Джеральдина, по воспоминаниям Мэриен, была приятной в общении, мягкой, по-матерински уютной, надежной, хотя с порывистыми манерами и довольно недоверчивым взглядом.
– Отлично, – кивнула Мэриен.
– Тебе тоже отлично? – спросила Джеральдина, обращаясь к Джейми. – Ведь остаешься ты.
– Несомненно.
– Может, хочешь сначала посмотреть?
В такси, доставившем их с летного поля, Джейми сидел тихо, и Мэриен решила, он предвкушает начало предстоящих месяцев абстиненции, а может, осваивается с незнакомым местом, с трудностью начать все сначала.
– Иди посмотри, – сказала она ему, хотя знала, что брат не откажется от комнаты.
Джеральдина провела Джейми наверх, а Мэриен осталась ждать на кухне. Она сидела за этим столом всего год назад, утром того дня, когда увидела расщелину. Джейми и Джеральдина отсутствовали дольше, чем она прикидывала. В доме стояла тишина; наверное, остальные постояльцы разошлись по делам. Мэриен посмотрела на часы, раздумывая, какое расстояние сможет сегодня пролететь от Ванкувера, где найти ночлег так, чтобы не сказать Баркли.
Шаги и смех. Скрип лестницы. Когда хозяйка с будущим постояльцем зашли на кухню, у обоих вид был светлее, бодрее прежнего, розовее.
– Нормально? – спросила Мэриен у Джейми.
– Дворец! – весело ответил он.
– Никого не водить. – Джеральдина, вдруг стряхнув задор, стала строгой. – Быть дома к полуночи. И никакого пьянства в доме.
– Хорошо, – ответил Джейми.
– Тогда иди разбери вещи, – велела Мэриен. – Я подожду тут.
Когда он ушел, Мэриен встала.
– Передадите ему, что я попрощалась? – спросила она у Джеральдины.
– Не останешься на ночь?
– Не могу. Меня ждет муж.
– Даже не выпьешь чаю?
– Не могу.
Джеральдина озабоченно посмотрела на нее, но озабоченность носила скорее практический, нежели сентиментальный характер.
– Почему мне нельзя было тебе ответить? У твоего брата какие-то неприятности? Если так, ты обязана мне сказать.
– Нет. Или, скажем, ничего такого, что не могла бы исправить смена обстановки.
– Неприятности у тебя?
– Это длинная история.
– И про что она?
Мэриен пошла к двери, Джеральдина за ней.
– В основном про мужа.
– Вот как.
Джеральдина кивнула, скривив рот, что, вероятно, означало некоторую осведомленность в вопросе о мужьях.
– Не люблю прощаться, – сказала Мэриен с порога. – Джейми знает. Не удивится.
– Я не против прощаний, – ответила Джеральдина. – Передам твое «пока».
Неполная история семейства Грейвз
1932–1935 гг.
В мае 1932 года Амелия Эрхарт на «Локхид Веге» летит из Ньюфаундленда в Северную Ирландию, одна. Первый одиночный перелет через Атлантику после Линдберга. Трудный, с грозой, он длится почти пятнадцать часов.
Крылья обмерзают. Аэроплан срывается в штопор и уходит вниз на три тысячи футов. Когда Амелии удается вернуть контроль, она низко над белыми гребнями волн. Она могла тогда пропасть, в холоде, где нет ни островов, ни атоллов, где и мечтать было бы невозможно вернуть ее в жизнь, где она стала бы жертвой катастрофы. Искали бы ее, а нашли бы только воду, как и произошло впоследствии. И наверное, она стала бы очередным погибшим пилотом, с мимолетной известностью, вскоре забытой, потерявшейся в погоне за мечтой.
Ночь в Хопуэлле (Нью-Джерси). Пустая детская люлька. На подоконнике записка с требованием выкупа. Исчез первенец, сын Чарлза Линдберга, двадцати месяцев от роду.
Шум, переполох. Буквы газетных заголовков максимального кегля. Все хотят принять участие в спасении. Даже Аль Капоне предлагает свою помощь из тюрьмы.
Через два с половиной месяца, после тысячи неверных шагов, после того как Линдберг выплачивает выкуп человеку, клянущемуся, что его сын жив-здоров и находится в несуществующей, как позже выяснится, лодке, уже разложившийся ребенок найден в четырех милях от отчего дома с раскроенным черепом. Он расстался с жизнью в ночь похищения. Линдберг хранит спокойствие – довольно странно, честно говоря. (Однажды, в порядке розыгрыша, он налил другу в кувшин керосин вместо воды и смотрел, как тот пьет. Линдберг смеялся до слез; друг попал в больницу.) Пилот, совершивший первый трансатлантический перелет, еще больше замыкается в себе, выглядывая изнутри в узкую щель, в просвет между занавесками. Жена Энн ни разу не видела, как он плачет.
Эми Джонсон, ставшая знаменитой после полета из Британии в Австралию, летит из Лондона в Кейптаун на «Де Хэвиленд Пус Моте», названном «Облаком пустыни», и побивает одиночный рекорд своего мужа, Джима Моллисона, пьяницы, нахала и неутомимого бабника, но отличного пилота. В свете полной луны барханы Сахары зыблются серебром.
В августе Баркли находит новое маточное кольцо Мэриен. В последнее время он входил в нее без прелюдий, как обязанное размножаться животное, но однажды ночью, пытаясь доставить удовольствие, заставить ее ответить ему, к чему привык, вставляет палец и чувствует резиновый край. Он бьет ее по лицу открытой ладонью, она в ответ – кулаком.
– Если ты еще раз залезешь в аэроплан, – говорит он, прикрыв ладонью слезящийся глаз, – я оболью его бензином и поднесу горящую спичку.
– Тогда я то же самое сделаю с собой.
– Не сделаешь.
– Уверен?
– Где ты его взяла?
Она не скажет. Золовка ей не союзник, но Мэриен ее не выдаст. Баркли бросает кольцо в огонь.
После этого она прикована к земле, где воздух густой и тяжелый, а ее движения вялые. Баркли совокупляется с ней мрачно, каждый день. Вряд ли он причиняет Мэриен страдания из ненависти. Скорее считает, беременность станет своего рода исцелением и бесповоротно, немедленно превратит ее в женщину, которой она, по его мнению, должна быть, докажет его изначальную правоту. Баркли считает, она будет любить его за правоту. Иногда он в бешенстве кричит на нее, что она «лежит, как труп, чтобы заставить меня чувствовать себя виноватым». Твердит, что она была с другими мужчинами, намекает на Калеба, на любовников, рассыпанных по всей Канаде, как его запасы спиртного. Учится хватать Мэриен за запястья, уклоняясь от ее ударов. Нутро Мэриен, ее «я», некогда одухотворяемое целью, опустело, стало инертным, жутким, будто она рак-отшельник, по ошибке вместо панциря избавившийся от существа внутри. Тело становится жестким, костлявым, истончается, как никогда прежде. Баркли тяжело давит на нее: воздух тяжело давит на нее; тяжесть и давление постоянны, неизменны.
Она все еще не беременна.
– Я ведьма, – говорит она Баркли, когда он требует, чтобы она рассказала ему свои хитрости.
Она видит, что он почти верит ей – наперекор разуму.
Забирая Джейми в Ванкувер, Мэриен велела ему отправлять письма в почтовое отделение города, куда могла заезжать между полетами. Но теперь, поскольку она не летает, она не может получить письма, писать брату тоже не осмеливается. Она не хочет, чтобы Баркли знал, где Джейми.
Как-то осенью она гуляет далеко от дома. Облака круглых золотых листьев мерцают на осинах, как застывший дождик из монет. Свист, тонкий и резкий. По лесу, по мерцанию неторопливо идет Калеб. Он как всегда: заплетенные в косу волосы болтаются на спине, из-за плеча выглядывает приклад ружья. Он в хорошем настроении, сияет, уверенный в ее любви. До нее резко доходит, как же она одинока.
Она обхватывает его за пояс. Он кладет ей руку на затылок. Мэриен понимает, что бывший парикмахер заметил ее клочковатые волосы. Баркли хотел, чтобы она отрастила волосы; она стрижет их сама, скверно, швейными ножницами матушки Маккуин.
Она бормочет в грудь Калебу: «Что ты здесь делаешь? Как ты здесь? Зачем ты здесь?»
– Джейми сказал, он ничего о тебе не слышал.
– Я не писала. Не могла. Как он?
– Вроде лучше. Рисует. По-моему, спит с хозяйкой. Вот. Смотри сама. – Из внутреннего кармана куртки он достает письмо. – Я всего лишь гонец.
– Ты же не шел всю дорогу от Миссулы?
– Не всю, но, может быть, вы с Джейми могли бы приискать более удобный способ коммуникации. Я слыхал, есть такая штука, как почтовые отправления.
– Осторожнее, тебя не должны увидеть. Серьезно, Калеб. Никто. Баркли не понравится. Он уже отобрал у меня аэроплан.
– Он тебя запер.
– Ты видишь на мне цепи? – Она не понимает, почему ей вдруг вздумалось защищать Баркли. – Это не навсегда.
– Навсегда, если ты не оставишь его.
– Он остынет.
– Я тоже думал, моя мать исправится, – мягко говорит Калеб.
– Тут другое. – Она смотрит по сторонам, проверяя, нет ли за деревьями шпионов. – Мне жаль, что тебе пришлось столько пройти просто из-за письма.
– Не только из-за письма. Хотел тебя увидеть. Беспокоился. – Он всматривается в нее: – Ты слишком худая.
Своим беспокойством он нарушает данное ей обещание, оскорбляет ее здравый смысл, понимание происходящего, и она ощетинивается, но затем успокаивается, отдавая себе отчет, что у него имелись на то все основания.
– Я все время странствую, – продолжает Калеб. – Не так уж трудно было прийти сюда.
– Завидую твоим странствиям.
– Тогда давай со мной. Уходи.
У нее нет причин не уйти, кроме невозможности.
– Если я удеру тайком, буду чувствовать себя трусихой.
– Мэриен.
– Мне нужно, чтобы он меня отпустил.
– Он никогда тебя не отпустит.
– А так ничего никогда не разрешится. Мне нужен настоящий конец, своего рода соглашение. Я не могу испытывать чувство, будто я ему что-то должна.
– Ты считаешь, он не знает, как заставить тебя всегда думать, что ты ему должна? Ваш брак для него состязание, и, отпустив тебя, он проиграет.
Ее заливает жар. Она уже не может отличить страх от негодования.
– Пожалуйста, не спорь. Я не перенесу.
Калеб покоряется:
– Хотя бы прочти письмо. Я купил карандаш и бумагу, так что сможешь ответить. – Кривая улыбка: – Можешь считать, у меня нет занятий приятней, чем быть твоим личным курьером.