И это был тот самый запах, который нос Олео никак не мог опознать…
АЛЬФА ПОМЕСИЛА ЛАПАМИ мёртвые сосновые иголки – хотелось убедиться, что лапы всё ещё при ней. Она заметила, что младшие делают то же самое.
Пурга улеглась. Можно выбраться из-под сосны и продолжить охоту. Разве что добыча погребена под слоями снега. Выслеживать станет легче, как только лес немного оттает под солнцем.
А кроме того, младшие явно умирали от любопытства – так не терпелось услышать, что было дальше.
– А кто всё-таки этот Тряпичный? – спросила бета.
– Да! – подхватил недоросток. – Может, это человек, который усох, как старая ягода?
Чужак не ответил. Он снова лежал с закрытыми глазами и, казалось, ждал, когда дыхание успокоится.
– Олео ведь больше ничего не грозит, раз у него появились друзья? – спросил недоросток. – Они ведь могут объединиться, пойти на Ферму и искусать Фермера, пока от него не останется один скелет!
И чтобы показать, как это будет, недоросток схватил в зубы сломанную сосновую ветку и затряс ею из стороны в сторону. И вдруг выплюнул ветку и заскулил – из губы торчала иголка, словно коричневый ус:
– Ой-ой-ой-ой-у-у-у-у-у!
– Не шевелись, – сказала альфа, прижимая к земле извивающегося брата, чтобы осторожно выкусить у него из губы иголку.
– Нашёлся тоже – охотник на Фермера! – усмехнулась бета.
Недоросток проворчал в ответ что-то сердитое.
– Уж лучше сосновые иголки, чем стеклянные осколки, – проговорил Чужак.
Альфа стиснула зубы.
– Звери в Городе совсем не такие, как в лесу, – продолжал он. – У них стеклянные глаза, шестерни вместо зубов и чёрная кровь, обжигающе горячая…
Альфа не могла поверить, что такие звери существуют на свете. И всё же наклонилась вперёд, когда история началась.
Та-да бах! Та-да бах!
1
ОЛЕО ВЗДРОГНУЛ И ПРОСНУЛСЯ.
Он поморгал глазами, чтобы взгляд снова обрёл ясность. Он не мог понять, почему стены в его норе сделаны из дерева и почему над головой железное небо.
Шмг-шмг.
Запах кислого молока тут же возвратил его к событиям последних дней. Он был в Молочном Фургоне.
Олео перекатился на живот, подождал, когда проснутся лапы. За ночь фургон сделался холодный как лёд. Полоска утреннего света, пробивавшегося сквозь задние двери, была узкой и серой. Наступала зима. Но снега пока ещё не было.
Олео вздохнул чуть свободнее. Фермер говорил, что не поведёт недоростков в Белый Сарай, пока зима не настанет по-настоящему. Значит, с Н-211 ничего не случилось. Пока.
– Так удобнее? Будем надеяться. – Напротив, в другом углу фургона, что-то не давало Ласке покоя. Джулеп. Замотанный в белое.
Олео подошёл к ним. Джулеп был такой слабый, что не мог поднять головы. Он похныкивал тихонько и будто издалека, словно его забыли на дне в глубокой яме. Резиновые Руки что-то ему вкололи, но действие ослабевало, и тело лисёныша начинало осознавать: его сбила машина.
Ласка без конца поправляла ему голову и лапы, пытаясь унять стоны.
– Я дюжину раз уже вылизала ему раны, – грустно сказала она. – Я не знаю, что ещё для него сделать.
Олео принюхался. Кровь, которая сочилась сквозь матерчатые полосы на Джулепе, пахла как-то не так. Густо. Лисёныш, конечно, дразнил его, называл шавкой, но Олео не хотел его смерти.
– Ф-ф!
Голова Олео повернулась на шумный выдох у задней двери. В тусклом утреннем свете виднелся силуэт Дасти.
– Пора искать пропитание, – сказала она и исчезла.
У Олео от голода скрутило живот. Кусочек стейка, который он съел прошлым вечером, был просто крошечкой в сравнении с тем, сколько он ел на Ферме. Но после ужасов Города ему совсем не хотелось выходить из Молочного Фургона.
– Ты иди, – сказала Олео Ласка, не отрывая глаз от Джулепа. – А то ему надо поправлять голову. Расчёсывать зуд.
Олео вздохнул. Он почему-то надеялся, что Ласка придумает оправдание для него.
– Ладно, тогда я пошёл один…
Ласка не ответила, и он высунул голову из двери в зябкое утро. Небо висело едва уловимой тенью над чернотой. Отяжелев от мороза, поникла жимолость.
Дасти уже ушла вниз по берегу на сто хвостов, и он потрусил вдогонку. Под лапами захлюпала холодная жижа. Каждый шаг давался с трудом. Ноги дрожали, живот завывал. Морозным ветром защипало уши до онемения. А там, на Ферме, Н-211 и другие лисы скоро будут завтракать. Ему страшно захотелось вернуться к ним, валяться в неге и спокойствии под горячим обогревателем.
Олео наконец поравнялся с хвостом Дасти. Она сердито обернулась к нему и сверкнула клыком.
– Где Ласка?
– Она, м-м, – проговорил он, задыхаясь, – решила остаться с Джулепом.
– Хм-м, – хмыкнула Дасти и пошагала быстрее.
Олео дал ей немного уйти вперёд. Её дыхание всё ещё разило прóклятым кроличьим мясом.
Дальше по реке Дасти припустила по берегу вверх, и Олео изо всех сил пытался не отставать.
Они вышли на открытую дорогу, и какой-то пронзительный вой поднял их носы вверх.
Э-э-э-э-э-э-э-эн-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н…
Волны толстых гудящих проводов протянулись в небе между громадными железными башнями. Олео даже съёжился от этого звука.
– Куда мы идём?
– На фабрику собачьей еды, – ответила Дасти так, словно её тошнило.
– Собачьей? – Олео чуть не поперхнулся. Синяки от клыков Гризлера ещё не зажили у него на горле.
– Нету там никаких собак, – раздражённо сказала Дасти. – Одни машины.
Олео остановился. Боль в горле сменилась колющим страхом. Живодёр – тоже машина.
Дасти заметила, что он отстал, и обернулась.
– Машины опасны, но они не для того, чтобы убивать лис.
Олео весь затрясся. Он ведь знает одну машину, которая убивает. Стаскивает шкуры прямиком с мышц. Но Дасти ясно дала понять, что не желает слышать о его прошлом.
Лисица двинулась по дороге дальше.
– Лисе надо знать о машинах три вещи.
Олео посмотрел назад, откуда они пришли. Молочный Фургон уже пропал из виду. Он бросился догонять Дасти.
– Во-первых, – сказала она, – никогда её не кусай.
У Олео закололо на губе под коростой. Это правило он уже уяснил.
– Их железная шкура тебе обломает зубы. А если укусишь их чёрный хвост, их проволочные жилы прострелят тебя Голубым. Оно изжарит твою плоть, и она отвалится от костей. Я видела, как это случилось с енотом.
Э-э-э-э-э-э-э-эн-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н-н…
Олео с содроганием взглянул на повислые провода. Их зловещие вибрации пробирались в уши, и в голове начинали мелькать висящие шкуры. По этим проводам расползалось Голубое. А проводов там были целые дюжины.
– Во-вторых, – говорила Дасти, – машины послушны. Они не работают, когда людей нет рядом. Вот поэтому мы идём на фабрику до первой сирены. – Она кивнула на Город, который виднелся вдали, на его тихие улицы, на фонари, сиявшие тускло в утренней серости. – Мы должны уйти раньше, чем солнце покажется над горизонтом.
– А чт-что в-третьих? – спросил Олео, сомневаясь, что хочет слышать ответ.
– Когда ты внутри машины, – сказала Дасти, – береги хвост. Там везде шестерёнки. У каждой сотни зубов. Если какая-то тебя схватит, она заглотит тебя вовнутрь и разжуёт на кровавые кусочки. И она тебя ни за что не отпустит, ори – не ори.
Олео едва удержался, чтобы не заскулить. Назад уже не повернуть. До Молочного Фургона чересчур далеко. На онемевших лапах он шёл следом за Дасти и думал о том, зачем вообще надо лисе забираться внутрь машины.
2
В ГРЯЗНОМ ОТ дыма утреннем воздухе электрические кабели привели Дасти и Олео в сердце железного леса. Серебристые туловища тянулись высоко над головой, рычали языками пламени и рассыпали тучи дымных листьев. Их тошнотворная копоть застила небо и забивалась в лёгкие.
Олео не отставал от Дасти, которая обнадёживающе размахивала хвостом, но его по-прежнему неудержимо трясло, когда они проходили мимо масляных луж и залежей битого стекла. После долгого пути сквозь падающий пепел они подошли к огромному деревянному зданию с облупившейся фиолетовой краской. Гудящие провода склонялись с неба прямиком в угол здания. Усы Олео чувствовали, как по проводам ползёт Голубое, чтобы накормить собой обитателей фиолетовой громады.
Дасти принюхалась к стене фабрики, а затем спрыгнула в колодец, окружавший подвальное окно. Олео подошёл к краю колодца. Окно было такое грязное, что в нём виднелись одни лишь размытые силуэты. Через треснутое стекло густо воняло сырым мясом и застаревшей смазкой, пылью и сухим зерном, и особенно остро – мочой. А под всем этим – внутри железа – извивалось Голубое.
Дасти прижалась мордой к низу оконной рамы, надавила, с окна посыпалась ржавчина, и оно открылось.
– Подожди! – воскликнул Олео, у которого отчаянно заколотилось сердце. – Чт-что там, говоришь, за правила?
Дасти подняла на него глаза.
– Уж кому-кому, а тебе-то бояться машин не стоит.
У Олео пересохло в горле.
– Что ты хочешь сказать?
– Тебя ведь тоже сделали люди.
Он почувствовал, как напряглись плечи.
– Откуда, по-твоему, взялась эта бирка у тебя в ухе? – сказала Дасти. – Ты принадлежишь им. Может, ты и похож на лиса, но люди переделали тебя под свои нужды. Зубы, уши, даже инстинкты – они у тебя все притупились, чтобы служить людям.
Олео прижал свои вислые уши, надеясь, что так их не будет видно. Он вспомнил, как Фермер говорил дочери, что они разводят только самых ручных альф – чтобы лисёныши не кусались. Лис на Ферме кормили, ухаживали за ними, приручали их потихоньку – год за годом, поколение за поколением… Всё ради того, чтобы люди носили их шкуры.
– В этом есть даже какая-то радость, – сказала Дасти не так уж радостно. – Собаки – существа хоть и глупые, хоть и тупые, людям-то они кажутся симпатичными.
От этих слов Олео захотелось отгрызть бирку на ухе. Но он испугался, что, если отгрызть, он начнёт забывать Ферму. И Н-211.