– Скажешь Джеральдине, что тебя послал Сойер. – Он вырывает страницу. – Она славная. Я присмотрю за твоим аэропланом. Как тебя зовут?
– Забавно, меня тоже зовут Джеральдина, – отвечает Мэриен.
Она показывает на север, туда, где горы выше:
– Летали туда?
Он качает головой:
– Что мне там делать?
Дом Джеральдины стоит на середине крутого холма. Быть дома к полуночи, говорит хозяйка, никаких гостей, никакой выпивки в доме. В комнате Мэриен окно обрамляет угасающие сумерки, полосу темно-синего океана в щели между домами. Ей тревожно, она садится на кровать, встает, подходит к окну, опять садится. Стук в дверь. Она открывает. Джеральдина протягивает ей сложенную ночную рубашку:
– Я заметила, у тебя нет багажа. Подумала, может пригодится, в чем спать.
Жест прост, но Мэриен не привыкла, чтобы за ней ухаживали.
– Спасибо. – Она прижимает ночную рубашку к груди.
Голос выдает ее, он дрожит.
– Сущий пустяк.
Джеральдина моложе, чем ожидала Мэриен, почти с такими же светлыми волосами и веснушками, как она сама, но мягкая, с полной грудью.
– Ты в порядке?
Одно мгновение Мэриен хочется рассказать ей все, выложить историю родителей, дяди, Баркли Маккуина, Гольца. Она бы рассказала, что ей всего шестнадцать и она сама прилетела сюда из Монтаны, а завтра полетит к океану, только посмотреть, увидеть что-нибудь. А Джеральдина скажет, что хотела бы быть вполовину такой смелой.
Но вместо этого Мэриен отвечает, что она в норме и не думала оставаться на ночь. Неприятности с двигателем, больше ничего.
Утром она заправляет аэроплан, поднимается и кружит над аэродромом, чтобы собраться с духом. Затем летит над гаванью, проливом, над островом Ванкувер и наконец – наконец – над океаном. Ветер выводит на воде изысканный узор, напоминающий льняное плетение, покрытое тенями облаков. Отлетев далеко от берега, она хочет дальше, хотя горизонт будет только удаляться, но она знает: нужно возвращаться и вынести то, что суждено. По крайней мере, видела океан, говорит она себе. На обратном пути Мэриен сворачивает над бухтой в сторону гор, убеждая себя, что просто такой каприз, хотя больше похоже на риск. В оконечности бухты река, стиснутая бледным песком, бурная, молочная от вешних вод. Она летит по реке на север. Таких суровых гор она еще не видела. Все ее записи в графе «Пункт назначения» – мелочь по сравнению с невероятной огромностью планеты, но сейчас – сейчас – настоящий полет в горах. Надо разворачиваться, лететь обратно в Монтану, однако, испытывая возможности двигателя, натянув кашне на рот и нос, она поднимается выше. Двенадцать тысяч футов. Она перелетает заснеженный перевал и попадает в высокую чашу. Ее окружают скалы и синий лед. Ледяной покров внизу пошел трещинами. Самая широкая, наверное, способна проглотить аэроплан целиком. Где-то снег провалился, под ним чернота.
Двигатель недовольно фыркает.
Она кружит, чтобы набрать высоту и вылететь, но аэроплан вялый, тяжелый. Она пытается отрегулировать состав смеси, но двигатель сопротивляется, работает с перебоями. Сердце ее тоже работает с перебоями. Конечности цепенеют. Под мышками колет.
Она кружит, кружит. Холодный ветер на лице сильный, острый, как осколки стекла. Руки отяжелели, ногами она с трудом жмет педали руля направления. Ее никто никогда не найдет. Никто даже не будет знать, где искать. Чернота на дне расщелины хочет поглотить ее. Снег хочет укутать своим саваном. Но, с другой стороны, никто и не узнает, какая она идиотка, что отправилась в горы. Она не отдаст им свое переломанное тело, не оставит зубы, вдавленные в приборную доску аэроплана. Баркли останется лишь ломать голову. И в его голове представления о ней будут продолжать жить тысячью воображаемых жизней в тысяче разных мест. Он не сможет занести ее в прошлое, в ряды мертвых. Перебои в работе двигателя пугают не на шутку; аэроплан ныряет вниз, будто пьяный.
Джейми никогда не узнает, какую одинокую, бесполезную смерть она себе придумала.
Мысль о Джейми бьет ее, как рука, дающая пощечину. В голове проясняется. Нет. Нет, она не оставит его одного в мире, не станет наказывать за летнее бегство, исчезнув навсегда. Желая влить движение в свинцовые руки и ноги, вжимаясь в собственное тело, как будто поднимая большой вес, она тянет ручку от себя и ныряет параллельно кривой линии чаши. Едва не коснувшись льда, тянет ручку на себя. «Стирман» скрежещет и плюется, Мэриен еле-еле уходит за противоположный хребет.
Она идет вниз, лицо и руки оттаивают. Ее заполняет неподдельный ужас. Она так дрожит, что аэроплан трясет. Сворачивает на юг.
Пилоты в Миссуле вздыхают с облегчением, им интересно, куда она летала.
– До Ванкувера и обратно, – одеревенев, говорит она им.
Заночевать пришлось в аэроплане на поле.
– Все хорошо? – спрашивает один, озадаченный ее медлительностью.
– Все нормально.
Почему Голец не рассказал ей про черноту, живущую в глубинах льда?
– Маккуина было впору вязать, – разводит руками другой. – Метался тут все утро, смотрел на небо, как будто хотел подняться и стащить всю эту дребедень вниз.
Она дома всего час, как появляется Баркли, Сэдлер привозит его на длинном черном «Пирс-эрроу». Уоллес в дверях мямлит, что ему, дескать, угодно.
– Мэриен, на пару слов.
Мэриен слушает, стоя на лестнице.
– Все в порядке, Уоллес, – говорит она, спускаясь.
Дядя без возражений ретируется. Мэриен ведет Баркли во флигель.
Он закрывает дверь. От возмущения у него выперли веснушки, глаза стали почти черными. Он тихо спрашивает, как она могла так подло его предать. Глупая, вздорная, эгоистичная девчонка, ей вообще нельзя доверять. И какой ошибкой было позволить ей летать.
– Как я не понял, что ты возьмешь у меня все и швырнешь обратно в лицо!
Мэриен стоит и слушает без содроганий, а когда он умолкает, может только плакать. Под порывами горя гнется, как ива. Он думает, ее терзает чувство вины, не догадывается, что тут скорбь, скорбь о Гольце, но еще и горечь от прозрения: она считала себя бесстрашной в воздухе, считала небо союзником, а не бездушной, полной неуправляемых сил громадой.
Его бешенство проходит.
– Не плачь. Пожалуйста, Мэриен. Я рассердился, только потому что испугался потерять тебя. – Он прижимает ее к себе и лихорадочно бормочет: – Зачем? Зачем вот так убегать?
– Я не убегала. Я хотела куда-то полететь. Я же говорила. – Чувствуя, что он собирается ее отстранить, она прижимается к нему. – Я хотела увидеть океан.
– Ну, увидела?
– Только краешек.
– Он везде одинаковый.
Она хочет рассказать про расщелину, про то, как она, нет, не разбилась, но ее все равно затянуло, однако вместо этого признается:
– Мне было страшно в горах. – И торопливо добавляет: – Я просто слишком высоко поднялась. Я все поняла.
Мужские руки крепче сжимают ее:
– Иногда ты кажешься такой мудрой, а иногда страшной глупышкой.
Тепло его тела вторгается в пространство между ней и льдом, чернотой. Если бы она могла, если бы он был рядом, она бы рассказала про расщелину Джейми и у нее прибавилось бы сил для выяснения отношений с Баркли. Но Джейми от нее уехал. А Калеб дал свободу.
Мэриен вжимается лицом в шею Баркли. Тот каменеет. Она говорит:
– Я видела страшный сон про Гольца.
Она думает, Баркли опять будет просить ее не летать, даже запретит, однако он отвечает:
– Не обольщайся, Мэриен, не все будет даваться легко. Иначе с тобой было бы что-то не так.
От его доброты, как и тогда у Джеральдины, она плачет. Но теперь слезы тише, они медленно вытекают из-под век, в животе щекотно. Он целует ее за ухом.
Жалеет ли она, что полетела? Мэриен решает, нет. Рано или поздно она все равно, выглянув из кабины, увидела бы бездонное, безмерное. В какой-то момент все равно дошла бы до предела смелости. Тут ничего не поделаешь, надо только приспособиться, смириться. Значит, она не совсем такая, какой себя считала. Ну и что? Будет чем-то другим.
Баркли одной рукой обнимает ее за плечи, а другой подтягивает к себе за ягодицы. Как партнершу в танце, ведет назад, к узкой кровати. Они ложатся. Он расстегивает ей брюки и засовывает туда руку. Она опять прижимается к нему, работает бедрами. У него стеклянные глаза, вялое выражение лица. Она, не отводя от него взгляда, продолжает работать бедрами.
С улицы кашель.
Звук такой ясный, как будто Сэдлер сидит в кресле в нескольких футах. С Баркли сходит оцепенение, он убирает руку. И тут же кажется невозможным, что несколько секунд назад они этим занимались.
Он быстро встает:
– Прости.
Она застегивает брюки.
– Прости, что начал или что прекратил?
– Что начал, – удивляется он тому, что ей непонятно.
– Тебе не понравилось?
– Слишком понравилось.
– Тогда почему ты остановился?
– Я не имею права компрометировать тебя подобным образом. – Она отворачивается к стене, ждет, что Баркли сейчас уйдет, но он все сидит на краешке кровати. – Ты расстроена.
Ярость душит ее. Да, расстроена! Почему он даже не задумался о том, понравилось ли ей? Хотела ли она остановиться? Почему ее все время надо защищать? Он не может уберечь ее от действительно серьезных опасностей: от темноты, от возможности падения. Его усилия оскорбительны. И возмутительно с его стороны говорить, что он не имеет права ее компрометировать. Разве его покровительство, его аэропланы ее не компрометируют? Разве он не обратил ее мечты против нее же? И даже когда они оба хотят одного и того же…
Она осекается, вдруг испугавшись признаться, что хочет его, хочет видеть его тело, хочет его касаний, что она вообще уже не девственница. (Последнее произносить нельзя.) Секс по крайней мере честнее.
– Ты хочешь… – Он медлит.
– Я хочу летать через границу.
– И все? – Явное разочарование.
– И я хочу с тобой в постель.
Лукавство и возбуждение, упрямство и вожделение, беспокойство и самоуверенность играют на его лице.