Что касается Самгина, то он и в самом деле становится лишним. Но какого же вождя желает масса? Чтобы это уяснить, вернемся снова к массе, а точнее, к вспышке массовой ментальности. Имея в виду воспроизводимую в романе смуту, мы затронули вопрос о вспышке массовой ментальности. Историю этой вспышки, имевшей своим следствием активизацию повторяющихся в истории психологических комплексов, сформировавшихся на ранних этапах истории, можно разделить на две фазы. Первая фаза характеризует то, что политические идеи, провозглашенные сначала народниками, а затем большевиками (кстати, этот переход к новому мышлению Горьким в романе осмыслен), бессознательно соединяются с архетипическими комплексами, что вызывает к жизни и в самом деле невероятную вспышку массовой ментальности. В этой ситуации одно принимается за другое. Говорят о смене власти, разрушении государства, построении социализма, а на самом деле, эмоционально изживают обновленную архетипическую формулу, т.е. жаждут порядка, преодоления смуты и установления твердой власти, ждут появления вождя или, если оперировать мифологической терминологией, нового «культурного героя», способного как ибсеновский Бранд, вывести людей из экстремальной ситуации или ситуации хаоса. На этом этапе миф, не потеряв активности, растворился в политике [176].
Пока этот процесс оказывается бессознательным, политические идеи оказываются привлекательными и притягательными. Масса живет и дышит предвосхищением революции, которая становится необратимой, и не достает только вождя. Вот эта потребность в вожде и дефицит в реальных людях, способных стать вождями, становятся лейтмотивами многих дискуссий, которые Горький воспроизводит в романе. И не только дискуссий. В том самом Художественном театре, в котором с блеском была поставлена пьеса Горького «На дне» (и, кстати, в романе это факт упоминается, как же – летопись, в том числе, и художественной жизни) был поставлена также пьеса Г. Ибсена «Бранд», в которой образ такого вождя был представлен. Не случайно спектакль по этой пьесе имел огромный резонанс.
Не только Горький, но даже А. Блок улавливает атмосферу ожидания не только революции и вообще эпохи масс, но именно вождя («Кто ж он, народный смиритель? // Темен, и зол и свиреп» [177]. Вот, например во втором томе романа имеет место такой разговор: «Неужели для вас все еще не ясно, что террор – лечение застарелой болезни домашними средствами? Нам нужны вожди, люди высокой культуры духа, а не деревенские знахари…» И еще: «Вождей будущих гонят в рядовые солдаты, – вы понимает, что это значит? Это значит, что они революционизируют армию. Это значит, что правительство ведет страну к анархии» [178]. А вот еще. Это уже из внутреннего монолога героя, который для себя аргументирует необходимость в революции: «Самодержавие бессильно управлять народом. Нужно, чтобы власть взяли сильные люди, крепкие руки и очистили Россию от едкой человеческой пыли, которая мешает жить, дышать» [179]. А вот как эта мысль оформлена метафизически в устах священника: «Подобно исходу из плена египетского. А Моисея – нет! И некому указать пути в землю обетованную» [180].
Дискуссии о вожде, которого ждут в романе, а он все не появляется, связаны с мифологическим контекстом. Это все та же хилиастическая интонация. Ведь то тысячелетнее царство, которое должно после революции наступить, не может стать реальностью, не может произойти не столько без вождя, сколько без мессии, спасителя. Но вождь, которого ждут, – это и есть спаситель, т.е. «культурный герой». Отсутствие этого ожидаемого спасителя – это все от мифа, от сюжета, который исчерпывается ожиданием, но не совершающимся действием. Так что проблематика вождя – это продолжение все того же мифа, все той же метаистории в апокалиптическом духе.
«Моисей», конечно, появится и не один. В самом финале романа все чаще цитируют Ленина и весьма сочувственно. Ну как же? Ясно, что революция, приближение которой массу и радует, и пугает одновременно, без вождей претворится в анархию. Собственно, взрыв анархии как раз и характеризует смуту, и это не проходит мимо внимания Горького. Вот какой диалог по этому поводу мы находим в романе. «Революция с подстрекателями, но без вождей… вы понимаете? Это – анархия. Это – не может дать результатов, желаемых разумными силами страны. Так же как и восстание одних вождей, – я имею в виду декабристов, народовольцев» [181]. В этом же диалоге прозвучало слово «пугачевщина» как синоним анархии, ставшей реальным слагаемым не описанной в романе главной революции – революции 1917 года, к которой все, однако, движется. Впрочем, слова «разиновщина» и «пугачевщина» постоянно мелькают на страницах романа. Тут-то и возникает в романе фигура Ленина, сумевшего преодолеть (так ли?) пугачевщину или разиновщину, а, в общем, анархию («Ленин очень верно понял значение «зубатовщины» и сделал правильный вывод: русскому народу необходим вождь, так? [182]. Так приходит в историю Ленин в архетипической ауре, точнее, его приход в истории связан с наделением его этой самой аурой.
Этот вопрос о вожде задают до сих пор. Идея необходимости в вожде явно перекочевала в роман Горького не только из трактата Лебона, но и из самой атмосферы начала прошлого века. Но удивительное дело, автор первого значительного проекта создания психологии масс как отдельной науки, естественно, вроде бы не мог пройти мимо этой темы. Конечно, он ее в своем сочинении затрагивал. Этой теме он даже посвятил целую главу. Так, предлагая характеристику вождя или, как он выражается, «вожака толпы», Лебон просто набрасывал портрет ибсеновского героя. «Обыкновенно, – пишет он – вожаки не принадлежат к числу мыслителей – это люди действия. Они не обладают проницательностью, так как проницательность ведет обыкновенно к сомнениям и бездействию. Чаще всего вожаками бывают психически неуравновешенные люди, полупомешанные, находящиеся на границе безумия. Как бы ни была нелепа идея, которую они защищают, и цель, к которой они стремятся, их убеждения нельзя поколебать никакими доводами рассудка. Презрение и преследование не производит на них впечатления или же только еще сильнее возбуждает их. Личный интерес, семья – все ими приносится в жертву» [183]. Таким, кстати, в фильме А. Котта предстает Лев Троцкий.
Но как свидетельствует сочинение З. Фрейда, которое появилось не без влияния именно Лебона, первооткрыватель новой сферы в науке все же недостаточно, и даже поверхностно, осветил вопрос об отношениях массы и вождя. Собственно, придя к этому мнению, З. Фрейд на краткое мгновение в своей научной биографии оставил психоанализ и единственный раз углубился в психологию масс. Он принизил значение самой массы в новой науке, выдвигая на первое место вождя («В психологии толп, которую разрабатывает Фрейд, толпы достаточно быстро исчезнут из поля исследования. Вместо них на горизонте возникает вождь» [184]. Но, конечно, в психологии масс активны два слагаемых – и вождь, и масса. Ведь это масса и способствует приходу вождей, создает их архетипический образ.
Как полагает З. Фрейд, отношения между массой и вождями являются либидонозными. В результате возникает целая концепция психологии масс в ее психоаналитической трактовке. Хотя она и явилась критикой концепции Лебона, но на самом деле лишь углубляла представления, начавшие складываться в данном научном направлении. Но если описанные Лебоном и Фрейдом признаки вождя идеально подходят к ибсеновскому герою, то герой горьковского романа – противоположный случай. Хотя, казалось бы, в психологии Самгина есть то, что является для вождя определяющим. Ведь он – Нарцисс. Он, в общем, ни к кому не привязан и больше всего любит себя и занимается собой. А по Фрейду выходит, что это та психологическая особенность, которая способствует превращению человека в вождя. Это нарциссизм Самгина, как это изображено в романе, ему присущ с детства. Поэтому детству в романе и придается такое внимание. Однако Самгину не суждено быть вождем. Ведь он – инакомыслящий. Он скорее отталкивает людей своим рационализмом и способностью рефлексировать, чем притягивает к себе.
Клим Самгин, конечно же, никакой не человек действия. Это сплошное сомнение и апофеоз бездействия. Это перманентный внутренний монолог, борьба с самим собой, а также безжалостный анализ людей, с которыми он сталкивается, и событий, в которые он, помимо своей воли, втягивается. Это обстоятельство как раз и противоречит роли вождя. Поэтому при чтении романа не может не возникнуть вопроса: если в романе все время говорят о вожде и ждут революцию. «Все ждут: будет революция» [185], то тут как раз и можно было бы героем романа сделать человека, который на эту роль претендует. Но в том-то и дело, что Самгин эту роль все же сыграть не способен. Да и роман совсем не о том. Если бы герой претендовал на эту роль и начал ее играть, то роман получился бы не о смуте. Горькому важно было начать с возникновения смуты, с активности массы, нуждающейся в вожде, в порядке, но вождя пока не обретающей.
Но ведь если так, то будет ли тот хронологический фрагмент из истории смуты (название романа имеет подзаголовок «Сорок лет»), который для своего романа выбрал Горький, репрезентативным по отношению ко всей истории российской смуты? Но когда эта смута начинается и когда она заканчивается? Ответ на этот вопрос в романе вроде есть. Повествование начинается с точной даты. Этой датой является рождение главного героя. Это 1877 год. Так история подается и в фильме В. Титова. Применительно к роману, да и вообще к мировосприятию Горького, этот вопрос важно поставить. Может быть, у пролетарского писателя была точка зрения, в соответствии с которой смута закончилась с революцией и гражданской войной. Собственно, это официальная точка зрения. Что же касается последующей истории, то у писателя отношение к ней могло быть оптимистическим, несмотря на все его несогласие с вождями. И уж совсем не такой, какой эта история воспринимается сегодня. Хотелось бы прояснить вопрос о том, исчерпывает ли окончательный вариант романа реализацию всего проекта о русской смуте начала ХХ века? Вообще, был ли у писателя такой проект? Может быть, в замысел Горького входило лишь воссоздание исходной точки смуты.