– Поэтому-то мне и жаль.
– Похоже, мы выруливаем на базар про покойных родителей. Вау.
Он, жуя, улыбнулся, с прищуром, и что-то в его взгляде, что-то скептическое и веселое, навело меня на мысль, а вдруг он не такой уж и лох, как мы все решили.
– К светским разговорам перейдем за десертом. А кстати, трудно было отрезать все свои волосы?
В парикмахерской я смотрела в зеркало, как поджигатель смотрит на догорающий дом. Я провела рукой по голове:
– Облегчение. Я чувствую себя легче.
– Может, мне тоже постричься.
Я пригнула голову и внимательно на него посмотрела.
– Пока не надо. – Он улыбнулся. – Так если вы – может статься – неопределенно относитесь к книге мамы, то почему просто не заказали братьям Дей адаптировать книгу Мэриен?
Он поморщился:
– Да в общем-то при прочих равных я бы так и сделал, но мне не хотелось ранить мамины чувства.
Мэриен – их общая страсть, сказал он. Кэрол читала ему в детстве журнал Мэриен. Отец подарил ей книгу, когда они еще встречались, и Редвуд не исключал, что она отчасти и вышла за него, влюбившись в образ Матильды Файфер, семейные связи, семейную легенду.
– Мне думается, она хотела стать частью истории. Ну, истории «Джозефины Этерны», Мэриен и всей ерунды про промышленных магнатов. Но та история закончилась, и она очутилась совсем в другой, не шибко величественной.
Братья Дей, по словам Редвуда, удивили его, так неожиданно загоревшись книгой матери. Перегруженные подробностями догадки дали им материал, с которым можно работать, подкручивая тональность. Редвуд представлял себе более концептуальный фильм (еще бы он не представлял), что-то о двойственности исчезновения, может быть, метафизический дубль Терренса Малика, но сценарий Деев крут и по-своему высоко концептуален. Слегка манерно.
– Точно, – закивала я. – Сто процентов.
Мне пришлось ему поверить, хотя его соображения не вполне ложились на мои.
Мы трудились над салатами. Редвуд спросил:
– Как идет работа? Вы уже знаете, как играть?
Я хотела пошутить, дескать, поставила пластмассовую лошадку в пластмассовую конюшню и улыбалась, как велено, но вдруг сказала:
– Я представляю себя другим человеком. Пока так.
– Я задавал вопрос сэру Хьюго, и он отвечал час.
Чертов Хьюго, так уверен, что все тащатся от его разглагольствований. И ведь в самом деле тащатся – голос, дым, виски, северный ветер. Попробуйте найти документальный фильм о природе, где Хьюго не был голосом за кадром. Попробуйте найти мультяшного злодея, которого он не озвучивал.
– Если я попытаюсь объяснить, то покажусь смешной, – пожала я плечами.
– Как я с северным сиянием.
– Как я с идиотскими светлячками.
Он легко коснулся своим бокалом моего:
– За тайну. За то, чтобы нам ее не разрушить.
После ланча мы с Редвудом, пересев на шезлонги у бассейна, попивали вино, трепались о насельниках Голливуда, выкладывали свои лучшие анекдоты и на пробу отваживались на мелкие откровенности.
Абсолютно гладкая вода в бассейне на фоне крошечной, квадратной, кобальтово-синей плитки казалась густым желатином.
С Редвудом было не так, как с Алексеем, но я чувствовала нечто, какой-то вжик. Или треньк. Может, причиной не садиться на этот поезд стало отсутствие светлячков? А что, если у меня больше не будет светлячков? Стать монахиней и выйти замуж за воспоминания о коротком романе с женатым дяденькой? Вряд ли. Или глупо спать с деньгами? Или глупо с ними не спать?
Может, я хотела, чтобы он меня поцеловал. Тогда моя догадка, что он тоже хочет, подтвердилась бы. Может, я хотела, чтобы он влюбился в меня. Тогда я смогу решить, хочу ли сама влюбляться в него. Нас окружают люди, влюбляющиеся в мысль о том, что влюбились в них. Все думают, надо иметь чувства любящих наличными.
– Как дела с Оливером? – спросил он, пряча глаза за солнечными очками.
– Ничего о нем не слышала.
– Ничего.
– Ну да.
– И что вы чувствуете?
– Пожалуй, меня удивляет, что он смог уйти, не наорав на меня. Большинство хочет, чтобы вы поприсутствовали при проявлении того, какую боль им причинили, но Оливер, судя по всему, нет. Может, ему было вообще не больно, а может, у него больше достоинства, чем я считала, не знаю. – Я изобразила на лице безэмоциональное раздумье. – А у вас? Какой-то особый человек?
– Вообще никого.
Гугля Редвуда, я прошлась по снимкам с водяными знаками, где он изображен на светских мероприятиях в компании красивых, серьезных с виду женщин.
– По-моему, я вам не верю.
– Но это правда.
Пауза.
– У меня один вопрос, – нарушила я молчание.
– Валяйте.
– Зачем вам рояль?
– Он прилагался, но я играю. Отчасти из-за рояля я и выбрал дом.
– Сыграете для меня?
– Да.
– Большинство хотя бы ломается.
– Люблю похвастаться. Но оставайтесь здесь.
Не знаю, что он играл. Медленное и печальное. Ноты выплывали из открытой пасти его бункера и оседали на моей коже. Я смотрела на долину сквозь звуки, как сквозь дымку. Редвуд доиграл, и я опять стала собой.
– Могло быть и хуже, – улыбнулась я ему, но он услышал, что я сказала на самом деле.
– Мой гостевой трюк.
Я вспомнила, как Джонс Коэн снял у меня языком сережку и бриллианты свесились с его губ.
Вечером город затопил розовый свет. Я заявила, что хочу поплавать, имея в виду нагишом, но Редвуд ушел в дом и вернулся со сплошным купальником, от которого слабо пахло хлоркой. Я не спросила чей. Прохладная вода обожгла обгоревшую на солнце кожу, побежали мурашки. Я прислонилась к кромке бесконечности, а Редвуд побрел ко мне, и розовый свет отражался в каплях на его бороде. Я решила, он собирается меня поцеловать, но он тоже налег на борт и, отвернувшись, стал смотреть в даль.
После наступления темноты, когда оранжевый город горел, как ровное маковое поле, и мы опять сидели на шезлонгах, обернувшись в полотенца, Редвуд спросил, не хочу ли я пожевать грибов.
Ну да, сказала я.
Он сходил в дом и вернулся с завернутой в фольгу плиткой шоколада.
– Мне дал друг сэра Хьюго. Понятия не имею, насколько они забористые.
– Если Руди, то, скорее всего, весьма забористые.
Мы съели по квадратику.
Редвуд встал:
– Выключу свет.
Он зашел в дом. Подсветка в бассейне, а потом и свет в доме погасли. Из дома опять донеслись звуки пианино, что-то диссонантное, рваное, сплошные дыры и синкопы. Не знаю, так и надо было или музыка настроилась на грибной лад. Розовато-сиреневый свет города пульсировал в небе и на поверхности воды. Музыка начала собираться воедино, приобретать смысл, мне показалось, я могу притянуть ее к себе и сформировать в массу, которую можно потом запустить в долину ураганом.
Мэриен писала: «Мир постоянно раскручивается, его становится все больше. Прямой не хватает, круга тоже. Я смотрю вперед, там горизонт. Смотрю назад. Горизонт. Что осталось в прошлом, потеряно. И я уже потеряна для своего будущего».
Слушая Редвуда, я думала о том, что передатчиком музыки является время, и, если оно остановится, видимое останется без изменений, но музыка исчезнет – как волна без океана. Я хотела сказать ему это, но, когда он вернулся, меня отвлекла его аура – она стала серой и тонкой, как дым.
– Я вижу твою ауру, – сказала я.
– И на что похоже?
– На дым.
Город искрился и вращался, как галактика.
Его называют Город Ангелов, сказал Редвуд, но вообще-то переводится просто «ангелы». Однако какие ангелы?
Всевозможные, ответила я. Мне так кажется.
Действительно, интересно, сказал он. Мы творим нечто из ничего. Я решила, он о нас, и хотела заметить, таковы, дескать, все отношения, но тут он продолжил: ладно, не из ничего. Мэриен была настоящей, несомненно, но человеческие жизни не сохраняются, как окаменелости. Лучшее, на что мы можем надеяться, если время затвердеет вокруг памяти о ком-то, сохранив внутри пустоту.
Как-то так он выразился, и до меня дошло, что он о фильме, не о нас.
Кое-что можно узнать, продолжил Редвуд, но всегда будет мало, всей правды не будет никогда. Лучше сразу решить, какую историю ты хочешь рассказать, и рассказать ее.
По-моему, он говорил примерно так.
«Но с чего начинать? – спросила я. – Где начало?»
Он забыл ответить, а может быть, я задала вопрос только у себя в голове, и какой-то неизмеримый отрезок времени мы сидели и смотрели на панораму, думая всякие разности, а потом он спросил, что это.
– Ангелы, – ответила я.
– Знаю, но это что?
Из соседнего дома я услышала китайские колокольчики и сказала – колокольчики.
– А еще?
Мигая, пролетел вертолет. Вертолеты.
– А еще?
Китайские колокольчики и вертолеты. А еще машины с мощными двигателями, садовые пылесосы, мусоровозы, подхватывающие контейнеры с мусором и опускающие их обратно, будто стопки с текилой. А еще койоты, тявкающие, как хулиганы, бросившие зажженную петарду в почтовый ящик. И печальные голуби на проводах, исполняющие все тот же рифф из четырех нот. И постукивание крылышек колибри, и бесшумное плавное кружение грифов, и длинноногое вышагивание белых цапель по мелкой зеленой воде в бетонном русле, называемой рекой. И танцевальная музыка, грохочущая в темном помещении, полном людей, крутящих педали своих никуда не едущих велосипедов. И успокоительные гонги, омы, песни китов в тусклом святая святых спа-салонов. И песня нортеньо, вылетающая из проезжающего «Эль камино», и школьники, поющие «О, прекрасное просторное небо» в классе с открытыми окнами, и дребезжащие удары из чьих-то наушников, мимо которых вы проходите по тротуару. И питбули, рявкающие за сеткой забора, и чихуа-хуа, лающие за дверями, и пудели, дремлющие на терракотовой плитке. И блендеры, комбайны, соковыжималки, шипящие стальные эспрессо-машины размером с подводную лодку и слишком разговорчивые официанты («Интересные планы на выходные?» «Что-то интересненькое в выходные?»), и вода, бесценная, она плещется в фонтанах, бассейнах, горячих ваннах, высоких стаканах в затененных патио, с журчанием льется из шлангов и бьет гейзером из лопнувших труб. А внизу рев машин, он всегда подобен океану, живущему в морских раковинах, как космический гул расширяющейся вселенной.