Над головой было синее, как густой раствор синьки, небо. У ног лежало море. Песок томился собственным теплом.
— Нет, — зло сказала девушка и поднялась.
Но энергия голоса не передалась телу, потому что злоба была не настоящая. Чтобы злиться, надо иметь силы.
Под ногами теснились камни — береговые со скрежетом, донные — беззвучно. Море оставалось неподвижным. Оно мягко обтекало девичье тело, расступаясь спереди, чтобы тотчас сомкнуться сзади. Соленая вода чуть-чуть стягивала, и уровень ее ощущался, как тонкий резиновый шнурок — сначала на бедрах, потом под грудью.
Когда плечи скрылись, шнурка не стало. Девушка сделала еще несколько шагов, и там, где только что виднелась голова, не осталось ничего, кроме воды. Невозмутимо спокойной воды.
Через минуту человеческое тело, как ядро, пущенное со дна, раздробило мутно-зеленое стекло моря. Стремительно выбрасывая вперед руки, распрямляя подобранные ноги, девушка быстро удалялась от берега.
Впереди и по сторонам темнели рыбачьи буйки. Они были неподвижны, как шары в лунке. А еще дальше, там, где, кроме воды, уже ничего не было, виднелось что-то черное в виде опрокинутой буквы Т. Черное, одинокое до неправдоподобия, напоминало мертвого рыбака с удочкой в руках из рассказа Честертона.
Окуная голову в воду — выдох и поворачивая ее набок — вдох, девушка торопилась к ближайшему буйку. Она не щадила сил, ибо ощущение скорости — это ощущение жизни. Стремительные, порывистые движения создавали иллюзию бешеной скорости.
Добравшись до буйка, она остановилась. Остановилась, чтобы разделить путь на участки. Наметив себе следующий буек, она снова двинулась вперед, но прежнего ощущения стремительности уже не было.
У второго буйка девушка легла на спину. Через минуту или две ноги стали уходить под воду и потянули за собой все тело. Легким толчком она вернула их на поверхность, но через минуту или две ноги опять стали уходить под воду.
— Ладно, — сказала девушка и, медленно отгребая развернутыми ладонями воду, поплыла вперед — туда, где чернел третий буек.
Море, взрыхленное человеческим телом, быстро и бесшумно заглаживало свои неровности. Девушка иногда оглядывалась назад. Но и сзади, и слева, и справа — всюду простиралось безжизненное море.
До третьего буйка оставалось метров пятьдесят, когда рукам стало вдруг холодно и по лицу скользнуло что-то студенистое, как подмороженный яичный белок. Девушка вздрогнула: студенистое было медузой или только куском ее. Если куском, это еще отвратительнее.
Медузы всегда вызывали ощущение мрака и вечной ночи.
Девушка свернула вправо, и буек остался в стороне. Тело быстро скользило в холодной воде, но линия буйка по-прежнему была впереди. Девушка прошла еще несколько метров, и линия буйка оказалась вдруг далеко позади.
Теперь нужно было выбрать новую веху. Буйки шли параллельно берегу, а до единственного предмета впереди — лодки с рыболовом — было не меньше километра. Километр туда, километр обратно — это много. Можно бы пойти вдоль берега, но вдоль берега — это чересчур безопасно, вдоль берега — это просто водная процедура.
Нет, вперед и только вперед — вперед, до восхода солнца.
Небо уже утратило свою непроницаемую синеву. На горизонте оно было цвета подержанного театрального неба. Скоро взойдет солнце. Во всяком случае раньше, чем расстояние до лодки сократится наполовину.
Скорость девушки оставалась неизменной и нарушалась только с переходом от стиля к стилю. Не хотелось глядеть ни назад, ни вперед. Зарываться головой в море, выбрасывать с силой руки и скользить, скользить, скользить — вот единственное, ради чего стоило прийти сюда до восхода.
Лодка, в виде опрокинутой буквы Т, была по-прежнему мертва. Но теперь она стала выпуклой и весомой, и то, что было шестом, уже походило на человека. Мертвый рыболов Честертона растворился, как призрак, в лучах еще невидимого солнца, уступив место человеку. Света было много, и девушке вдруг показалось, что сейчас вечер и солнце только зашло. Навалилась вечерняя духота — предвестница знойной ночи. Чтобы убедить себя в нелепости этого ощущения, пришлось остановиться и осмотреться. Нет, она ошиблась, она плыла на восток, навстречу дню, навстречу солнцу. Может быть, думала она, лучи его уже в пути, и отделяет их только время — восемь минут, о которых она узнала впервые еще в пятом классе. Девушка улыбнулась: она вспомнила маленькую школьницу с удивленными глазами, которая никак не могла понять, что вот предмет перед нею, а она его не видит, потому что скорость света не беспредельна. Это казалось почему-то досадным. Через несколько лет она узнала, что видит звезды, умершие еще до рождения человека. Которая же из них? — думала она, глядя в ночное небо. На этот вопрос никто не мог дать ответа, и она опять чувствовала себя обманутой и бессильной разоблачить обман. Впрочем, никакого значения в ее жизни это не могло иметь. И все-таки становилось холодно и неуютно, а земля под ногами утрачивала самое драгоценное свое качество — незыблемость центра Вселенной.
Но бывало и хуже: откуда-то извне внезапно налетал вихрь, и человеческое сердце трепетало в жутком предчувствии. Да, теперь она твердо знала — земля не центр Вселенной. И солнце, великое солнце — тоже не центр. Может быть, человек…
Полоса холодного течения осталась где-то позади. Девушка не заметила, когда это произошло, но вернулось ощущение лени и тупости. Удивительной тупости, когда нет ничего, даже страха перед смертью. Море отдавало метр за метром с легкостью, губившей всякое желание одолевать эти необъятные просторы покоя и равнодушия. Пусть буря, пусть гроза, пусть двенадцатибалльный шторм — только не это… Что это? Ну просто горькая, просто соленая, просто вода.
Девушка встряхнула свое тело, резко, как встряхивают часы, которые остаются безжизненными, хотя пружина их заведена до отказа. Потом она неистово секла воду ногами, пронзала ее, точно упавшими с высоты копьями, руками — и море ожило. Оно пенилось и пузырилось, оно гудело, как водопад. Но гнев его был недолговечен: едва утихла девушка — море замерло. И хотя человеческое сердце еще содрогалось в отголосках бури, морю до этого не было никакого дела.
Девушка чувствовала бодрящую боль, которая так же быстро исчезает, как и возникает — боль от порывистых движений. Скоро взойдет солнце, скоро в обратный путь. И с чем? Ни с чем, если не считать этой боли. Но через минуту не будет и боли — ничего, кроме нудной ломоты.
Почему же солнце не восходит! Почему солнце медлит! Ах, ерунда, какая ерунда! Солнце вовсе не медлит, солнце никогда не медлит. Медлят только люди. Медлят или торопятся.
Теперь согнутые руки и ноги распрямлялись, потому что в воде иначе нельзя, потому что нельзя оставаться неподвижным, когда морское дно так далеко, что соприкосновение с ним может означать только смерть. Я смелая, подумала девушка. Перебирая в уме знакомых, она не нашла среди них никого, кто решился бы на такое.
Нет, я не могу этого знать, ведь они тоже не знают, решилась бы ли я на такое. И я сама прежде не знала. А теперь мне вовсе не нужно было думать об этом: просто разделась и плыву. Ну и что? Ничего, все как прежде.
Но почему все-таки нет солнца? Странно, наверное, уже шесть. Нет, шести еще нет. Солнце восходит до шести. В шесть солнце уже высоко. Интересно, можно увидеть здесь дно? Когда мы проезжали через Ангару, я видела дно. А там гораздо глубже. С самолета, говорят, морское дно как на ладони. А я пролетала — ничего не видела. Почему?
Лодка уже не напоминала опрокинутую букву Т. Это была настоящая байдарка с живым рыболовом, который сидел чуть сгорбившись с удочкой в обеих руках. Когда удочка взвилась, видно было, как рыболов протянул левую руку к чему-то темному, повисшему над лодкой. Сняв темное и закрепив удилище на борту, человек стал попеременно выставлять вперед то левую, то правую руку, вытаскивая что-то из воды. Тянуть пришлось долго: всякий раз, подымая голову, девушка заставала рыболова за той же работой. Движения человека в лодке были до того отчетливы, что от километра, должно быть, осталось не больше десятой доли его.
Но это невероятно, этого не может быть. За такое время нельзя пройти километр. За какое такое? Разве я знаю, сколько я плыву?
Не понимаю, ведь солнцу уже давно пора взойти. Я не чувствую усталости, но не может быть, чтобы я не устала. Нельзя столько проплыть и не устать. И нога левая будто в чулке резиновом. Ну и что ж что в чулке! В чулке — так в чулке. А все-таки неприятное ощущение — вроде приживили чужую ногу. Но ведь это не судорога; нет, это не судорога. Может, повернуть? Или лучше к лодке? Лодка ближе. Нет, туда нельзя, я голая, а там мужчина. Надо повернуть — сама доберусь до берега. А солнце? Ведь оно еще не взошло. Ах, мало ли что!
Берег был далеко, невероятно далеко. Песчаная отмель пляжа не была видна вовсе. Казалось, вода подходит к самому обрыву, хотя между ними — обрывом и морем — умещаются тысячи людей.
Боли в ноге еще не было. Но ощущение, что она должна вот-вот возникнуть, не покидало ни на секунду. Обе ноги действовали согласованно, как и прежде. Но левая занимала все больше места, и, когда пальцы ее свело стремительно нараставшей щемящей болью, не осталось ничего, кроме левой ноги.
— Не надо думать о боли, не надо думать о боли, — шептала девушка, и где-то в глубине, за этими приказами, трепетала бессловесная мольба: пусть только пальцы, только пальцы.
Боль немного утихла, но одно неосторожное движение — и судорога возобновится. Девушка глянула вверх: высоко над головой росла огромная дуга — след невидимого реактивного самолета. Дуга была розовой. Для человека на самолете солнце уже взошло. Значит, скоро и она увидит солнце. Только не надо волноваться, не надо суетиться — и все будет хорошо. Взойдет солнце — и все будет хорошо. В это утро взойдет то же солнце, что восходит каждое утро.
Но почему бы не двинуться чуть быстрее? Чуть-чуть. Ведь пальцы уже не болят, только резиновый чулок все еще стискивает ногу, только чулок.