущности эпиграфа. Все мысли — что Валерка сам стащил бланк, сам заполнил, а роль шизика на уроке разыграл просто от неча делать, — проплыли стороной, тихо, как облака на горизонте, а эта, про эпиграф, застряла. Может, оттого, да, наверное, оттого, застряла, что в этом эпиграфе ни реакционного, ни революционного и вообще никакого смысла я не видела: кому отмщение, кому воздам и за что?
Всю Полинину речь Валерка просидел молча — руки в коленях, голова опущена. Только однажды, когда Полина сказала, что справку пошлют по месту работы моей мамы, Валерка поднял голову и осмотрел всех по очереди: Наташку, Надин, Вадьку и Полину Васильевну. И еще один раз: когда она сказала, что Стрешин-ский, конечно, попытается взять вину на себя, но это никого не собьет с толку, а только лишний раз подчеркнет…
И верно, так оно и получилось, хотя Валерка рассказал все как было: бланк потянул случайно, просто под руку подвернулся, заполнил сам, комедию разыграл сам, и Тереховская здесь ни при чем. Не только Полина и Вадька, даже в зале улыбались Валеркиной наивности: ну врал бы, так врал бы уж умеючи, чтобы стены прослезились. А то сказочки для сосунков толкает.
Еще тогда, когда Валерка говорил свою речь и по залу пошли эти улыбочки, у меня появилось какое-то странное ощущение — не то четырех стен, но то колодца. А потом, когда Шебышев предложил мне сказать пару слов комсомольскому собранию, я почувствовала, как стены сближаются, как теснят они меня и забивают дыхание.
Я говорила им, нашим ребятам, что ничего не знаю, абсолютно ничего, что все получилось случайно, а они опустили головы, как будто им неловко было слушать такую примитивную ложь.
— Ладно, — сказал Вадька, переглянувшись с Полиной, — теперь все видят, как далеко зашла Тереховская. Конечно, — добавил он, — каждый может сбиться с пути, но можно ли считать, что человек просто сбился с пути, если он норовит всех сделать дураками, только бы настоять на своем и выйти сухим из воды? Можно?
Никто не ответил, можно или нельзя, Вадька сам объяснил, что нельзя, и еще добавил, что, по мнению комитета, таким людям, как Тереховская, не место в комсомоле. А десятый класс — это десятый. И тут все ахнули, может, даже не ахнули, может, мне просто показалось, что ахнули, но вмиг все переменилось, как будто содрали маску с неожиданного, и нужно было время, чтобы понять и переварить это неожиданное.
Пока осмысливали и переваривали неожиданное, Валерка вскочил, без спросу занял место у трибуны — Вадька только рот успел открыть — и пошел:
— Это бесчестно, это несправедливо исключать Те-реховскую. Никакого плана она не придумывала, я сам все придумал.
— Зачем?
— А от скуки, чтоб веселее было.
— Так, — сказала Полина Васильевна.
— Так, — подтвердил Валерка, — и Тереховская здесь ни при чем! Так что, если хотите исключать, исключайте меня, а Люська здесь ни при чем.
— И о справке она не знала? — Полина подошла к Валерке вплотную и взяла его за лацкан. — Отвечай, не знала?
— Про справку знала.
— Вот, — сказала Полина и поставила точку.
И все увидели ее, эту точку, отпечатанную в воздухе чернильным фиолетовым пальцем.
А Валерка вошел в раж и завопил, что это провокация, что его ловят на слове, что Тереховская узнала про справку только на том уроке, чуть пораньше других, а до этого ничего не знала. И если так судят комсомольцы, так нате вам мой билет!
Вадька хотел остановить Стрешинского, но Полина Васильевна сделала знак — не надо! — а потом, когда он, накричавшись вволю, умолк, сказала решительно, твердо, безапелляционно, как говорят последнее на последнем суде слово:
— Мы сделали все, чтобы Стрешинский одумался. Но Стрешинский не одумался.
И захлопнула Валеркин билет в своей коричневой из дерматина сумке.
Валерка дрожал. Глаза его, синие телячьи глаза, стали черные и блестящие, как бутылочное стекло. И у меня мелькнула страшная мысль — а может, может, он вправду?.. — и холод пошел забирать меня от кистей к груди.
— Валера, — шепнула я, — Валерик, — а он смотрел в никуда этими черными и блестящими, как бутылочное стекло, не своими глазами.
Я понимала, что мне надо встать, надо выступить, чтобы все узнали правду: Валерка оклеветал себя, никакого плана у него не было. И раньше, когда он говорил, что все получилось случайно, он говорил правду, но ему не поверили, и тогда он стал лгать, чтобы этой ложью, которая убедительнее той правды, спасти хоть кусочек той неубедительной правды.
Я подняла руку, и мне дали слово.
— Ребята, — сказала я, — разве у вас не бывает так: вы говорите правду, а вам не верят? И тогда в другой раз вы придумываете что-нибудь такое, что правдоподобнее правды?
— Бывает, — закричали ребята, — бывает! — а я вдруг разнюнилась, как дурочка, и хоть бы слово — а ни-ни, одни пузыри в фартук.
И пока я утиралась, Полина Васильевна сказала какие-то странные, удивительные слова, что Москва, мол, слезам не верит. И еще повторила их:
— Москва слезам не верит, Тереховская.
Я не знаю, услышал ли еще кто-нибудь эти слова. Скорее всего, нет, потому что сразу за этими словами Наташка стала говорить речь, и все слушали только Наташку.
— Ребята, — сказала Наташка, — мы комсомольцы, и всякое зло — наш враг. А ложь — это зло. И если мы возводим на человека напраслину, значит, мы лжем. А если мы еще заставляем человека самого возводить на себя напраслину, так это уже подлость.
— А зря чесать языком — не зло?
— А кто чешет, Полина Васильевна? — удивилась Наташка, и трудно было понять, на самом деле она удивлена или только прикидывается удивленной. — Я говорю, что думаю: никакого плана не было. Но, конечно, все может быть, и поэтому я предлагаю: нужен до-разбор.
Это просто удивительно, как два, не два даже, а одно слово может всколыхнуть в полсекунды полтораста человек. То они молчали, как околдованные, то завопили хором, в одно слово:
— Доразбор, доразбор, доразбор!
И битый час еще перебрасывались им, этим словом, хотя оно уже потеряло всякий смысл, потому что слова от бесконечного повторения обязательно теряют смысл.
Но все-таки зачем им доразбор? Значит, они не верят, что плана не было? Или верят? А если верят, так зачем доразбор?
— Хорошо, — сказала Полина Васильевна, — на доразбор — такова, ребятки, воля собрания, и мы учтем ее.
Ребятам понравились эти слова. Очень понравились.
— Но, — продолжала Полина Васильевна, — я должна предупредить вас — подложную справку администрация пошлет в больницу, по месту работы матери Тереховской. А о результатах комитет доложит комсомольцам. Так?
И ребята закричали: так, правильно! — и голоса у них были такие, как будто одерживать победы, брать верх — привычное для них занятие.
— Есть предложение подвести черту, — объявил Вадька.
— Вот, — забормотал Валерка, — получила. Я говорил: давай лучше покаемся, Люська. Не захотела — ну и ладно.
Собрание еще Докипало, как гейзер какой-нибудь исландский, еще кричали — так, правильно! — а Мартынова подняла руку и держала ее поднятой, хотя и Вадька и Полина Васильевна втолковывали ей, что после черты выступать уже нельзя.
— А я и не выступаю, — объяснила Надин Вадьке, — я только справку хочу дать.
И все закричали, что выступлений не надо, а справку пусть даст.
— Да, — повторила Надин, — только справку.
И она дала эту справку, и все, даже семиклассники, поняли, что медицинские бланки — документы строгой отчетности. И если мы не знаем точно, как бланк попал в руки Стрешинского, значит, нам лучше подождать материалов до разбора. Так?
— Так, — закричали ребята, — так! — и было видно, что они по-настоящему поняли Надькины слова.
— Нет, — сказала Полина Васильевна, и Вадька не напоминал ей, что черта уже подведена, и вообще никто ни о какой черте не вспоминал, хотя Полина Васильевна говорила в пятнадцать раз дольше Надьки. — Конечно, — объясняла Полина Васильевна, — администрация может сама передать справку по назначению. Но задача администрации шире — задача администрации и всего нашего педколлектива привлечь к делу Тереховской — Стрешинского ученическую общественность, ибо только на практике по-настоящему воспитываются принципиальность и непримиримость. И совсем нетрудно понять, и каждый, наверное, уже понял, насколько беспочвенны слова Мартыновой, потому что бланк, каким бы путем ни достался он Стрешинскому, всегда остается бланком.
Речь Полины Васильевны была последней на этом собрании речью, и Вадька сразу подвел черту и после этого напомнил только, что все предложения остаются в силе.
— А Мартыновой? — крикнули из зала.
— Мартынова не давала предложений, — ответил Вадька, — Мартынова дала справку.
И то верно, Надин-то сама ведь сказала: да, только справку.
— Цып, цып, цып, гадала курочка, цып, цып, цып, где тут зернышко, — приговаривал Валерка, а ребята не глядели на него. И на меня тоже.
А у входа они. не толпились, не устраивали пробку и брели по коридору медленно, нерешительно, как будто позабыли что-то важное, за чем нужно бы вернуться, но что именно позабыто — вспомнить не могут.