Мадам Чеперуха сказала правду: торгсин горел. Старик, который стоял рядом, говорил, что горит уже с четверть часа — не меньше. Он только вышел из церкви, и ему сразу показалось, что тянет дымом.
— Носом, носом чую, — удивлялся старик, — а глаза не видят. Ну, а пока дошел…
Что было, когда он дошел, это мы уже сами видели: торгсин горел, и еще как горел! В тех местах, где были окна, метались, как будто они сами боялись пожара и хотели выпрыгнуть на улицу, багровые полосы, а люди стояли и смотрели. Люди стояли на проспекте, стояли на Бебеля — и смотрели. Старик два раза перекрестился:
— Усе спалит, усе геть спалит.
Потом внутри что-то бахнуло, и огонь бросился через дверь на улицу, как будто никаких дверей не было. Люди на тротуаре подались назад, но те, что стояли на мостовой, не хотели отходить и получилась давка. Мне было страшно, я говорил папе, что лучше постоять в садике, что с забора удобнее смотреть, а папа только крепче прижимал меня к себе, чтобы я не потерялся.
На Преображенской задзеленькали колокола; приближаясь к торгсину, колокола звонили все тревожнее, но люди не расступались, и пожарники, когда они подъехали вплотную, ругались и толкали людей шлангами, чтобы пробить себе дорогу.
Огня делалось все больше, он захватил уже всю стену, и я видел, как он перебрасывается на другие дома и подбирается к нашему, потому что мы живем почти рядом — полтора квартала.
— Папа, — закричал я, — идем домой, идем скажем маме…
— Дурачок, — сказал папа, — ты испугался.
Приехали еще пожарники: эти сразу — с ломом, топорами и баграми — бросились в огонь. Мне было непонятно, как люди могут выходить из огня, и всякий раз, когда пожарник бросался туда, я боялся, что оттуда он уже не выйдет.
— Ай, — крикнули с мостовой, — ай, славно горит!
Мы вернулись домой поздно, после одиннадцати, когда пожар потушили. Мама, пока мы были там, на пожаре, не могла найти себе места, а у папы было хорошеє настроение — такого настроения у него давно не было.
— Ты доволен, — тихо сказала мама.
— Нет, я буду плакать.
Мама качала головой, а папа говорил, как же ему не плакать, когда горит такое добро — боны и доллары!
Мама начала стелить, но папа забрал у нее простыни и пробормотал, что ничего страшного не случится, если она посидит в стороне, а он сам все сделает.
Натягивая чистые наволочки, папа тоже копался, даже больше чем мама, но ему просто повезло: за стеной у Семки Кроника, радио уже сыграло "Интернационал”, а свет горел, как будто было еще только начало вечера, а не двенадцать часов ночи.
ВОЛШЕБНИК ШУРУМ-БУРУМ
— Са-абираем! Са-абираем! Тряпки и тапки, галоши не для ноши, железо да кости — все к нам в гости. Как только соберем — сразу деньги выдаем. Са-абираем! Са-абираем!
Старик выкрикивал нараспев эти слова, и во дворе серого шестиэтажного дома жалкие стихи звучали как молитва, обращенная вверх, туда, откуда светит солнце. Но в глубине двора солнца не было — в окна первых двух этажей оно заглядывало только в июне, а теперь уже был конец августа.
— Са-абираем! Са-абираем! — опять запел старик, но голос его становился все глуше и тише. Потом он умолк и, задрав голову кверху, медленно переводил взгляд с этажа на этаж. Окна были раскрыты, но только в одном из них, у погнувшейся пожарной лестницы, старик заметил женщину. — Дамочка, дамочка! Что у вас: сломанная кровать, тряпки, рваные галоши? У такой милой дамочки мы примем все.
Но у милой дамочки не было ни того, ни другого, ни третьего. У нее разбилось стекло. Может быть, гражданин вставляет стекла?
— Нет, мадам, стекла мы не вставляем. Мы не стекольщики.
Окна по-прежнему оставались раскрытыми, но никто не выглядывал.
Старик уже не кричал и не озирался кругом, а терпеливо ждал. И вдруг он обратился к нам:
— Дети, как вам это нравится? Мне же надо план выполнять, а как я могу это сделать, если люди такие несознательные?
У старика были большие, добрые, лукаво прищуренные глаза и морщинистый загорелый лоб, с бурой полосой вверху — от тесного картуза. Пальцы его беспрестанно двигались.
— Дети, скажите сами, — снова заговорил старик, — где ваши галоши? Или там нет дырки, или задник не порвался? И дырка есть, и задник порвался. А носки, а штанишки, а рубаха на змейке? Это же все горит на вас, горит!
Мы слушали его, и каждое слово вызывало у нас жгучий стыд за матерей, которые мешают этому доброму человеку выполнить план.
Он заметил наше смущение и, собрав всех в кружок, заговорил совсем другим голосом — голосом заговорщика:
— Дети, скажу вам по секрету: я волшебник Шурум-Бурум. Я знаю: вам нужен футбольный мяч. И детский велосипед с моторчиком, скорость двести километров в час. Угукай не угукай, а двести километров — это таки сто и еще раз сто. А из чего все это? Из сырья. А что я делаю? Как раз собираю — ну, хлопчики, живей! — утильсырье, совершенно верно, утильсырье. Умные дети — сразу видно. Особенно этот мальчик с чубчиком. Он, наверное, чемпион по шахматам?
— Нет, нет! — хором закричали мы. — Борька не чемпион, Шурка — чемпион.
— Конечно, Шурка, — живо согласился с нами старик. — Я просто не заметил его: он стоял у меня за спиной. Так вот, Шурик, ты будешь начальником.
— Начальником? — удивились ребята. — Каким?
— Каким? — сурово, как учитель в классе, когда ученик не может ответить на самый простой вопрос, произнес старик. — Кто скажет? Никто? Хорошо, я сам скажу. Он будет начальником команды по сбору сырья. Главный склад здесь, в углу, возле пожарной лестницы. Где собирать сырье? Всюду. Чердак, комната, ванная, кухня, подвал — утиль можно найти везде. Он как железо и алмазы — они у нас под ногами, а мы их не видим. Он как золото в морской воде, как жемчуг в океане. Он как эти камни, по которым вы ступаете. Чем они были раньше? Они были грязью, которую извергают вулканы Италии. А теперь? Теперь они защищают нас от грязи. Дети! Вокруг нас богатства, а мы топчем их своими ногами. Вперед, дети! Добро принесет нам добро.
Через минуту мы были на чердаке. В голубом небе проплывали легкие и чистые, как белоснежный дым, облака, но временами казалось, что это мы плывем, а они, эти облака, неподвижны.
Шурик взобрался по лестнице на крышу и пальцем поманил нас к себе.
Город сверху казался совсем незнакомым. Даже соседние дома были до того неузнаваемы, что никто не хотел верить, будто это те самые дома, которые мы видим каждый день. Вблизи крыши четко отделялись одна от другой, а вдали они сливались в одно сплошное горбящееся жесткое покрывало, и это казалось столь же несомненным, как сходящиеся в конце длинной и прямой улицы рельсы. Шурик уверял, что это нам только кажется, но в словах его не было той твердости, которая способна разрушить веру человека в свой глаз.
Ползком мы забрались на гребень двускатной крыши и спрятались за широкими дымоходами.
— Я боюсь, я хочу вниз, — тихо заскулил Горик.
— Чего нюни распустил? — прикрикнул на него начальник. — А в футбол захочешь играть!
Горик продолжал всхлипывать, но уже втихомолку.
Крыша недавно ремонтировалась, и куски старой жести, почему-то еще не убранные, лежали огромными темно-ржавыми пятнами на красной поверхности новой чугунной кровли.
Переползая с места на место, мы собрали всю жесть и тихонько переправили ее на чердак.
Но впереди был еще непочатый край работы.
На чердаки давно уже, много лет, выбрасывали хлам, которому настоящее место в мусорном ящике. Сплющенные ведра без ручек, безногие примусы, баки из-под краски, плетеные корзины и деревянные ящики с тряпьем, от которого исходил удушливый запах пыли и времени, — все это громоздилось беспорядочно, как обломки камня на развалинах старых домов. Наши мамы называли чердачное барахло заразой. Но мы были другого мнения. Разве не здесь мы нашли завернутую в пергаментную бумагу саблю с насечкой «1876 г.»? Разве не здесь мы нашли десять тысяч николаевских рублей в простой фанерной шкатулке, покрытой желтыми морскими ракушками? А русские книжки, в которых были буквы, похожие на твердый знак, но которые не были твердым знаком? А патефон с огромной трубой, как рупор громкоговорителя? Что и говорить: мамы — это, конечно, мамы, но ведь и мы не дураки.
Когда шагаешь по чердаку, жильцы шестого этажа всегда бывают обеспокоены: то они уверяют, что потолок осыпается, то всяких воров подозревают.
Мы старались ступать на балки и разговаривали шепотом. Это усиливало ощущение таинственности и свершения запретного. Горик уже не хныкал, а только жаловался, что ему попадаются тяжелые вещи.
Собранные в одну кучу тряпки, обломки кухонной утвари и рваная обувь составляли целый холм. И по мере того как он рос, ребята все чаще останавливались, чтобы полюбоваться им, и все реже пополняли его.
Наконец Шурик тихонько свистнул.
— Айда, ребята, кончай! Теперь надо все снести.
— Так ведь заметят нас, — возразил Борька.
— Мама будет бить меня, — опять захныкал Горик, но никто даже не взглянул на него.
— Главное — это тайна и осторожность, — заявил Шурик.
Через час все барахло уже громоздилось во дворе, возле пожарной лестницы. Шурум-Бурум похаживал вокруг кучи и приговаривал:
— Ай, молодцы! Ай, молодцы! А что, хлопчики, больше там ничего не было?
— Хватит и этого, — решительно заявил Шурик, хотя, если правду сказать, здесь куча казалась почему-то не такой огромной, как на чердаке.
— Почему хватит? — возразил Шурум-Бурум. — Хлопчики, не обманывайте старика, стариков надо уважать. А ну-ка, пошуруйте у себя на антресолях, а ну-ка, поройтесь в мешке, куда мамочка прячет все, что нужно было давно выбросить. Не забудьте и про кладовку. Если там очень темно и нет электричества, можно зажечь свечку.
Шурум-Бурум подмигивал нам, хитро прищуривал глаз, хлопал по плечу, но все-таки он не понял самого главного, он не понял, что нас удерживает страх, а не лень, ибо незачем было рыться в домашнем хламе, когда все, чем были прикрыты наши тела, — и штаны, и майки, и рубашки — за каких-нибудь три часа превратилось в утильсырье. Видно, бывают случаи, когда и волшебники не все понимают.