варианта, несмотря на ножницы нашей цензуры. Таким его увидело сначала, еще до зрителей, телевизионное начальство. Я шел ва-банк, предполагая, что «тайна» моего монтажа раскроется и запросто лишит меня удостоверения сотрудника Гостелерадио, но ни о чем не жалел.
А дальше произошло то, чего я знать не мог. Потому на время передаю повествование Валентину Лазуткину: «Когда телемост «Ленинград-Сиэтл» был уже смонтирован, мы поняли, что работа получилась отличная. Я пришел к председателю Гостелерадио Александру Кирилловичу Аксенову и попросил его посмотреть.
Аксенов был человеком очень серьезным, членом ЦК. Сейчас трудно понять, что значило ощущать в себе эту причастность. А это значило реально нести на своих плечах ответственность за страну. Аксенов мальчиком ушел на войну, приписав себе год. Прошел Сталинград. Серьезный, мужественный человек. Когда я был с ним в Финляндии в бане, мы, соответственно, разделись. Я послевоенный, всякие раны видел, но тут я был ошарашен: на его теле не было живого места, весь в шрамах от ранений, нет лодыжки. Через него пролетела мина. Представляете, вместо ноги просто кость, обтянутая кожей.
Решение по выпуску в эфир телемоста должен был принять Аксенов. Я не ждал от него одобрительной реакции. Но Аксенов был человек коллегиальный. Он пригласил заместителей, зав. сектором радио и телевидения ЦК КПСС, и, соответственно, нас, представителей ГУВСа. Посмотрели. Началось обсуждение по кругу. Самое смелое высказывание прозвучало из уст одного из заместителей: «Этот телемост нужно размножить и показывать нашим группам, выезжающим за границу, как пример дискуссии». Об эфире никто даже не помыслил. Большая часть присутствующих произнесли: «Нет. Нельзя». Кто-то промолчал. По окончании обсуждения Аксенов сказал так: «Ну, что ж, очень тезисно. Я рассматриваю эту работу как крупный прорыв в нашей идеологической работе. Хватит нам с картонным противником воевать. Вот живые люди. Видите, какой контакт получился интересный. Это лучшее, что мы можем сделать в плане подготовки к очередному Съезду партии. Это то, что сейчас партия ждет от нас. Давайте предложения по эфиру». Немая сцена. Никто не знает, что делать дальше. Кто-то деликатно спросил: «Александр Кириллович, это как в эфир, это все, что мы видели, все полностью в эфир?» – «Да», – прозвучало спокойное и уверенное Аксенова, – «А что, длинновато?» – «Нет, нет, нет». Форматов же по хронометражу у нас тогда не было. В таком виде телемост и вышел в эфир»…
Телемост «Ленинград—Бостон» создавался по уже отработанной схеме. Было легче и, пожалуй, веселее. Чисто женский телемост предложили провести мы. Американцам идея понравилась. Она увенчалась успехом. Оказалось, женщины общаются более эмоционально и более доказательно.
«Секса у нас нет». Эта сакраментальная фраза, сказанная Людмилой Ивановой, администратором одной из ленинградских гостиниц, которую мы пригласили на телемост в благодарность за то, что она позволяла нашим гостям оставаться у нас в номерах и после 11-ти, стала символом телемостов. В действительности же было так: во время телемоста «Ленинград—Бостон» между советскими и американскими женщинами пожилая участница из США спросила: «У нас в рекламе все вертится вокруг секса. Есть ли у вас такая реклама?» В ответ Людмила произнесла: «Секса у нас нет, и мы категорически против этого», – после чего грянули смех и аплодисменты в обеих студиях. Соседка Ивановой воскликнула: «Секс у нас есть, у нас нет рекламы». Вот, собственно, и все.
Сегодня появились целые исследования и научные статьи, где на полном серьезе авторы доказывают, что во время телемоста прозвучала фраза: «У нас есть любовь». Ответственно заявляю, ее не было, в чем можно убедиться. Достаточно найти в Интернете этот фрагмент, который чудом сохранился. С одной стороны, я понимал, что у Людмилы после выхода передачи в эфир могут возникнуть проблемы с ее родными и близкими и просто с посторонними людьми. Она может стать героиней анекдотов. Что и произошло. С другой стороны, по приказу начальства, вырезая из предыдущего телемоста почти все про Сахарова, про Афганистан, убирать из передачи то, что точно объединило обе студии – юмор, я посчитал невозможным.
Я оставил эту «историческую» фразу, хотя и навлек на себя гнев ее автора. Однако сейчас гнев Людмилы Ивановой сменился на милость. Вот, что она мне рассказала совсем недавно: «Сначала было страшно, потому что я была членом Комитета советских женщин и имела в кармане партийный билет. Меня сильно пожурили за то, что я вообще это слово произнесла. Этого слова мы не должны были знать. Я первый раз тогда на телемосте сказала его вслух. Но телемост изменил мою судьбу. Я стала смелее. Это была первая необыкновенная передача, прямой взгляд на женщин Америки, и я перестала чего-то бояться. Я открыла свой клуб „Сударыня“, а потом и вовсе стала знаменитой, у меня появилось больше клиентов». Сегодня Людмила Иванова живет с мужем у него на родине. В Германии…
Телемосты имели серьезное продолжение. Спустя год мы с американцами сняли совместный фильм, главными героями которого были ленинградский художник Андрей Яковлев и учитель из Сиэтла Роберт Морроу. Это был рассказ о том, как они съездили друг к другу в гости и встречались с другими участниками телемостов. И сидя за домашним столом, неважно, где это было, в Штатах или Союзе, Сиэтле или Ленинграде, всем было неудобно за себя прежних, с пеной у рта отстаивавших через космос навязанные им идеологические штампы.
Фильм этот впервые в истории советского телевидения был показан практически всеми крупнейшими телекомпаниями мира, а его создатели получили высшую награду американской телевизионной академии – «Эмми». Первым, кто меня поздравил с этой наградой, был мой начальник, главный редактор молодежной редакции ЦТ, человек, который когда-то круто изменил мою судьбу, пригласив меня на работу в Москву, Эдуард Сагалаев.
Уже полгода на экране шел «Взгляд», одним из авторов и руководителем которого был он. Ему удалось сохранить передачу в эфире несмотря на то, что после каждого выпуска у «Взгляда» становилось все больше врагов, причем врагов серьезных, среди которых были и руководители страны. Единственным, кто защищал нас от нападок номенклатуры, был генсек Михаил Горбачев. И все-таки противники перестройки и гласности среди его ближайшего окружения смогли найти вариант фактического уничтожения непокорной передачи. Эдуарда Сагалаева перевели на должность главного редактора Редакции информации.
Стандартный номенклатурный ход – повышение неугодного чиновника. Именно об этом мы разговаривали с Сагалаевым, сидя у него на кухне, в квартирке на первом этаже панельной многоэтажки. Вспомнили мы и о том, с чего начинался «Взгляд». Во всяком случае для меня. Примерно за год до этого, на этой же кухне, я неожиданно услышал от Сагалаева следующее: «Представь себе, – говорил он, – что я снимаю все ограничения: организационные, финансовые, временные, цензурные. Все, какие ты только можешь себе вообразить. Но взамен ты должен сделать совершенно новую телевизионную передачу – такую, какой еще не бывало и о которой ты сам всю жизнь мечтал, за которую бы тебе не было самому стыдно. Ты должен ее придумать такой и делать так, как будто ты знаешь, что она в твоей жизни последняя. Сможешь? Слабо?»
Не помню, что я ответил тогда. Вряд ли что-нибудь очень умное. Не помню ни числа, ни даже месяца, когда произошел этот разговор. А жаль! Ведь именно с этого момента и для меня, и для очень многих моих коллег наступила самая драматическая, но и самая счастливая пора творческой жизни в Останкино. Началась работа над самой главной, как стало понятно через много лет, передачей, ставшей символом перестроечной журналистики, той, что через год после нашего разговора не только вышла в эфир, но и получила свое название: «Взгляд».
Потом, правда, выяснилось, что с подобным предложением Сагалаев обращался как минимум к десятерым ведущим журналистам и режиссерам редакции, «заряжая» нас всех на размышления. И в итоге мы, сначала по одному, а потом все вместе принялись за работу. Камертоном для нее как раз и стали слова Сагалаева: «Запретных тем нет! Снимайте все, что считаете нужным». И дело ведь было не в разрешении «быть смелыми». Мы наконец-то стали уверены, что наши усилия не пропадут даром, и их результаты увидят зрители. Что и произошло!
«Вгляд»
Было бы категорически неверно, вспоминая годы перестройки и ее отражении в советском обществе, говорить лишь о тех огромных изменениях, которые сопровождали горбачевскую эпоху гласности исключительно на телевидении. Глубина и серьезность кризиса в стране, постепенно открывавшаяся перед советскими людьми, заставили задуматься наше общество о путях дальнейшего развития государства, о нашей истории, вспомнить ее не только героические, но и позорные страницы. И это произошло благодаря тому, что перестройку приняли и поверили в нее сотни и сотни деятелей искусства.
Она коснулась всех без исключения сфер культуры. «Толстые» литературные журналы, буквально соревнуясь друг с другом, начали печатать неизвестные ранее широкому советскому читателю литературные произведения, воспоминания очевидцев и мемуары, дающие возможность читателю по-другому, по-новому взглянуть на историческую правду. Благодаря этому тиражи их резко возросли, а подписки на самые популярные из них («Нева», «Октябрь», «Новый мир», «Юность») стали дефицитом. Ежедневные газеты и особенно еженедельники, в свою очередь, стали с удовольствием размещать на своих страницах не только привычные новостные материалы, но и рецензии и критические статьи на публикуемое журналами.
И материалов для этого было более чем достаточно. За несколько лет в журналах и отдельными изданиями в свет вышли романы А. И. Солженицына («В круге первом», «Раковый корпус», «Архипелаг ГУЛАГ»), Ю. Домбровского («Хранитель древностей»), Е. И. Замятина («Мы»), М. А. Алданова («Святая Елена, маленький остров»), Б. Л. Пастернака («Доктор Живаго»), М. А. Булгакова («Мастер и Маргарита»), В. В. Набокова («Лолита»), Б. Пильняка («Голый год», «Повесть непогашенной Луны»), А. Платонова («Чевенгур», «Котлован»), поэтические сборники А. А. Ахматовой, Н. С. Гумилева, О. Э. Мандельштама. Публицистика, а точнее публицистическая драма, пришла на театральные подмостки. И сейчас в памяти осталась знаменитая тогда «Диктатура совести» Михаила Шатрова. Особенный общественный резонанс вызывали произведения, в которых затрагивалась тема сталинизма и сталинских репрессий. Далеко не все из них были литературными шедеврами, но они пользовались неизменным интересом читателей перестроечной поры, потому что «открывали глаза», рассказывали о том, о чем раньше рассказывать было нельзя.