ил пыталась лететь ровно, крылья оказываются ошеломительно накренены.
– Если бы мы сбились так, что уже опасно, я бы понял, – говорит Голец. – Тебе надо научиться чувствовать это. Местом в штанах.
Однако аэроплан кренится и когда он сам за штурвалом. Мэриен думает, в облаках таится злобная сила, которая переворачивает самолеты, лишь доказывая, что она способна на это. Но если Голец так доверяет своему месту в штанах, почему при виде нешуточного облака сворачивает и при первой же возможности садится?
Иногда – нерегулярно, не часто – она просыпается на веранде от того, что над ней стоит кто-то темный и трясет ее за плечо. Она никогда не пугается и всегда, еще не проснувшись, знает кто. Интересно, а Джейми переживает, когда она встает и идет с Калебом во флигель? Если и так, он ничем себя не выдает.
– Ты занимаешься этим с Баркли Маккуином? – спрашивает Калеб, устроившись на узкой кровати флигеля.
Они лежат на спине, прижавшись плечом к плечу. В лунном свете крылья ее аэропланов под потолком совсем белесые.
– Ничем я с ним не занимаюсь.
– Ты ходишь к нему.
– Откуда ты знаешь?
– Говорят.
– Я поставляю заказы от Стэнли.
– А зачем ему заказы от Стэнли? В его распоряжении все спиртное на свете.
– Он даже не пьет.
– Непьющий бутлегер?
– Он держится так, как будто неучтиво упоминать о его бутлегерстве. Притворяется, что все не так. И мы оба притворяемся, что он не оплачивает мои полеты.
Он кладет руку ей между ног:
– А что бы он сказал на это?
У нее перед глазами все кружится, опять, будто пыл лесного пожара над горизонтом, наплывает тяжелая красная волна.
– Я бы никогда ему не призналась, ни за что.
– Он тебе нравится?
– Тебе-то что?
Его касания становятся более прицельными. Он тянется к пакету с резинками, который положил на подоконник. Они пользуются ими, когда есть, иначе Калеб просто выскакивает. Мысль о ребенке заставляет их хохотать от ужаса.
– Конечно, нравится. Он дал тебе возможность летать.
– Не только.
– Значит, нравится.
– Тс-с.
– Но это тебе тоже нравится.
– Тс-с.
Зимой она учится садиться на лыжах. Не так уж трудно, хотя загвоздка в замере высоты, поскольку снег с десяти футов выглядит точно так же, как и со ста. Иногда момент соприкосновения с землей застает ее врасплох. Так как у лыж нет тормозов, хитрость в том, чтобы включить реверс двигателя.
– Заходи, садись, – говорит Баркли.
В холодные месяцы они сидят в доме, за кухонным столом. Мэриен никогда не знает, дома Сэдлер или нет, правда, время от времени его выдает скрип половиц. Баркли осторожен и не прикасается к ней, но рядом с ним все ее тело превращается в сплошной орган чувств. Его присутствие наполняет ее. Как будто она только что вылетела из облака в трепещущий, открывшийся мир.
– Расскажи мне про полеты, – просит он.
И она рассказывает все до мельчайших подробностей, радуясь такой возможности. Джейми переживает из-за того, что опасно, из-за Баркли. У Калеба не хватает терпения на технические детали. Разговаривать с Уоллесом – все равно что со смоченной джином губкой. А Баркли выслушивает ее самые путаные рассуждения.
Он никогда не поднимался в небо. Ему не нравится сама мысль. Она говорит, что как-нибудь возьмет его с собой. Вам понравится, говорит она. Невероятно, как много можно увидеть.
Баркли отвечает, что ему вполне хватает вида из окна автомобиля.
Он задает и более общие вопросы, о ее жизни. Он вежлив, но настойчив, как газетный репортер.
– Так тот гастролер, – начинает он, – со смешным именем…
– Феликс Брейфогл. Оно не смешное.
– Так этот Фредерик Борсноггл пролетает над тобой, ты чуть не падаешь с лошади, а потом каким-то образом понимаешь, что тебе необходимо летать.
– Да. Отбросить всякие сомнения и нырнуть с головой.
– Ну, ты даешь! И почему?
– Не знаю.
– Но какое-то объяснение должно быть.
Она задумывается:
– Помните, вы сказали, что сразу поняли: я та, кого вам необходимо знать. Хотя представления не имели, кто я такая.
Он кивает.
– То же самое.
Любовь, хочет она сказать. Любовь приходит ниоткуда.
– Это разные вещи.
– Может, и разные. Но еще я хотела посмотреть другие края и поняла, что аэроплан может меня туда отнести.
– В который раз повторяю, Монтана ничуть не хуже всего остального, увидишь.
Она соображает, как заставить Баркли посмотреть на дело ее глазами.
– И я устала переживать из-за Уоллеса. Привыкла чувствовать себя виноватой в том, что нас посадили ему на шею, но в последнее время начала сомневаться в его способности позаботиться даже о себе.
– А что Джейми?
– Мне бы совесть не позволила все перевалить на него.
– Я хочу сказать, тебе будет его не хватать?
– Ужасно.
Баркли серьезен:
– Я говорил тебе, что у меня есть сестра, Кейт? Я бы очень хотел держать ее жизнь в своих руках, как яйцо, помогать во всем. Само желание уже груз, к тому же оно невыполнимо.
– Я как раз об этом. Жизнь была бы лучше без тех, за кого надо переживать.
Он наклоняется, сцепленные руки едут по столу.
– Неправда. Так выходит самое страшное одиночество.
Весной она учится садиться ночью. На аэродроме выставляют свет.
На рулении, чтобы никуда не врезаться, Голец учит ее сильно нажимать на педали и резко разворачиваться. Теперь она, как правило, садится недалеко от разметки, а иногда и прямо на нее.
Май 1930 года: Эми Джонсон, двадцати шести лет, дочь йоркширского рыботорговца, на «Де Хэвилленд Джипси Моте» совершает одиночный перелет из Кройдона, что южнее Лондона, до австралийского Дарвина. Десять тысяч миль на открытом биплане со скоростью восемьдесят миль в час; то слишком жарко, то слишком холодно; солнечные ожоги и вонь топлива. Поднимаясь в воздух, Эми не может похвастаться большим опытом пилотирования (всего восемьдесят пять часов) и особенным умением приземляться. Но у нее есть лицензия механика и она разбирается в двигателях. Около Багдада песчаная буря вынуждает ее приземлиться. Она сидит на хвосте аэроплана – с револьвером, очки залеплены песком – и слышит звуки: может, всего-навсего ветер, а может, вой шакалов. На пути в Карачи она ставит рекорд скорости, но ломает крыло. Ремонт требует времени. В Рангуне ломает второе крыло, шасси и пропеллер. Еще ремонт. Весь перелет занимает девятнадцать с половиной дней. В последний день, сражаясь со встречным ветром, она преодолевает пятьсот миль над Тиморским морем, боясь, что у нее не хватит топлива. Потом Дарвин, слава, но не рекорд скорости, к чему она так стремилась.
Пора подумать о настоящем полете в горы, говорит Голец Мэриен, которой скоро исполнится шестнадцать. Наконец-то. Они летят над ущельями, перелетают на восходящих потоках воздуха горные хребты. По колесам хлещут верхушки деревьев. Она узнает, что над камнями и деревьями есть еще другой ландшафт, невидимая топография ветра. Оказывается, если лететь прямо на подветренную сторону хребта и не успеть вовремя увернуться, воздух станет зыбучим песком и тебя засосет вниз. Чтобы попрактиковаться в приземлении, они отправляются в пустынные места, где оборудованы полосы, там Голец передает груз бутлегерам. Мэриен приходится совершить короткую посадку – правда короткую.
Гольцу жалко, что он не может научить ее другим фигурам высшего пилотажа.
– Этот бугай тут не годится. – Он имеет в виду «трэвел эйр». – Но тебе хорошо бы потренироваться. Если что-то пойдет не так и тебя закрутит, в голове будет спокойнее, если ты будешь привычна.
– Голец говорит, мне надо как следует освоить штопор, тогда я буду знать, как из него выбираться, – сообщает она Баркли. – Он говорит, летчик должен учиться не паниковать. Он говорит, реакции будут быстрее.
Она знает, что делает, чего просит, что будет. Через пару недель, когда она приезжает на аэродром, там кроме «трэвел эйра» стоит новенький ярко-желтый биплан «Стирман». Улыбка Гольца висит между ушами, как продавленный гамак, но, когда они обходят аэроплан, восхищаясь его сверкающей гладкостью и смелой посадкой крыльев, он тихо спрашивает:
– Ты уверена, девочка?
Она начинает понимать, как Уоллес умудрился увязнуть в долгах. Еще только одно, последнее, убеждает она себя, и все. Потом она будет готова летать через границу и выплатит свой долг.
– По крайней мере, обучусь кое-каким хитростям, – отвечает она Гольцу.
Тот сидит в передней кабине, Мэриен сзади, оба в шлемах, летных очках, с закрепленными за плечами парашютами. У «Стирмана» вместо штурвала ручка, и сначала ей неудобно. («От локтя, не от плеча, иначе двинешь углом, – сказал Голец на земле. – Ты должна научиться его чувствовать». Сквозной тезис всего его учительства.) Ей нравится в уютной открытой кабине, нравится, как ноги тянутся навстречу педалям руля направления, как ветер обдувает лицо.
Во время третьего полета ручка управления дергается у нее в руке. Голец сигналит: перехватываю управление. Он поднимается высоко и ныряет. Как Трикси Брейфогл, уходит в петлю, только на сей раз Мэриен смотрит не на вертящиеся небо и землю, а на приборы. Аэроплан опять выравнивается. Не оборачиваясь к ней, Голец поднимает обе руки: теперь ты. Они все обговорили: необходимую высоту, скорость, обороты в минуту, их предел, легкость, замедленность, которые она ощутит наверху, нырок обратно к земле.
– Петля такой же поворот, – объясняет Голец. – Только выполненный под прямым углом.
Она забирается наверх и ныряет.
– Я сделала петлю, – сообщает она Джейми на веранде. – Даже три.
Сердце колотится, как будто Мэриен выдает секрет, хотя она не скажет брату, как потом поехала к Баркли, как, когда он открыл дверь, обхватила его за шею и поцеловала.
Тяжелая пауза, и Джейми ворчливо спрашивает: