В этой ситуации возникает потребность осознать, что единство, возникшее в результате вспышки массовой ментальности во время революции и мифа, является кратковременным. Осознание неадекватности массовой ментальности и мифа – первый шаг к тому, чтобы ситуацию осознать, ею овладеть и использовать миф в манипулятивных целях. Если иметь в виду российскую историю, то многие представители большевизма или не осознавали действительность мифа и сакрализацию революции или не видели в этом проблемы, а точнее, вообще об этом не рефлексировали, и уж точно, никто не думал о том, чтобы миф использовать в пропаганде и манипуляции массами.
Чтобы продемонстрировать свой тезис о том, что на определенном этапе революционной истории можно не только жить мифом, но и осознавать его и, более того, им манипулировать, сделаем отсылку к фразе Сталина, сказанной им сыну Василию, пытавшемуся прикрыться именем отца, чтобы решить какие-то свои проблемы. «Ты не Сталин, и я не Сталин – сказал он – Сталин – это Советская власть! Сталин – это то, что пишут о нем в газетах и каким его изображают на портретах. Это не ты, и даже не я!» [197]. Эта фраза свидетельствует о том, что вождь отдавал отчет в расхождении между Сталиным как реальным человеком и Сталиным как проекцией возникшего в сознании массы образа Сталина. Вот этим образом – проекцией можно было манипулировать.
Однако осознание мифа – не самоцель, а признак того, что А. Тойнби называет «творческим ответом». Такой творческий ответ может быть удачным или неудачным, верным или неверным, но этот ответ кто-то должен дать, ибо осознание тупика порождает пессимизм и историческую бесперспективность. В этой ситуации из среды большевиков выдвинулась не самая известная и не самая яркая фигура – фигура Сталина, восхождение которой сопровождает осознание мифа как определяющего слагаемого массовой ментальности, а главное, использование его для преодоления тупика, даже если преодоление этого тупика может быть исключительно психологическим. С деятельностью Сталина как раз и заканчивается эпоха вождей, а, следовательно, и изживания мифа как порождения массовой ментальности.
До середины 20-х годов мало кто мог думать, что Сталин – один из тех, кто станет играть главную роль в государстве, поскольку в большевистской политической элите он был не самым заметным. («Никто не знал, что говорил и делал Сталин до 17-го и даже до 23—24 годов») [198]. Более того, даже если кто-то его и знал, то отзывался так, как отзывался, например, старый большевик И. Смирнов, которого цитирует Л. Троцкий: «Сталин – кандидат в диктаторы? Да ведь это совсем серый и ничтожный человек. Это посредственность, серое ничтожество!» [199]. Вот и Самгина некоторые так воспринимали. Но кроме Сталина как реального, земного человека мог существовать еще образ, порожденный массовым сознанием.
Ничтожество-то ничтожество, но он соответствовал тем признакам вождя, которые перечислены Лебоном и Фрейдом. Когда миф осознают и начинают его использовать в политическом курсе, можно утверждать, что начинается сознательный период в психологии масс. Хотя тут следует оговориться. Сознательный период – это не означает, что отныне массы начинают осознавать ситуацию, в которой они оказались, а до этого они ее не осознавали. Речь идет о рефлексии не массы, а политической элиты или, точнее, некоторых политических лидеров, а если иметь в виду именно российскую ситуацию, то, конечно, вождя, того самого вождя, которого так жаждала масса в романе Горького. Но она не просто жаждала, она его и создала.
В той истории вспышки массовой ментальности, что предвосхищает революцию, сопровождает ее и следует за нею, реальная фигура политика, играющего роль вождя и осознающего, что эту роль ему следует играть, фигура Сталина занимает определяющее место. На протяжении нескольких десятилетий его деятельность свидетельствует, что общество может функционировать не только на основе экономики и политики, но, опираясь исключительно на психологический фактор. Деятельность Сталина подтвердила идеи и Лебона, и Фрейда. Именно Сталину удалось сыграть роль вождя, необходимость в котором звучит в тех предреволюционных дискуссиях, что описаны Горьким.
Мы отметили, что те исторические деятели, что были определяющими в первый, бессознательный период вспышки массовой ментальности, на втором этапе уходили в тень или подвергались репрессиям. На втором этапе они переставали играть какую-либо роль. Это может иллюстрировать биография Троцкого, Бухарина и даже Ленина, хотя его преждевременная смерть не позволяет утверждать, что его постигла бы участь названных политиков. Но нас сейчас меньше всего интересует деятельность политиков как первого, так и второго периода. В центр нашего исследования мы ставим фигуру художника, творческая деятельность которого вспыхнула еще в первый период вспышки массовой ментальности и продолжала держать такое же внимание (часто не без усилий со стороны приятеля Сталина) общества во время второго периода. Речь, конечно, идет о Горьком. Те его талантливые современники, которые составляли его среду и которых он часто спасал от голода, во втором периоде оказались или в эмиграции, или репрессированными или даже и расстрелянными. Некоторые закончили жизнь самоубийством, как это сделал, например, В. Маяковский, которому, как известно, Горький не симпатизировал.
Горький же продолжал сохранять за собой ту гипнотическую ауру, которой его снабдила еще русская интеллигенция в самом начале ХХ века, да и не только интеллигенция. Вот на примере творческой биографии Горького можно проиллюстрировать активность мифа в ситуации сопровождавшей русскую революцию массовой ментальности. Для начала вспомним один из тезисов, который был сформулирован Лебоном в его знаменитой книге, которая в России с приходом Горбачева к власти обрела вторую жизнь. Горбачев, словно Николай II как мягкий вождь, массу явно не устраивал. Масса снова жаждала фигуру покруче. Все возобновлялось. Применительно к Горькому небезынтересно поставить вопрос о том, как долго может быть тот или иной художник на гребне массового интереса, а, следовательно, как долго его сочинения будут сохранять связь с теми настроениями, что существуют в обществе. Ответ на этот вопрос – не из легких.
Многие художники, познав славу, подчас беспрецедентную, потом уходят в забвение. Возьмем хотя бы Л. Андреева, современника и друга М. Горького, которого иные считают даже талантливее Горького. Кстати, некоторые идеи Л. Андреева узнаются в романе Горького. Но не менее интересен вопрос о генезисе первоначальной моды на того или иного художника, а мода на Горького пришла рано. Она, естественно, связана с предреволюционными настроениями, что имели место в России. Хотя Горький был близок большевизму, мода на него не была связана с тем, что он внимательно прорабатывал Маркса и излагал в своих сочинениях его идеи. Если Горький кого-то внимательно и читал (а читал он, по свидетельству его биографов, много и разного), так это был кумир русской интеллигенции начала прошлого века – Фридрих Ницше. Именно идеи Ницше оформили ту жажду неприятия существующего строя и анархического бунта против этого строя и его институтов, например, религии, которую Горький носил в себе и которая предшествовала сочинениям Ницше, но которую идеи немецкого философа помогли оформить. Но ведь этот бунт выражал и большевизм. Однако тема «Горький и Ницше» после 20-х годов оказалась запретной. Ее в связи с канонизацией «пролетарского» писателя невозможно было обсуждать [200].
Почему мы, имея желание понять восприятие массой Горького как художника, предвосхитили этот вопрос характеристики двух периодов в пробуждении массовой ментальности? Это важно, поскольку в первом периоде Горький стал выразителем того иррационального анархического бунта, который в России начала прошлого века был прямо-таки тотальным. Конечно, популярность Горького возникала в среде интеллигенции. Но круг его почитателей-бунтарей расширялся. Этому способствовал Сталин, но, конечно, в своих интересах.
Чтобы понять моду на Горького, обратимся снова к Лебону. По его мнению, в новой истории, когда масса начинает господствовать и даже определять установки власти, успеха может добиться лишь тот мыслитель и художник, который будет способным найти простейшие до примитивности образы (именно образы, а не понятия, поскольку масса не способна мыслить на этом уровне), которые бы выражали и оформляли настроения массы в доступной форме. Иначе говоря, те, кто способен говорить языком массы. В качестве иллюстрации этого тезиса можно как раз и назвать одно из таких популярных в атмосфере первых десятилетий прошлого века сочинений Горького. Это «Песня о буревестнике». Ведь, по сути дела, этот простой, но столь ожидаемый и необходимый образ лежит и в основе горьковской летописи как предыстории и истории того «красного колеса», что изложен в романе «Жизнь Клима Самгина». Смысл строчки «Буря! Скоро грянет буря!.. Пусть сильнее грянет буря!» ощущается буквально на каждой странице этой летописи в форме романа.
Используя словосочетание А. Солженицына, давшего название серии его романов о революции, ее предыстории и истории, мы, конечно, не совсем точны. А. Солженицын-то ведет счет с Февральской революции, полагая, что ее провал, ее неосуществленность, незаконченность и повлекла за собой последующую трагедию, т.е. победу большевизма. Что касается Горького, то у него и свой ракурс на эти события, описываемые в романе, но и своя хронология. Собственно, до революции – и октябрьской, и февральской, Горький в своем романе еще не дошел. Он описывает ситуацию распада российской империи еще до того, как покатится солженицынское «красное колесо», т.е. до февральской революции.
Да и в центре его внимания студенчество. Студенты, и среди них, главный герой – Самгин взрослеют и включаются в среду интеллигенции. Так Клим Самгин, закончивший юридический факультет университета со временем становится востребованным адвокатом. Ему не дано быть участником ни Октябрьской, ни Февральской революции. Действие романа связано лишь с первой русской революцией 1905 года и с той реакцией, которая после этой революции и наступает. Расширяющаяся реакция предстает в арестах и расстрелах окружающих Самгина представителей его среды. У его друзей и знакомых, придерживающихся разных убеждений (ведь в России до 1917 года не существовало такого множества партий) все время происходят обыски. Расширяется террор, о чем свидетельствуют постоянные убийства министров, губернаторов, градоначальников. Все время описываются вызовы в полицию, допросы и т. д. Реакция способствует тому, что кто-то переключается на половые вопросы, культивирует секс и даже извращения, как это произошло со студентом Мишей, которому Самгин как юрист пытается помочь избежать ареста, а кто-то уходит в религию, а чаще всего в секты, как это происходит с Мариной Зотовой, руководящей какой-то новой мистической сектой, ничего общего не имеющей с христианством.