Но мы были по-прежнему отвалены и полны решимости. Мы уверили старика, что не остановимся ни перед чем. И если надо будет даже отодрать половые доски в комнате, отдерем и половые доски.
— Ай, хлопчики! Ай, герои! — восторженно твердил Шурум-Бурум.
Но хлопчики, скрывшись в парадных, уже на третьей ступеньке почувствовали, что героизм имеет склонность оставлять мальчишечье сердце как раз тогда, когда он нужнее всего. Только Горик стрелой понесся наверх и, опередив всех, принес почти новые мамины галоши и алюминиевый чайник без ручки.
— Молодец! Настоящий мужчина! — очень серьезно похвалил его старик. — А вы?
— Дома никого нет. Но в следующий раз… — Мы смотрели волшебнику прямо в глаза, но волшебник ничего не увидел в наших глазах. И тогда мы сами поверили в свои слова.
— Хорошо, — согласился старик. — А теперь, — он блаженно зажмурил глаза, — теперь, господа, раздача призов и наград. Шашки деревянные, доска твердокартонная — один комплект. Уйди-уйди резиновые, звуковые — шесть комплектов. Таблетки чернильные фиолетовые, одна таблетка на полведра воды — шесть штук. Волшебные шары из сокровищ Рашид Дауда Сулеймана-ад-дина ибн Аладдина — шесть комплектов, двенадцать штук.
В воздух взлетел красный шар и, ударившись о другой, оставшийся на ладони старика, извлек резкий, короткий, как выстрел из детского пистолета, звук.
— Хала-бала, куча-мала! — вдруг воскликнул Шурум-Бурум и запрокинул голову, следя за полетом шарика. Но шарика в воздухе не было, и, едва мы в этом убедились, раздался второй выстрел.
Шурик сделал вид, будто все это ерундовские фокусы, но мы были потрясены. А Горик так и стоял с раскрытым от изумления ртом, пока старик не приказал:
— Закрой рот!
Теперь никто, кажется, уже не сомневался, что старик сейчас вынет из одного кармана футбольный мяч, а из другого — детский велосипед с моторчиком. Но в это время на воротах цокнул замок, загремела цепь, и во двор въехал фургон, огромный размалеванный и расписанный ящик на колесах. Шурум-Бурум набросился на фургонщика:
— Где ты целый день шляешься со своей клячей? У меня тоже есть жена, дети. Или, ты думаешь, им не хочется видеть своего папу? Ну, хлопчики, взялись! Там, где майна, там и вира — много силы, мало жира.
Через пятнадцать минут на том месте, где только что лежала куча хлама, остался лишь плотный слой пыли и кусочки эмали с налетом ржавчины. Дверца фургона захлопнулась, старик взгромоздился на козлы рядом с фургонщиком и, сняв свой картуз со сломанным козырьком, помахал им в воздухе:
— Спасибо, дети! Бывайте здоровы!
— А велосипед? А мяч? — закричали мы.
— Мяч? Пожалуйста, вот вам мяч.
Борька поймал на лету обыкновенный резиновый мячик величиной с большое яблоко.
— А велосипед? Где же велосипед, Коля?
Под суровым взглядом Шурум-Бурума возчик съежился и тихо признался:
— Виноват, батя! Забыл.
— Чтоб сегодня мне велосипед был здесь! — строго приказал старик.
— Обязательно! — сразу приободрился Коля. — В двадцать четыре часа тридцать минут по московскому времени и ни секундой позже. Не забудьте проверить часы по радио. Но-о! Поехала, ленивая!
В этот вечер двор беспрестанно оглашался гнусавыми, неизвестно кого умоляющими голосами: уйди-уйди-уйди! В воздухе стоял запах жженой серы, который усиливался всякий раз, когда раздавался еще один сухой и короткий выстрел.
Ночью ребята спали тревожно. Потоки воды, низвергаясь с огромной высоты, разлетались в воздухе миллионами брызг, которые играли под лучами солнца, как перья жар-птицы. Потом подвились какие-то странные машины, жадно поглощавшие тряпки, кастрюли и еще что-то, чего никак нельзя было разглядеть. Грохот стоял невыносимый, хотелось бежать, но вдруг раздавался веселый голос: «Ай, хлопчики!» — и страх пропадал. Только Горику показалось однажды, что кто-то шарит у него под головой. Он проснулся, нащупал шарики, ударил их один о другой, чтоб убедиться, что это те самые шарики. Раздался выстрел, сверкнули искры, запахло серой. Но утром шариков не оказалось. Во двор Горик вышел с заплаканными глазами и, приставая то к одному, то к другому, канючил:
— Ну что тебе жалко, ну дай пострелять!
— А твои где?
— Не знаю. Мама, наверное, спрятала.
Вечером Горик стоял у ворот. Он стоял у ворот целый час, ожидая своих товарищей. Он думал о том, что если каждый разрешит ему хоть один выстрел, и то получится пять. А если по два или по три, получится… Мальчик вынул руки из карманов, растопырил пальцы, отогнул мизинец — и остановился. Остановился, пораженный чудом: на углу появился фургон. Фургон скрипел, Коля лениво помахивал кнутом, Шурум-Бурум дремал на козлах. Когда вожжи в руках у Коли, можно спокойно спать. Колю хорошо посылать за смертью.
— Дядя, дддя!
Шурум-Бурум открыл один глаз, потому что незачем открывать оба, когда достаточно и одного.
— Дядя, подождите!
— Подожди, Коля! Что ты хочешь, мальчик?
— Дядя, у меня забрали шарики.
Шурум-Бурум открыл второй глаз.
— У тебя есть папа?
— Есть.
— Когда папа придет с работы, скажешь ему: папа, у меня забрали шарики.
Горик заулыбался.
— Дядя, вы же вчера у нас были. Я тряпки собирал. И чайник принес. Помните?
— Дурачок, — сказал старик ласково. — Дурачок. Иди домой, папа уже пришел с работы. Поехали, Коля.
Горик затрусил рядом с телегой. Старик не обращал на него внимания. Но мальчик не терял надежды: разве может такая неожиданная встреча закончиться ничем?
— Дядя!
Но старик не замечал Горика, и Горик понял, что бывают неожиданные встречи, которые кончаются ничем.
— Врун! — крикнул он и, вдохнув поглубже, отчаянно завопил: — Врун! Врун! Врун!
Опершись о стенку фургона, старик дремал. На солнце его всегда одолевала дрема — тихая, в тусклых, как глаз малосольной скумбрии, разводах. Изредка он сочно причмокивал губами и крякал. Коля, за компанию, тоже крякал и, стегая лошадей, объяснял им, что батя уже раздавил стаканчик шабского, а сейчас давит гуску с горчицей.
УПОЛНОМОЧЕННАЯ ОСОАВИАХИМА
В каждую дверь, даже в дверь доктора Энгеля, она стучала уверенно, костяшками кулака, и звук получался дробный, крутой, требовательный. Когда открывали дверь, она возмущалась нагло, весело, чтобы слышала вся квартира:
— Почему вы сидите дома? Хватит сидеть дома — идите все в форпост: человек из Осоавиахима пришел. Иприт, фосген, пурген. Идите!
Никто никогда не говорил, что это ему неинтересно или не нужно, и единственный вопрос, если вообще были вопросы, касался исключительно квалификации инструктора:
— Мадам Малая, а этот будет интересно или, как в прошлый раз, навсегда заснуть можно?
— О чем вы говорите! — негодовала уполномоченная Осоавиахима по дому Малая. — Того уж давно сняли с работы. Хватит, бросайте свои горшки — идите в форпост.
— Сию минуточку, — отвечали покорно женщины. — Чичас, мадам уполномоченная.
Женщины на ходу развязывали передники, а уполномоченная, продвигаясь по застекленному коридору, кричала, что ей уже шестьдесят лет, но, если надо будет подняться на третий этаж еще сто раз, она поднимется, но тогда — чтоб она была так здорова! — завидовать здесь будет некому.
В этом никто не сомневался: что мадам Малая не бросает слова на ветер, известно было с двадцать четвертого года, когда она вдруг сделалась активисткой. Сначала она входила в домовую тройку по перераспределению жилплощади, потом пошла на повышение — ее назначили председателем дворового комитета МОПРа, который охватывал полпереулка, так что теперь она была уже человеком городского масштаба. А вскоре после этого, когда Павел Петрович Постышев приказал организовать для детей форпосты, ей дали еще одну нагрузку по совместительству — член районной комиссии по устройству форпостов. Что же касается сбора всяких копеечных взносов — МОПР, Красный Крест, Осоавиахим, помощь голодающим детям шахтеров Астурии и разные другие, то эту работу она делала между делом. Собственно говоря, она даже не считала это работой — не по причине недооценки ее политической важности, а просто потому, что в сравнении с другими задачами Советской власти это была капля в море. Не капля даже, а полкапли. Когда прошла коллективизация, она объясняла домохозяйкам, что социализм мы уже почти построили, но если бы все работали, как Сталин, мы бы построили уже почти коммунизм и каждый имел бы все, что ему нужно.
Иногда женщины ни с того ни с сего вспоминали, что вода до третьего этажа не доходит. Пустяк, конечно. извинялись они тут же, пару раз сбегать за водой вниз, но если етирка зимой — летом можно во дворе постирать, — сколько наговоришься, пока допросишься у мужа или сына принести эти несчастные десять ведер воды.
— Ну вот, — восторженно подхватывала Малая, — а о чем я говорю! Они думают, что женщина им прислуга, холуй. Вы скажите им, пусть опять переберутся в свои вонючие подвалы или вернутся в свое Кривое озеро и Злыдню — там не надо будет спускаться с третьего этажа за водой. А что трамвай стоит теперь какие-нибудь пятнадцать копеек, а до Советской власти они ходили на край света и голым задом светили, — про это они забыли? А как тут рядом, пятьдесят километров от нашей Одессы, в Бессарабии и Румынии дохнут с голода безработные — это их не касается! А оборона? Вы знаете, сколько на оборону уходит!
Женщины виновато вздыхали, потому что никто не знал точно, сколько уходит на оборону, но все знали, что, если бы где-нибудь за границей была еще Советская власть, хотя бы в одной стране, чтобы СССР не был одинокий, мы бы уже давно жили, как бог в Одессе.
— Скажите, — требовала Малая, — это факт, что в прошлом году вы не имели ситца, а в этом году имеете? Факт. Мадам Чеперуха, а сколько ты сегодня стояла за колбасой? Если пятнадцать минут, так это тоже много.
— Сегодня я не стояла за колбасой, — пожала плечами мадам Чеперуха.
— Вот, — победно хлопнула себя по колену Малая, — это уже не я говорю, это уже она говорит. А в прошлом году? В прошлом году была колбаса в магазине?