Это была высшая математика. Есть фотография, где Эд Вьерзбовски сидит сразу с двумя телефонами. По одному он слышал переводчика, который говорил в американской студии, по-другому – фиксировал команды из их режиссерской аппаратной. Рядом с ним и со мной сидел Павел Корчагин. По параллельной линии он слушал все, что сообщали Эду, и затем переводил все это мне. Мы думали, что сойдем с ума и ничего у нас не получится. Поэтому пришло решение все продублировать – провести еще одну телефонную линию. В аппаратные обеих студий посадили по переводчику и связали их напрямую. В нашей аппаратной работало около пятнадцати человек. Если каждый в течение минуты говорил хотя бы одно слово, несложно представить, какой сумбур слышали по прямой линии в своей аппаратной американцы.
Две недели мы жили практически в сумасшедшем доме. И тем не менее к назначенному дню записи телемоста мы подошли с максимальной готовностью. Однако было тревожно. Впрочем, когда началась беседа через космос, и мы услышали вопросы и ответы наших простых граждан, пришло ощущение провала. Американскую команду готовили к открытой дискуссии по самым злободневным вопросам того времени, а у нас, несмотря на все наши объяснения, люди шли на телемост, как на праздник. Слово ШОУ тогда еще не знали. Но шли именно на него. С цветами, куклами, книгами, фотографиями любимых собачек, чтобы виртуально, через экран, подарить их американцам, чтобы признаться им в любви, призвать к миру во всем мире и спеть вместе «подмосковные вечера». Вот как в итоге начался телемост в нашем варианте. Почему он отличался от американского, об этом чуть позже.
Наталья Смазнова, редактор: «В мою мечту входит очень много каких-то частностей, но ведь самое главное, что это все зависит от того, будем ли мы действительно жить в мире. Ведь ничего этого может не быть, если мы не приложим к этому какие-то свои собственные силы. Поэтому я очень страстно хочу бороться за то, чтобы у нас был мир».
Владимир Целуев, инженер: «И мы, и вы знаете массу бед и проблем, которые существуют во всем мире, не только в малых странах, но и в других странах развивающихся. Если бы мы эти деньги направляли не на вооружение, а на развитие этих стран и помогали им тоже в социально-экономических вопросах, то, наверное, в этом выиграл только бы весь мир».
Екатерина Грекова, учитель: «Меня, однако, на протяжение уже не одного, наверное, даже десятка лет заботит ограниченность осведомленности американской публики в отношении того, что происходит в Советском Союзе, и соответствующая ограниченность мышления в данном случае, уж простите мне такую вольную характеристику вашего мышления. Понимаете, для того, чтобы говорить, надо знать».
Американцы перешли в наступление: «…нет у вас демократии, выборов у вас нет, вы все бесправные, все овцы, бараны, вас ведут на убой…» и так далее. В студии ленинградского телевидения замешательство сменилось почти истерикой. Стало не до цветов и кукол.
Американка: «Какова религиозная ситуация у вас в стране? Вмешивается ли в дела церкви государство и как?»
Отец Владимир, настоятель Владимирского собора: «Я должен сказать, что мы здесь чувствуем себя в полной уверенности и являемся неотъемлемой частью нашего общества, разделяем его и радости, и горе и, кроме того, у нас по Конституции церковь отделена от государства, поэтому о вмешательстве правительства в дела церкви не может быть и речи».
Американка: «Я понимаю, что статья 53 вашей Конституции провозглашает свободу религии для всех, но подготовка раввинов у вас запрещена, не так ли»?
Отец Владимир, настоятель Владимирского собора: «Я прежде всего хотел бы сказать, что ошибка допущена: не 53-я, а 52-ая статья. И если уж задавать вопрос, то надо квалифицированно его задавать. А я имею право как-то в этом плане, может быть, ответить. Рядом с Никольским собором, где я настоятель, синагога есть. И я лично знаком с раввином».
Американец: «25 лет назад Никита Хрущев, выступая в ООН, стучал по столу ботинком и говорил: „Мы вас похороним“. С тех пор в нашей стране многие поражены паранойей и страхом перед СССР. Мой вопрос таков: паранойя ли это или оправданный страх?»
Юрий Рытхэу, писатель: «Я думаю, что на таком очень нервном акценте трудно вести даже телемост через космос, потому что я могу напомнить вам и так называемую оговорку президента, когда он, пробуя звукозаписывающую аппаратуру, говорил, что он даст приказ бомбить Москву, бомбить Советский Союз. Так что, давайте мы оставим оговорки крупных политических деятелей, они отягощены очень большой ответственностью. Это на их совести. Сегодня у нас на высшем уровне встреча простых людей. И давайте будем руководствоваться здравым смыслом простых людей».
Обговорив сценарий моста заранее, мы, по своей наивности, не ожидали откровенных провокаций со стороны Фила Донахью. Во время очередного его монолога на экране появилась, неожиданная для меня, картинка:
Фил Донахью: «У нашей студии в этот момент собралось несколько демонстрантов. Мы видим американскую свободу слова в действии. Эти люди рассержены на меня. Они рассержены на эту телестанцию и всех, кто как-то связан с нашим телемостом. Они считают, что их должны были допустить на телемост, чтобы они могли заявить протест по поводу нарушений прав человека, имеющих место, по их утверждениям, в вашей стране. Я должен сообщить, что крупнейшая газета Сиэтла заклеймила этот телемост, предположив, что вся аудитория набрана из специально подготовленных лиц, так же, впрочем, как, и ваша».
Я не был готов к такому повороту событий. Надеяться на помощь ведущего не приходилось. Но, слава Богу, наша аудитория пришла в себя, привыкла к американской манере вести диалог, и разговор стал налаживаться. Вот что вспоминал о том диалоге через океан его участник, ленинградский художник Андрей Яковлев: «Тогда каждое застолье дома начиналось с таких слов: «лишь бы не было войны». Первая рюмка поднималась именно за это. Действительно, было очень тревожное время, и надо было что-то делать.
Вспоминается, как мы были тогда зажаты и ничего не знали. Надо было просто выяснить какие-то человеческие вещи. Я лично испытывал только это. Я видел людей, которые мыслят точно так же, как и мы, точно так же ничего не знают о нас. Более того, они погрязли в безумной пропагандистской лжи, как и мы. И мы тоже не знаем их. Сидели на этих скамеечках, чувствовали себя коллективом, делающим одно дело. Была настороженность, была легкая агрессия. Но потом все пошло очень по-человечески.
Когда я выходил после телемоста из ленинградской студии телевидения, думал: «Эх, черт, вот это надо было сказать, а я там про Эльбу, про острова, про космос и даже сказал про американцев, что у них нормальные человеческие лица…». Мне так было стыдно потом. Пребывал просто в возбужденном состоянии. Все думал, не сказал ли я чего-нибудь лишнего». Андрей Яковлев во время телемоста сказал очень важные, знаковые слова. Для меня, как для режиссера, они стали лейтмотивом программы, которую в итоге увидели наши телезрители: «Ленинград – известнейший на Земле красивый город. Он известен своими мостами, их почти триста. И когда я шел на студию, на встречу с вами, я как-то радовался, думая: вот еще какой-то интересный мост, причем мост между двумя народами. Давайте же говорить о том, что нас как-то сейчас связывает, давайте говорить о дружбе, давайте говорить о том, чтобы помочь миру выжить. Как мне хотелось, чтобы могло быть к вам обращение «друзья», как это обращение звучало в 45-ом году, как оно звучало, когда наши ребята были в космосе. «Союз-Аполлон» помните? Это всегда приносило людям во всем мире облегчение. Давайте за это бороться, давайте вместе, давайте быстрее приблизим время, когда мы сможем друг другу сказать: «Друзья!»
Мы вернулись в Москву, сделали расшифровку телемоста. Помню, как Леонид Золотаревский с Валентином Лазуткиным, уехали с ней утром куда-то, как мне сказали, на Старую площадь, где помещался ЦК КПСС. Вернулись с этой расшифровкой обратно и показали мне, что я должен вырезать по тексту. Синим карандашом были подчеркнуты фамилии Сахаров, Солженицын и много что еще.
На моем столе лежал отцензурированный текст расшифровки нашей записи и чистая запись телемоста американской стороны, присланная в Москву самолетом, которая, кстати, при форматировании из NTSC в SECAM стала фиолетового цвета. Плюс то, что мы успели снять на улицах Ленинграда и во время телемоста с помощью отдельной камеры. Посмотрев смонтированный американский вариант телемоста, я понял, что они просто сократили паузы. Все остальное осталось таким, каким мы это наблюдали во время записи. И вот только в этот момент я понял, что из организатора процесса мне предстоит превратиться в автора. Я оказался в роли хозяйки перед суповым набором: можно сделать борщ, а можно сделать пойло для свиней. Я тоже мог пойти по пути простого сокращения. Но надо мной не было никого, потому что ГУВС и «Молодежка», переложив ответственность за подготовку к выпуску в эфир телемоста друг на друга, по сути, развязали мне руки.
Я понял, что могу с помощью монтажа избавиться от очевидных ляпов и технических, и человеческих. Начав это делать, я увидел, что невозможно не учитывать специфику общения через космос, которое было спонтанным: вопросы, ответы, переходы заранее не выстраивались в логичную, необходимую для восприятия зрителя канву. Зачастую ответ на заданный вопрос звучал лишь после продолжительного обсуждения каких-то других проблем. И пришлось разрушать хронологию. При этом я оставлял ненавистные нашей власти фамилии, но убирал их как бы «за кадр», сознательно, на свой страх и риск.
И лишь в тот момент во всем происходящим на экране проступила логика, глубина, наконец, та самая острота, от которой синим карандашом чья-то шкодливая рука пыталась избавиться. Я стал искать необходимые перебивки. Крупные планы, выражения лиц, реакцию. С их молчаливой помощью можно было наполнить просто говорение глубинным смыслом, используя в полном масштабе излюбленный мною режиссерский прием, называемый контрапунктом, иначе говоря, осмысленным противопоставлением звука и изображения. По сути, я делал не телемост, а взгляд на телемост. Мост стал строиться. Он стал совершенно другим: осмысленным, драматургически гармоничным. А главное – острым. В этом смысле он практически не отличался от американского