– Роль – мечта артиста, – сказал он про Мэриен, хотя замечание не имело отношения к делу, ради которого мы встретились. – Фактологическая основа и вместе с тем избыток свободы.
У Хьюго замечательная интуиция, он наверняка знал: если начнет слишком давить, я упрусь. Но он знал и другое: в тайниках души мне отчаянно хотелось услышать, что я должна делать. Не до конца понимаю, зачем он старался. Были актрисы и получше, и понадежнее, и больше похожие на Мэриен Грейвз. Я думаю, ему нравилось заставлять людей делать то, что хочет он, и одновременно то, что хочется ему самому, попутно устраивая маленькие диверсии, например предоставляя работу опальным гражданам.
На третий вечер, проведав о новой заварушке и решив, что она против, позвонила Шивон.
– Я не хочу, чтобы мы принимали поспешные решения, – заявила она. – Полагаю, пусть сначала немного осядет пыль.
– Но ведь хороший проект. И хорошая роль, – вкрадчиво ответила я.
Я не была убеждена, что проект в самом деле хороший, но не хотела ломать голову, кто прав – Шивон или Хьюго. Я хотела консенсуса. Гласа свыше.
– Мои сомнения больше связаны с расписанием, – упорствовала Шивон. – Не хочу, чтобы мы хватались за первую же возможность, которая закончится секундным появлением на экране. Не хочу, чтобы ты превратилась в посмешище.
– Хьюго говорит, мы всегда посмешище. Дескать, смысл как раз в том, чтобы быть посмешищем. Ты против, поскольку мне почти ничего не заплатят?
– Нет. – Ответ прозвучал слишком быстро. Шивон помолчала, и я поняла – перестраивается. – Но создается такое ощущение – лично у меня, из того, что мне известно, – как будто слишком много людей уже хотят от проекта слишком многого. Не очень ясные перспективы.
– Значит, ты думаешь, не стоит.
– Я думаю, тебе нужно спросить себя, что ты хочешь получить от проекта. Почему именно он?
Я увидела, как лечу на аэроплане над океаном. Как смотрю на пустыню льда. Экранизация «Пилигрима», которую я навоображала, была хороша, даже великолепна, но я могла придумать только фрагменты, только отдельные кадры с собой на фоне нарастающей музыки, как в трейлерах, создаваемых для того, чтобы любой манерный отстой показался значительным и важным. Я увидела, как поднимаю «Оскар». Но если бы это действительно случилось, чего мне тогда оставалось еще хотеть? А если Шивон права и я, находясь в бедственном положении, просто позволяю использовать себя в интересах других, упуская единственный шанс на спасение? Будущее застилало глаза.
Я спросила у мозгоправа, может ли сверкающий тигр быть страшным, и он ответил, что «я» иногда бывает опасным. Я сказала:
– Ну тогда я тигр.
– Да, – кивнул он. А потом добавил: – И нет.
В конце концов я ответила Мэриен «да», поскольку «да» проще, чем «нет». «Да» – катализатор, гонка. Однова живем. Я сама позвонила Хьюго, и он сказал, чудесные, мол, новости, он «в предвкушении» и немедленно свяжется, с кем надо, по поводу проб, а я постаралась сделать вид, будто даже не предполагала такой возможности.
Перед пробами на Кейти Макги я днями не выходила из образа, как будто я не я, а Дэниел Дэй-Льюис в спортивном бюстгальтере, как будто Кейти Макги действительно персонаж, а не просто рыночная лигатура наглости и преждевременной зрелости. Митч сам проводил меня в студию, отметив таким образом важность момента. Тогда мне еще никто не говорил: «Предстань!», но я таки предстала, черт подери, живой Кейти Макги. Я вошла в то помещение, излучая больше кейти-макгизма, чем когда-либо потом в сериале. Я была воплощенное, чистое, неподдельное, живое обаяние и, увидев, как люди в студии светятся и обмениваются взглядами, пока я говорю свой текст, почувствовала внутри раскаленное добела удовольствие – термоядерная реакция в ядре Солнца, расходящаяся вовне и согревающая лица взрослых за столом. Впервые в жизни ощутила тогда: я нахожусь именно там, где мне нужно быть, все делаю правильно, ощутила уверенность, что получу желаемое.
Я уже утратила надежду когда-либо вновь испытать такое чувство, но, поскольку возможность стать Мэриен оказалась неочевидной, вдруг возжелала стать ей в тысячу раз сильнее, чем хотела на самом деле. Я погрузилась в нее. Ходила по дому так, как, по моим представлениям, должна ходить она. Почти не смотрелась в зеркало, угадав ее брезгливое отношение к желанию нравиться. Сидела, развалившись на стуле. Стала говорить старательно, а не как южнокалифорнийский пенек (непреднамеренные последствия: Августина распереживалась, будто я на нее сержусь). Я старалась делать все так, как, по моему мнению, делала бы Мэриен, быть уверенной и сдержанной. Я до одурения рассматривала все ее фотографии, какие могла найти, кусочек хроники, похоже, единственный уцелевший: Мэриен и Эдди Блум, штурман, вылезают из аэроплана после испытательного полета в Новой Зеландии – он улыбается – она держит руки в карманах – они смотрят друг на друга – она смотрит на аэроплан. Ее крупный план, она отводит глаза от камеры. Его крупный план. Он крепкий, симпатичный. В романе Кэрол Файфер Эдди безответно влюблен в Мэриен, а она любит друга детства Калеба, и я просмотрела все глаза в поисках связи между ними. Ее улыбка более вымученная, чем его; но в их взгляде друг на друга я видела только постоянное, непроницаемое, молчаливое общение, однако не его природу. Что-то они сообщали друг другу, и это было зашифровано, доступно только им.
И еще. Хьюго (аккуратно, с учетом моей семейной истории) предложил мне брать уроки пилотирования, я сказала «нет», потом «да», потом опять «нет». Потом «может быть». Я могу подумать, дал понять Хьюго, но, если что, он знает, куда обратиться, и найдет инструктора, который подпишет соглашение о конфиденциальности. Путь открылся. Я попыталась думать об уроках, как думала бы Мэриен, чтобы вжиться в человека, действительно мечтавшего летать на аэропланах. Меня не пугал сам полет, высота. Во время обычных перелетов я не нервничала. Не связывала возникающие ощущения, белый шум с родителями, погружающимися в огромное замерзающее озеро. Мне не приходилось цепляться за статистику, заниматься релаксирующими медитациями или напоминать себе о физической надежности всего этого дела. Но когда я представляла, что поведу самолет сама, мысли приходили только о падении.
Сотрудники Хьюго назначили урок на раннее утро, чтобы избежать прессы, вообще свидетелей, и в темных предрассветных сумерках меряя шагами кухню, одетая, готовая выходить, я сжимала телефон, отчаянно желая все отменить, но все-таки не набирая номер. Я почти не спала. Потом М. Г. подогнал машину, включил фары, я села и будто в параличе двинулась по взлетной полосе, в конце которой маячило так толком и не произнесенное «да».
У инструктора были густые волосы с проседью, напоминающие мех барсука, толстое обручальное кольцо и темные летные очки в нагрудном кармане рубашки – скоро восход. Мое появление, похоже, оставило его равнодушным. Он обходил аэроплан, объясняя, для чего нужны всякие его части. Коренастая кремовая «Цессна» с единственным пропеллером и двумя коричневыми полосами имела серьезный вид. Утро было пасмурным. Длинные газоны между взлетными полосами маленького аэродрома посерели от росы.
– Значит, что будет во время вводного полета, – начал летчик. – Мы взлетим, поднимемся над морским туманом, пролетим небольшой круг. Я буду объяснять, что делаю, а потом вы сможете взять управление на себя. Нормально?
– Ну да.
Вероятно, прозвучало не очень убедительно, потому что он спросил:
– Нервничаете?
– Немного.
Было понятно, что он не потрудился меня погуглить, не знал про моих родителей. Думал, мое смятение можно заболтать.
– Не нервничайте. Я летаю каждый день. Я буду проговаривать каждый свой шаг. Вам ничего не надо делать, только получать удовольствие. Договорились?
В любой другой ситуации наставнически-психотерапевтический тон меня бы разозлил, но сейчас успокоил.
– Договорились, – сказала я, и он широко улыбнулся сомкнутыми губами.
Потрескавшиеся от долгого использования кожаные сиденья в кабине имели цвет виски. Двери запирались рукоятками, показавшимися мне слишком хлипкими, чтобы удержать небо, а ремни безопасности представляли собой болтающиеся нейлоновые полосы и не утягивались. Мы надели зеленые пластиковые наушники, выпуклые, как мушиные глаза; сквозь шум разогревающегося двигателя голос летчика звучал в них сдавленно, металлически. Он рассказывал о приборах, указывая на панель, но я слушала невнимательно, потому что не планировала становиться летчиком. Зато, когда завертелся пропеллер, обратила внимание на легкое покачивание самолета из стороны в сторону, вызванное вращением винта. Я знала, у него нет ни разума, ни чувств, он не способен на желания, но то было желание, готовность, как у беговой лошади на старте или у боксера перед самым гонгом. Импульс закованного существа, осознающего, что скоро свобода.
Летчик вырулил и рванул вперед, отделив нас от взлетной полосы и загнав в пульсирующее серое облако. Гудел пропеллер, под мышками у меня защипало. Я сидела совершенно неподвижно, как будто самолет – испуганное животное, которое я не хотела пугать еще больше. Летчик что-то говорил, но я не могла сосредоточиться на его словах. Когда мы, со сверкнувшей вспышкой подтянув к себе солнце, вынырнули в небо, он воскликнул:
– Вот!
Над океаном, над берегом лежал ковер серого плюша, откуда островами торчали вершины гор.
– Это Каталина, – показал летчик.
Значит, какие-то в самом деле были островами.
Летчик медленно поднимал, опускал самолет, поворачивал его направо, налево, объясняя, как сбалансировать самолет при поворотах, что нужно отклонять не только штурвал руками, но еще педали руля направления ногами. Наконец он спросил, не хочу ли я попробовать.
– Положите руки на штурвал. Не вертите, просто постарайтесь лететь прямо и ровно.
Я положила, и меня ошеломило ощущение неустойчивости.
– Хорошо, – кивнул летчик. – А теперь, Хэдли, если хотите, можете мягко потянуть на себя, аэроплан пойдет вверх.